Сегодня юбилей Герхарта Гауптмана. Десять лет назад он получил Нобелевскую премию по литературе и сегодня считается лучшим драматургом Европы после Ибсена. Торжественная часть прошла в университете, большинство студентов и профессоров которого бойкотировало праздник из-за присутствия на нем президента Веймарской республики, лидера социал-демократической партии. Они обвиняют нынешнее правительство в потере национального духа. После юбилейного спектакля в Национальном драматическом театре избранные гости были приглашены на торжественный ужин в дорогом ресторане.
За каждым приглашенным было закреплено определенное место за определенным столом. Было накрыто много маленьких столиков на шестерых и один большой стол на восемнадцать персон, во главе которого сидел юбиляр. Я оказался за большим столом, напротив жены Герхарта. Я сидел лицом к двери, два места рядом со мной были пусты — неужели кто-то пренебрег приглашением нобелевского лауреата?
Наконец гости расселись, гул голосов стих, и поднялся юбиляр, так замечательно подгримированный под Гете, что у меня дух захватило — хоть он сам всегда хвастался этим сходством, но не до такой же степени! Он и речь начал в образе, стал доказывать, что Гете, как и он, писал не для интеллектуалов, а для простого народа. В самый разгар его красноречивой декламации с шумом распахнулась дверь, и вошла Лу Саломе в сопровождении Рильке. Нисколько не смущаясь, она, зажав в пальцах карточку с номером места, под руководством метрдотеля двинулась к нашему столу, за нею неуверенно плелся Рильке, смущаясь за двоих.
Наблюдая, как она, окинув меня холодным взглядом, усаживает Рильке между мной и собой, я вспомнил утверждение Элизабет, что Лу всегда опаздывает намеренно, чтобы обратить на себя внимание. Этого эффекта она достигла и сегодня, хоть одета была довольно небрежно, не на уровне нарядов других дам, и золотые волосы ее, уже изрядно тронутые сединой, были собраны на затылке в простой узел. Завидев ее, юбиляр просиял, но речь свою закончил без запинки. Его жена как-то съежилась, и недаром — ведь всем известно, что у него был бурный роман с Лу, оборванный по ее инициативе, и что он страшно страдал от этой неразделенной любви.
Впрочем, от неразделенной любви к Лу Саломе страдал не он один из великих, а какой-то ее отвергнутый любовник сказал во всеуслышание: «Лу бросает мужчину в самый разгар страстного романа, и через девять месяцев он производит на свет великую книгу». Так, похоже, было и с Ницше, хотя остается загадкой, кто кого бросил. Элизабет с пеной на губах утверждает, что это Фридрих бросил Лу, и предъявляет его письма, но я всегда ставлю под сомнение утверждения Элизабет.
После торжественной части все расслабились, и Рильке перестал стесняться. Он огляделся вокруг и заметил, что рядом с ним сижу я — мы с ним однажды очень сблизились, когда моим лучшим другом был ныне покойный Огюст Роден, а Райнер был его секретарем и написал о нем книгу. Книга Огюсту не понравилась, и он рассорился с Рильке, а тот бросился ко мне в поисках примирения с моим великим другом.
— Граф Гарри Кесслер! — обрадовался он и обернулся к Лу. — Ты знакома с моим другом Гарри?
— Не знакома и не собираюсь знакомиться! — отчеканила Лу и принялась разрезать распластанный на ее тарелке шницель.
— Чего же вы не поделили? — изумился Райнер.
— Фридриха Ницше, — любезно пояснил я.
В синих глазах Райнера мелькнула тень реальности — вообще-то, он обычно видел только обратную сторону собственных век, но иногда обстоятельства заставляли его всмотреться во внешний мир. И сейчас он вдруг что-то вспомнил:
— Да-да, ведь именно вы, граф Гарри, способствовали этой стерве Элизабет открыть Архив Ницше в Веймаре и присвоить все его наследие!
— Но оно по праву принадлежит ей — она ведь родная сестра Фридриха.
— А Лу была его единственной любовью! Так что ей бы полагалось заведовать Архивом Ницше.
— А Элизабет заявляет, что единственной любовью брата была она. И предъявляет пачку его писем в подтверждение.
Райнер покосился на надменно отгородившуюся от нас спину Лу и не стал ввязываться в спор.
— Ну, не знаю, я не судья… Все это было задолго до меня…
Что правда, то правда — все это было задолго до него. В те годы, вернее, в тот один год, когда протекал бурный роман Лу с Фридрихом, Райнеру едва минуло три года. Я тоже не стал настаивать. Лу демонстративно поднялась из-за стола и пошла целоваться с юбиляром, а я остался с Райнером, который начал опять уползать в свой панцирь.
— А вы как поживаете, Райнер? Что-то вы похудели, а ведь вы теперь не бедный и всеми забытый, а богатый и знаменитый.
Райнер вздохнул:
— Я живу сейчас в санатории в Швейцарии и приехал в Берлин только для того, чтобы встретиться с Лу. А так дышу горным воздухом и лечусь. Врачи нашли у меня какую-то мало изученную болезнь. И изучают ее на мне.
