Это даже хорошо, что никто не знает, какую одежду носил таинственный Заратустра. И где только Фрицци его откопал? Впрочем, это уже неважно, важно, что Элизабет заказала для него наряд, состоящий из просторного белого балахона и просторных белых шаровар. И теперь это одеяние навсегда останется нарядом великого Заратустры, который сказал… Господи, что же он сказал? Сколько она ни пытается и ни перечитывает книгу Фрицци, никак не может запомнить, что сказал его Заратустра.
Петра
Граф Гарри Кесслер, дипломат, писатель и покровитель искусства модерна, остался заметной фигурой на шахматной доске истории как выдающийся автор многостраничного собрания дневников, которые он вел ежедневно с двенадцати лет. Первый — вернее, второй, — том его дневников «Огни Берлина», где описываются годы между двумя мировыми войнами, был издан сразу после Второй мировой войны. Тогда как истинно первый, «Путь в бездну», долгое время считался потерянным. И только в 1987 году согласно завещанию графа был открыт банковский сейф на Майорке, где хранились дневники, освещающие период конца XIX века и начала XX до Первой мировой войны.
Дневники графа Кесслера вызвали огромный интерес и переведены на многие языки не только благодаря добросовестной и подробной манере записей, но и тому, что их автор состоял в знакомстве со всеми, кто был хоть чем-нибудь знаменит. Помимо того, что граф Гарри был красив, талантлив и широко образован, он умудрился очень удачно родиться и, как говорится, с младых ногтей качался на правильных коленях.
Его родители — гамбургский банкир Адольф Кесслер и ирландская красавица-певица, по прихоти судьбы носившая имя Алиса Линч, чем напоминала героиню парагвайской драмы, тоже ирландскую красавицу и тоже певицу, Элизу Линч. Впрочем, благополучная судьба Алисы мало походила на бурную судьбу Элизы, сходство было только символическим. Если в красавицу Элизу безумно влюбился неудачливый авантюрист, император Парагвая Франциско Солано Лопес, то в красавицу Алису так же безумно влюбился вполне удачливый первый император объединенной Германии Вильгельм. Это была последняя любовь великого старика к юной девушке, нечто вроде любви умирающего Гете к семнадцатилетней Ульрике.
Неизвестно, случился ли реально роман между Вильгельмом и Алисой, но точно известно, что первый германский император до конца своих дней осыпал милостями семью красавицы — он не только пожаловал ее супругу-банкиру дворянство и графский титул, но был также крестным отцом младшей дочери Алисы — Вильгельмины. Ее сын Гарри получил образование в лучших университетах Германии и Англии и с ранней молодости вращался в различных элитарных кругах — светских, дипломатических, артистических. Благодаря прекрасному воспитанию, близости к императорскому двору, а также красоте, богатству и личному обаянию он был желанным гостем любого модного салона, который по возвращении домой описывал в своем дневнике подробно, добросовестно и остроумно.
С кем только ни сводила его судьба за долгие годы ведения дневников — с Роденом, Майолем, Андре Жидом, Дягилевым, Нижинским, Рихардом Штраусом, Гауптманом, Новалисом, Верленом — всех не перечесть! Но главной точкой его интереса многие годы оставался Фридрих Ницше, которого он считал величайшим мыслителем всех времен и в увековечении памяти и наследия которого он сыграл неоценимую роль.
Вернувшись домой после первого посещения своего кумира, Кесслер не нарушил традицию — он сделал запись в дневнике:
«Когда я вошел, он спал. Его могучая головы, слишком тяжелая для его шеи, чуть склонившись направо, свесилась на грудь. Лоб у него огромный под копной все еще темно-каштановых волос. Его плохо ухоженные роскошные усы тоже еще не поседели. Глубокие темно-коричневые тени лежат на щеках под глазами. Опухшие кисти рук, опутанные зеленовато-лиловыми венами, выглядят восковыми и похожи на руки трупа. Несмотря на то что Элизабет принялась гладить его плечи и звать: «Проснись, дорогой, проснись!», он не проснулся. Он не выглядит ни больным, ни безумным, он просто выглядит, как мертвец».
Мальвида
— Не понимаю, куда исчез Савелий, — пожаловалась Мальвида дочери. — Я уже третий день не могу его найти, две пневматички ему отправила.
— Ты уже третий день его ищешь? Тайком от меня?
— Не то чтобы тайком, но не хотелось тебя волновать.
— Так что с тобой?
— Ничего особенного — по ночам сердце иногда схватывает.
— И ты третий день молчишь? Можно ведь вызвать нашего семейного врача, почему обязательно Савелия?
— Я к нему привыкла.
— Вечные причуды! А что ты делаешь, если сердце схватывает в Риме?
— В Риме у меня есть свой семейный врач.
Их едва не разгоревшуюся ссору прервал резкий звонок колокольчика у ворот. Ольга выглянула в окно.
— Ну, слава богу, нашелся твой Савелий! Мчится, как афганская борзая.
А Савелий уже вбегал в утреннюю гостиную:
— Мали, дорогая, вы меня искали? Что случилось?
— Куда же вы запропали без предупреждения? А если бы и вправду что-то случилось?
— Виноват, виноват, виноват! Но когда вы узнаете, куда я запропал, я уверен, вы меня простите.
— Если вы так уверены, рассказывайте!
— Мали, ты говорила, что у тебя схватывает сердце, — вмешалась Ольга.
