— Почему же я вас никогда не видел? — усомнился Гарри.
— Вы просто не обратили на меня внимания.
— Этого не может быть! — совершенно искренне вырвалось у графа.
Ратенау засмеялся — он тоже искренне поверил словам Гарри. И они, не сговариваясь, рука об руку пошли к выходу, обмениваясь идеями и мнениями так, словно были знакомы всю жизнь. Им это было нетрудно — будучи ровесниками и диссидентами, они читали те же самые книги, любили тех же самых поэтов, почитали тех же самых художников и презирали тех же самых политиков.
Петра
С этой минуты они были неразлучны настолько, насколько могут быть неразлучны в этой жизни взрослые независимые мужчины.
Разлучила их только смерть. Смерть, сыгравшая роковую роль не только в судьбе Германии, но и всей Европы. И не только Европы.
Министр иностранных дел Веймарской республики Вальтер Ратенау, еврей, друг графа Гарри Кесслера и философа Мартина Бубера, был убит членами подпольной антисемитской организации «Консул» на улице Берлина 24 июня 1922 года.
Но между началом Первой мировой войны и роковым 1922 годом лежит длинная полоса исторической нестабильности, в которой Вальтеру Ратенау была отведена выдающаяся роль.
Граф Гарри
Граф Гарри пригласил Ратенау провести вечер с ним и с двумя известными поэтами, его друзьями, не знакомыми до того с Вальтером. Несмотря на славу мастеров слова в поэтических кругах, оба поэта были потрясены красноречием Ратенау. Речь шла о еврействе. Вернувшись домой, Гарри попытался в своем дневнике воспроизвести хотя бы часть сказанного Вальтером.
«— Можно представить еврейство так. Господь Бог поступил с ним как французский шеф-повар с продуктом, который он собирается приготовить на ужин, — он заготавливает его ингредиенты с утра. Он сложил некое количество мощных мозгов в котел, туда же вложил одну-единственную книгу, Библию, котел запечатал наглухо и оставил на дне моря на две тысячи лет.
Какой же получился результат? За две тысячи лет мощные мозги многократно перелопатили эту единственную книгу и написали комментарии на каждую ее строчку, потом комментарии на комментарии, а потом комментарии на комментарии на комментарии. Разобраться в этом месиве мог только могучий интеллект, который появлялся один раз в несколько столетий. И этот интеллект становится насущной и даже неотъемлемой необходимостью современного ему общества, хоть практической пользы он приносить не может.
— Значит, вы против еврейского интеллектуализма? — спросил Гарри».
Петра
Нет, он не был против еврейского интеллектуализма, он в молодости был вообще против еврейства. Приходится признать, что в начале своей деятельности Вальтер Ратенау жаждал ассимиляции евреев, но перед войной он попал под влияние еврейского философа Мартина Бубера и стал склоняться к иудаизму, не религиозному, а национальному. Он поверил в практическую силу еврейского интеллекта, хотя мог бы давно убедиться в этом не только на собственном примере, но и на примере своего отца. Однако юношеское желание быть таким, как все, преобладало в молодости, и только с возрастом Вальтер осознал, что его отличие от окружающих — это достоинство, а не недостаток.
Когда вся Германия с ликованием праздновала начало войны и дружно пела «Дойчланд юбер аллес», Вальтер Ратенау был от этого в ужасе. Пока Германия склонялась уступить Австро-Венгрии и вступить с нею в союз, Ратенау попытался уговорить кайзера Вильгельма, с которым у него были дружеские отношения, не объявлять войну России. «Пускай Австро-Венгрия и Сербия сами решают свои проблемы», — умолял он кайзера. Когда Германия все же включилась в войну, Ратенау в отчаянии пришел с визитом к фрау фон Гинденбург и сказал: «Германии конец!» По лицу его текли слезы.
Лу
Неожиданное начало войны потрясло Лу до глубины души. Погруженная в решение загадок психоанализа, она вообще не замечала нарастающей в последние недели напряженности в международной обстановке, так что объявление войны прозвучало для нее как гром с ясного неба. Она в принципе ненавидела войну, ужасаясь бессмысленной потере жизней, но здесь дело уже было не в принципе. Ее родная Россия выступила против ее родной Германии. Она ведь так и не решила, кто она — русская или немка и какой солдат ей дороже — русский или немецкий.
Лу все чаще вспоминала симпатичных русских мальчишек, в детстве сопровождавших ее с папой на рыбную ловлю. Папа объяснял мальчишкам секреты правильной насадки живца на крючок, а в конце отдавал им весь улов — ему нужна была не рыба, а удовольствие от процесса. Теперь этим мальчишкам уже за пятьдесят, но их сыновей призвали в солдаты для того, чтобы они стреляли в своих немецких сверстников. А кому должна была сочувствовать Лу с ее двумя родными языками? Ведь ее друга, садовника Петера, тоже призвали в армию, чтобы он стрелял в русских солдат. Петер был большим мастером по прививке роз, он охотно посвящал Лу в тайны скрещивания и выведения новых сортов. Приезжая в Геттинген, Лу часами работала с ним в саду и каждое утро восхищалась новыми результатами их вчерашних трудов. А иногда с наступлением жары они, усталые и разгоряченные, укрывались от солнца в садовом сарае и занимались любовью на охапке душистого сена.
