— Что случилось? — спросил он, не отворяя дверь. — Зачем вы явились в такую рань?
Майоль бормотал сквозь дверь, что он час назад прибыл в Лондон и должен срочно посоветоваться с графом Гарри по важному делу, но тот не стал его слушать и предложил встретиться вечером в ресторане «Савой». Когда разочарованный скульптор ушел, Гарри вернулся в постель, но заснуть уже не мог — ему нужно было мысленно приготовиться к предстоящей через пару часов деловой встрече.
Все произошло две недели назад, неожиданно, но заманчиво. Он тогда был в Берлине, и его вдруг пригласили в императорский дворец на фортепианный концерт. Он давно не был при дворе и с огорчением отметил, как постарела за это время императрица. После концерта избранным гостям предложили остаться на легкий ужин. Гарри был не в восторге от императорской кухни, но само приглашение казалось лестным, и он с удовольствием поднялся на второй этаж в малый обеденный зал.
Когда он обвел глазами нарядный зал в поисках приятного собеседника, его поманил за свой столик директор Дойче Банка господин ЛЛ., с которым Гарри был знаком только шапочно. Слегка удивившись, он сел за столик господина ЛЛ., начиная подозревать, что приглашение на концерт было не случайным. Так оно и оказалось.
После нескольких наводящих вопросов директор банка вдруг рассыпался в комплиментах, восхищаясь светскими манерами молодого графа и его редким знанием многих европейских языков. Еще не понимая, куда тот клонит, Гарри насторожился, и не напрасно.
— Мы давно наблюдаем за вами, — продолжал господин ЛЛ.
«Кто это — мы?» — встревожился Гарри, но промолчал.
Можно было подумать, что господин ЛЛ. прочел его мысль:
— Мы — это министерство иностранных дел. Нас заинтересовала легкость вашего порхания между всеми европейскими столицами, равно как и ваши тесные связи со многими видными европейскими светилами. И нам стало жаль, что мы не используем ваши прекрасные качества.
Директор Дойче Банка выжидательно замолчал, дав Гарри возможность дополнить его речь:
— И вы решили их использовать?
— Замечательная догадка! — воскликнул господин ЛЛ. и изложил суть предложения министерства, показавшееся графу Гарри заманчивым. И вот сегодня он, тщательно одевшись, направился на встречу с директором крупного английского банка. Разговор предстоял деликатный — нужно было вынудить англичан заключить сделку, выгодную и Британии, и Германии, но представить дело так, будто немецкая сторона действует исключительно из человеколюбия.
Речь шла о предстоящем немецком проекте постройки железной дороги Берлин — Багдад, пересекающей всю Месопотамию. Проект был баснословно дорогой, и графу Гарри поручили вовлечь в него англичан. Хитрый ход министерства заключался в том, что английский банк, вкладывающий деньги в транспорт Ближнего Востока, принадлежал кузенам графа Гарри, братьям Линч. Именно Генри Линчу и нанес визит в то утро Гарри. Он прекрасно знал, как нужно себя вести с людьми, от которых хочешь чего-то добиться. Недаром он отлично ладил с такими уникальными эгоцентриками, как Огюст Роден, Аристид Майоль и Гуго Гофмансталь.
Его кузен Генри Линч внимательно выслушал предложение Дойче Банка, изложенное графом Гарри в свойственной ему лестной фразеологии. По его словам, дело не в баснословной цене проекта, а в его политическом влиянии. Если железная дорога Берлин — Багдад будет принадлежать исключительно Германии, то неизбежно вспыхнет военный конфликт между Германией и Британией, а этого нужно избежать во что бы то ни стало. Генри Линч согласился, но не преминул задать важный вопрос: «А что Англия получит за свое участие в железнодорожном проекте?» На это у графа Гарри был готов ответ: «В этом случае Германия не будет возражать против единоличного влияния Британии на политику и экономику государств Ближнего Востока». Его слова явно удовлетворили Генри Линча, и он обещал подумать, но проницательный Гарри почуял, что кузен готов к положительному ответу на его предложение.
Поэтому, направляясь в ресторан «Савой», где его ожидал ужин с Майолем, довольный собой Гарри вдруг понял, что перед ним открывается новая карьера, дипломатическая.
Вернувшись в Веймар, граф почувствовал, что его отношения с эрцгерцогом становятся все хуже. В начале ноября тот пожелал посетить мастерские приглашенных скульпторов — так называли знаменитых представителей искусств, получивших стипендии и мастерские при музее Кесслера. Прохаживаясь среди эскизов и гипсовых слепков, эрцгерцог постепенно наливался злостью — ясно было, что он не понимает смысла того, что видит. «Что это такое?» — сердито спросил он, тыча пальцем в один из эскизов, и поспешил к выходу.
«Надо же, какой грубый мужлан! Милая покойная эрцгерцогиня не сердилась бы, а радовалась находкам моих подопечных», — огорчился Гарри и приготовился к неприятностям.