— Да-да, сердце! По ночам иногда болит. Но вы сначала расскажите, где вы были, а потом займемся сердцем.
Савелий явно не спешил сразу перейти к сути дела.
— Три дня назад Лу попросила меня встретиться с ней в Магдебурге…
— Я сразу заподозрила, что за вашим исчезновением скрывается Лу, — фыркнула Ольга.
— Но вы даже и на миг не заподозрили, зачем она там скрывалась.
— Разве? Я заподозрила, что к вашему приезду Лу уже сняла двухместный номер в приличном отеле.
— Вы опять за свое, Оленька! А ведь в этом нет ничего нового.
— Оля, угомонись, дай Савелию рассказать, зачем Лу занесло в Магдебург, — рассердилась Мальвида и вдруг догадалась. — Это как-то связано с Фридрихом, да? Ведь Наумбург там совсем рядом?
— Ну, Мали, вы просто чудо! Такое чутье на своих!
— Чего же вы тянете! Говорите скорей — что с Фридрихом? Он жив?
— Жив, если это можно назвать жизнью. Молча лежит на кровати посреди комнаты в белом балахоне — изображает Заратустру, который когда-то много чего сказал.
— Что значит — изображает Заратустру? Зачем? Кто его заставляет?
— Ясно кто — его дорогая сестричка Элизабет!
— Какая-то чушь! Для чего ей это понадобилось?
— Для ремонта крыши.
— Какой ремонт? Какой крыши?
— Ну, крыша течет, а денег на ремонт нет.
— И при чем тут Заратустра?
— А при том, что люди приходят смотреть на Заратустру и платят за вход.
— А Фридрих согласен?
— Дорогая Мали, ну, кто его спрашивает? Он ведь ничего не понимает — он тихо лежит, иногда пукает, иногда писает под себя и смотрит в потолок, над котором эта самая крыша.
— Она что, выставила его на всеобщее обозрение?
— Что-то вроде того. Обозрение не так чтобы всеобщее, а только для тех, кто заплатит.
— И что сделали вы с Лу, когда это увидели?
— А что мы могли сделать? Заплатили и вошли.
— Вы хотите сказать, что Лу заплатила, чтобы посмотреть на Фридриха в таком печальном виде?
— А что ей оставалось? Бесплатно Элизабет бы ее не впустила! Она и так, едва лишь узнала Лу, ощетинилась, как еж, и зашипела, как гремучая змея: «Ты что тут делаешь?» А Лу улыбнулась, как только Лу умеет улыбаться, и пропела нежно-нежно: «Я, как и все, пришла полюбоваться на великого Заратустру, который уже ничего не может сказать». И положила деньги в кувшин, стоящий на столике у входа. После этого Элизабет уже не могла нас не впустить, тем более что к тому времени появились еще люди и смотрели на нас с любопытством. Мы гуськом прошли по коридору и оказались в комнате, в центре которой возвышалась кровать. Кровать стоит на высоком пьедестале, чтобы ничто не заслоняло Фридриха от глаз посетителей. Лу прямо задохнулась, увидев на ней чучело Фридриха в белом одеянии. Мы медленно двинулись по узкому проходу между кроватью и стеной, и было странно видеть, как неподвижны широко раскрытые глаза Фридриха. Его устремленный в потолок взгляд не следовал за движением проходящих мимо людей. От этого взгляда меня охватил такой ужас, что волосы на затылке встали дыбом. Это был взгляд мертвеца.
— Ну что вы сидите, Савелий? Вставайте и поехали! — вскочила с дивана Мальвида. — Поехали скорей!
— Куда? Я только-только приехал, — оторопел Савелий.
— В Наумбург! Спасать Фридриха!
— Куда ты можешь ехать, Мали, если у тебя то и дело болит сердце? — забеспокоилась Ольга.
— Не могу же я лежать тут и думать, что моего Фридриха превратили в чучело, одели в белый балахон и показывают за деньги! Он ведь такой нервный, такой чувствительный!
— Он был когда-то нервный и чувствительный, а теперь ему все равно!
— Тем более отвратительно, что она для заработка использует его безответность! Я должна поехать туда и положить конец этому безобразию.
— А как ты это сделаешь?
— Если понадобится, я обращусь в полицию.
— Ничего себе! — развеселился Савелий. — Знаменитая революционерка Мальвида фон Мейзенбуг обращается в полицию за справедливостью!
— Ну и что? Пусть революционерка! Ради спасения Фридриха я готова просить помощи даже у полиции!
— И напрасно! Полиция вам не поможет!
— Это мы увидим. Довольно разговоров — поехали!
Савелий раскрыл чемоданчик и вынул стетоскоп:
— Займемся сердцем. А сначала расскажу, что мы с Лу услышали. Мы вышли из душной комнаты, где был выставлен Фридрих Ницше, и остановились на крыльце, чтобы вдохнуть чистый деревенский воздух. Я посмотрел на часы и, обнаружив, что до нашего поезда осталось еще довольно много времени, предложил Лу отдохнуть в заброшенной беседке, притаившейся в дальнем уголке сада. Мы сидели молча, переживая кошмар увиденного святотатства. Погода была дивная — лето неспешно переходило в осень, запах дыма смешивался с запахом опавших листьев. И вдруг тишину нарушил нарастающий цокот лошадиных копыт и одновременно топот каблучков, бегущих по камням. Я сидел лицом к воротам и первым увидел, как Элизабет бросилась навстречу подъезжающим к дому дрожкам, запряженным парой славных лошадок.