Он весь был какой-то неустроенный и неприкаянный, и мне стало его очень жалко, как в те далекие славные дни, когда он просил меня заступиться за него перед Роденом.
И стало особенно жалко, что навсегда ушло то сладкое беспечное время.
Из дневника графа Гарри
Я встретился с Эйнштейном на каком-то банкете, когда каждый из нас бессмысленно слонялся вдоль стен с бокалом в руке, не уверенный, зачем он здесь. Эйнштейн обрадовался, увидев меня:
— А-а, граф Кесслер! Хоть одно знакомое лицо! Давайте уединимся где-нибудь в уголке и поболтаем.
Мы нашли свободный диванчик, и я спросил, над чем он сейчас работает.
— Я думаю.
— О чем вы думаете? — не понял я.
— Просто думаю. Понимаете, все замыслы и проекты человека несовершенны. Если долго думать, начинаешь видеть несовершенство какого-нибудь замечательного проекта. И придумываешь, как его усовершенствовать. Но если продолжать думать, то можешь заметить несовершенство нового проекта. И тогда начинаешь думать, как его усовершенствовать. И так происходит движение вперед.
Вчера я был в Веймаре и посетил Элизабет. Она, как всегда, была мне рада, а я, как всегда, восхитился мужеством и стойкостью этой хрупкой восьмидесятилетней женщины. Без рыданий и слез она поведала мне, что инфляция съела весь фонд пожертвований Архива Ницше — целые восемьсот тысяч золотых марок!
— Пропало все, до единого пфеннига, — констатировала она с удивительным спокойствием. — Так что мы существуем только от продажи билетов. И удивительно, но все еще живы. Правда, мюнхенские доброжелатели пожертвовали тысячу двести марок как основу для нового фонда.
Хотя меня обеспокоила мысль о том, кто такие мюнхенские доброжелатели, я не мог не отдать должное способности сестры Ницще бороться с невзгодами.
Утром я отправился голосовать за нового президента. Моросил отвратный мелкий дождик, и улицы были пусты. Только на Потсдамер Плац топталась кучка белокурых юнцов со свастиками на рукавах — плечи у них были могучие, а лица, как на подбор, тупые. Лица же немногих прохожих под зонтами были полны такого безразличия, словно сегодня не решалась судьба Германии.
Вечером я пошел в штаб демократической партии, чтобы узнать результат выборов. Сомнения не оставалось — выиграл Гинденбург, а значит, к власти пришли националисты. Я боюсь, что этот день открыл одну из самых темных страниц в истории нашей страны.
Петра
Речь одного из начальников берлинской полиции:
«Когда-то наш народ был здоровый и сильный, но теперь назвать его таким нельзя. Когда-то мы стремились к чему-то возвышенному, а сегодня падаем все ниже и ниже. Берлин стал мировой столицей разврата, стал новым Содомом и Гоморрой, и я стыжусь, что этот город — столица Германии. Раньше другие государства боялись нас, а теперь они над нами смеются. Но наше еврейско-большевистское правительство не в состоянии этому противостоять. Члены этого правительства страшные лжецы.
У нас есть только один человек, способный сказать правду и смыть грязь с берлинских улиц, очистить их от наркоторговцев и шлюх, от трансвеститов и извращенцев, от жидов и коммунистов. Этот человек — Адольф Гитлер, вождь нацистской партии. Я вовсе не нацист, я просто консервативный националист, и я опасаюсь, что у нас может случиться революция, подобная той, которая разрушила Россию. Ведь законы в нашей стране не соблюдаются, потому что среди служителей закона слишком много евреев.
Поверьте мне, господа, — грядет великий шторм, который сметет с лица Германии всю эту шваль, угрожающую самой основе немецкого духа!»
Я не хочу, но вынуждена подвести итог печальных событий прошедших лет.
1923 — У Зигмунда Фрейда диагностировали рак челюсти, который причинил ему ужасные страдания и свел его в могилу.
1926 — Райнер Мария Рильке умер в швейцарском санатории от тяжелой болезни крови.
1926 — Граф Гарри Кесслер перенес тяжелую пневмонию, осложнившуюся менингитом, а результате чего он ослеп на левый глаз.
1930 — Муж Лу Саломе, профессор Карл Андреас, умер во сне в своей постели.
Лу
После похорон Карла Лу так устала, что, едва разошлись гости, сразу заперлась в своей комнате и, с трудом раздевшись, рухнула в постель. Однако уснуть не смогла — картины из прошлого и беспокойство о будущем сплетались в безостановочный кошмар. Где-то в полночь она вдруг вспомнила, что в ящике прикроватной тумбочки у нее хранятся снотворные таблетки. Лу достала флакон с таблетками и с трудом удержалась от соблазна принять все враз и избавиться от забот. Но нет, это было бы против всех ее принципов — она не раз объявляла, что любит жизнь и за радости, и за страдания.
Кроме того, смерть Карла не была