Лу поднялась рано, и с запакованным с вечера чемоданчиком вышла в сад. Петера забрали в армию всего неделю назад, но опытный глаз уже мог подметить пагубные следы его отсутствия. Как Лу ни старалась точно выполнить его указания, розы, словно оплакивая садовника, склонили свои изящные головки и приготовились увянуть. А ведь было только начало сентября, им бы еще цвести и цвести! Но бог с ними, с розами, зато начали распускаться астры и хризантемы. Как бы они не увяли в ее отсутствии, хотя она и договорилась с соседским садовником — к счастью, пожилым для армии, — чтобы он ухаживал за ее цветами за небольшую плату.
— Я вижу, ты уже решила нас покинуть! — раздался за спиной Лу язвительный голос Мари. — Что, без садовника-любовника тебе неймется поскорей удрать в Вену к другому молодому любовнику?
Лу не сомневалась, что Мари подозревает о ее тайной связи с Петером и украдкой следит за ней. Но ее это не беспокоило — Карл давно уже смирился с особым характером их супружеских отношений и удовлетворился ее согласием на постоянное присутствие Мари в их доме. Единственное, что и впрямь тревожило Лу, это опасение, как бы вся эта странная комбинация не вспугнула подрастающую Маришку, которую она любила как родную дочь.
Маришка уже освобождалась от детской пухлости и, как бабочка из гусеницы, превращалась в тоненькую девочку с армянскими глазами Карла, особенно заметными на фоне белокурой гривки, унаследованной от матери. Она любила Лу невыносимо страстной любовью и жестоко страдала из-за ее постоянных поездок в Вену. Оставшись с Карлом и матерью, она страшно тосковала и засыпала Лу отчаянными письмами, в которых жаловалась на жестокое обращение с нею родителей. Лу не сомневалась, что все обиды Маришки — просто детские выдумки, нацеленные на то, чтобы вернуть ее домой. И все же, несмотря на страдания девочки, Лу опять намеревалась покинуть ее и уехать в Вену — она твердо решила профессионально заняться психоанализом, но понимала, что еще не до конца исчерпала полезные уроки семинаров Фрейда.
На этот раз она действительно опоздала, но не намеренно, а из-за нарушенного войной железнодорожного расписания. Венский семинар поразил ее непривычной малолюдностью и еще более непривычной вялостью дискуссии. Она не сразу сообразила, что всех молодых участников семинара, в том числе и Виктора Тауска, мобилизовали в армию. На даже эта догадка не объясняла странной молчаливости Зигмунда Фрейда. Он был просто непохож на себя и не вступал в горячий спор с каждым, кто делал попытку подвергнуть сомнению основные положения его теории сексуального происхождения неврозов.
После окончания семинара Лу подождала, пока все разошлись, и остановилась в дверях, предполагая, что Зигмунд поднимет на нее взгляд и спросит, надолго ли она приехала в Вену. Но он продолжал отчужденно сидеть за столом, погруженный в чтение каких-то бумаг. Это было на него непохоже — ведь они не виделись больше трех месяцев. Сообразив, что Фрейд сам к ней не обратится, Лу тихо спросила:
— Зигмунд, вы не собираетесь идти домой? — имея в виду выяснить, не проводит ли он ее до отеля, как раньше обычно делал после семинара. Фрейд ответил, не поднимая головы:
— Я немного задержусь, дорогая Лу. Не ждите меня.
«Значит, случилось что-то ужасное, — поняла Лу. — И он сейчас ничего не расскажет». Она тихо вышла из комнаты, медленно закрывая за собой дверь в надежде, что он ее окликнет. Но Фрейд сидел неподвижно, словно погруженный в чтение, но Лу почему-то показалось, будто он только делает вид, что читает. Выхода не было — нужно было возвращаться в отель и в недоумении ложиться спать, чего она терпеть не могла.
Хотя Лу и устала с дороги, она проснулась не слишком поздно, наспех выпила кофе и отправилась на Бергштрассе, предполагая, что у Фрейда с раннего утра прием пациентов и она сможет поговорить наедине с его младшей дочерью Анной, главной его помощницей. Оказалось, что и Анна непохожа на себя — она любила Лу и обычно громко радовалась ее приезду, а сейчас, отворив дверь, молча кивнула и посторонилась, отчужденно пропуская Лу в прихожую.
«Хорошо, что хоть впустила!» — Лу хотела было поцеловать Анну, но передумала. Она решила не тянуть с формальностями, а сразу перейти к делу.
— Что случилась, Анна? Что с отцом? У вас обоих такой вид, будто кто-то умер.
— Не произноси вслух это слово! — прошипела Анна и быстро закрыла дверь, ведущую из прихожей в комнаты.
— Но ведь никто не умер? — испугалась Лу, перебирая в памяти всех членов семьи Фрейда. Неужто она пропустила чью-то смерть?
— Всех трех моих братьев забрали в армию и послали на Восточный фронт. Они уехали и как в воду канули — вот уже почти два месяца от них ни слова. Папа сходит с ума и никого не хочет видеть, кроме пациентов.