И, предвидя их, постарался задобрить эрцгерцога. Для этого он устроил у себя дома званый обед, на который пригласил эрцгерцога, некоторых влиятельных граждан Веймара и самых знаменитых представителей разных искусств — скульпторов, художников, писателей. Он тщательно продумал меню, составил набор лучших вин и рассчитал, кого с кем посадить рядом, — в таких делах не было ему равных. Поначалу разговор за столом тек напряженно, но после нескольких бокалов отличных вин языки развязались и беседа стала оживленной. Один из художников произнес тост в защиту постимпрессионизма, на что эрцгерцог возразил, что искусство должно радовать глаз, а не раздражать. И тут наступил час графа Гарри. Он произнес звездную речь в защиту принципов своего музея — ни одному из современных течений не давать преимущества, а представлять в равной мере всех. Эрцгерцог выразил полное согласие с этим принципом и ушел далеко за полночь в хорошем настроении.
Петра
Результатом этого прелестного вечера явилось разрешение эрцгерцога сделать выставку произведений искусства в стиле модерн в одном из залов музея Гете. Гарри из чистой вежливости отправился сообщить об этом директору музея. Услышав новость, тот пришел в неописуемую ярость: затопал ногами, затряс руками и побагровел так, что Гарри испугался, как бы старика не хватил удар.
— Только через мой труп я впущу в музей эту грязь! Этого ужасного грязного Гогена, способного осквернить наш замечательный город!
Однако он не посмел ослушаться всемогущего эрцгерцога и предпочел выйти в отставку. И все же это не спасло графа Гарри от гнева благочестивых граждан благородного города Веймара.
Граф Гарри
Гарри с удовольствием оглядел выставочный зал. Все было отлично — и элегантно обрамленные уникальные роденовские акварели, и льстящее им освещение, умело сконцентрированное в нужных точках. Сердце Гарри ликовало — никому еще не удавалось собрать столь полную экспозицию гениальных работ Родена. Эта экспозиция должна принести заслуженную славу не только самому скульптору, но и достойному этой славы прекрасному городу Веймару. Гарри остановился перед одной, особенно радующей его сердце картиной — на ней была изображена фигура женщины, приседающей на корточки. Именно приседающей, а не сидящей. Рисунок был смелым, стремительным, летящим — движение женщины схвачено со спины так натурально, что сразу становилось ясно: она садится, а не встает. При взгляде на этот эскиз сердце Гарри задохнулось от восторга.
Налюбовавшись, он погасил свет, прикрыл ставни и посмотрел на часы. Пора торопиться, до вернисажа оставалось не так уж много времени, а нужно успеть принять ванну, немного отдохнуть и тщательно одеться, не упуская мелочей. Все вроде предусмотрено — запонки, галстук, манжеты, но что-то может быть упущено.
Он подъехал к музею за четверть часа до открытия выставки и увидел, что публика уже начала собираться: по прогулочной дорожке перед входом прохаживались элегантно одетые дамы и мужчины в вечерних костюмах, некоторые даже во фраках. Внутри служители в белых куртках готовили легкую закуску — разливали по бокалам пенистое рейнское вино и раскладывали на блюдах крохотные печенья, украшенные маленькими ломтиками сыра. В вечернем воздухе была ощутимо разлита праздничная атмосфера. Это был триумф графа Гарри — даже в Париже никто не сумел бы собрать такую полную коллекцию акварелей великого Родена. Да еще с дарственной надписью самому эрцгерцогу.
Домой он вернулся поздно, довольный и ублаготворенный. В голове пенилось от выпитого рейнского вина и комплиментов публики. Утром его разбудил тревожный стук в дверь. Он услышал, как слуга лениво прошаркал открывать дверь, и глянул на часы — было уже десять, он здорово проспал, видно, перебрал вчера рейнского вина. В спальню, потрясая газетой, без стука ворвался его друг, архитектор Ван дер Вельде.
— Ты только послушай, что тут написано! — закричал он, и с ходу начал читать:
«Увы, иногда в нашем прекрасном музее на Карлплац бывают выставлены экспонаты, глубоко оскорбляющие наши чувства. И мало того, что эти экспонаты отвратительны, они еще дерзко посвящены нашему обожаемому эрцгерцогу. Это тем более возмутительно, что наш дорогой эрцгерцог, отбывший с государственным визитом в Индию, не может лично отвергнуть такое безобразное посвящение. Особенно оскорбляет глаз вид сзади одной сидящей на корточках обнаженной женской фигуры, явно намеренной опорожниться. Фигура эта не отличается ни красотой, ни молодостью, а только лишь желанием художника плюнуть в лицо морали и нравственности. Внимательно осмотрев экспонаты выставки, мы настоятельно советуем нашим дочерям и женам воздержаться от посещения музея».
— А что станет с их женами и дочерями, если они увидят фигуру обнаженной женщины, сидящей на корточках? — удивился Гарри. Он еще не осознал серьезности ситуации, в отличие от Ван дер Вельде:
— Напрасно ты шутишь, Гарри. Тебе эта статейка может стоить директорского поста.
— Оставь, Анри, — собака лает, ветер носит.
— Напрасно ты так легкомысленно относишься к этой статейке. За ней стоят твои враги и завистники.