По узеньким, глухим улицам, словно волки, бродят какие-то люди.
На перекрёстках в длинных чёрных шалях стоят привидения Триана.
Триана несёт с собой преступление, разврат, болезни.
Севилья часто посещает Триана.
И Севилья и весь мир, представители которого съезжаются в Севилью.
Тогда над зияющими, как гнойные язвы, жилищами нижних этажей, — из-за завешенных чёрными шалями выходов на балкон, без умолку трещат кастаньеты.
Припрятав кольца в карман, севильянцы, иностранцы, по двое, по трое, идут по улицам Триана, подняв головы, рассматривая балконы.
— Psst! Psst! Cabalero!
И шали, — там, здесь, — одна за другой спускаются над выходами на балконы.
Полуобнажённая гитана извивается грязным, молодым, но старческим и дряблым телом в бесстыдном танце.
А рядом в комнате её отец и мать, её маленький братишка, её девочка-сестра подпевают песню под звуки её кастаньет.
Подпевают не по бесстыдству. А просто машинально, так как они беспрестанно слышат этот мотив в комнате их дочери.
И когда «cabalero» смущён шумом за стеной, гитана говорит ему:
— Успокойся! Это не кто-нибудь! Это поёт моя мама! И отец.
Они поют, чтоб как-нибудь сократить минуты голода и ожиданья.
Сейчас она вынесет денег, и сестрёнка побежит купить всем поесть.
— А! Это Триана! — с омерзением говорит Севилья.
И относится к Триана, как к неизлечимой болячке.
Триана оскверняет всё своим дыханием. Праздники религию.
Она является со своим развратом в Севилью именно тогда, когда весь город одет в чёрное и погружён в молитву, — на Страстной неделе.
Потому что именно на Страстную неделю в Севилью съезжается много иностранцев и привозят с собой «дуро», — пятифранковики, которые Триана желает заработать.
— А, эта Триана!
Настоящее бедствие разражается над Триана в те дни, когда, в сопровождении бесчисленной полиции, являются пристава.
Собирать налоги на освещение города, на благоустройство, на содержание бульваров из пальм, университет.
Тогда настоящая паника охватывает Триана.
Жители мечутся, пряча свои лохмотья.
Вопли, плач, ругань и проклятия.
Триана имеет и свою часть в удовольствиях.
В дни больших праздников она галдит, молится, целыми часами гуляет по Севильскому собору.
В дни боя быков, около «plaza de toros», — волнуясь, слушает громы аплодисментов и ураганы свистков, доносящиеся из цирка, и спрашивает у счастливцев, выходящих оттуда:
— Хороший удар? Сразу? Кто сейчас? Бомбита? Сколько убито лошадей? Пять? Только?.. Пятнадцать? Ого-го!
И с нетерпением ждёт, когда начнут распродавать мясо запоротых старых кляч и почерневшее, разодранное — убитых бешеных быков.
Я лежал на лугу, который только что скосили в первый раз в эту весну.
Глядел в голубое безоблачное небо, дышал сладким ароматом скошенной травы.
Извозчик, привёзший меня из города, распряг лошадь и пустил её пастись по скошенному лугу.
Всё было тихо и мирно кругом.
Как вдруг, с той стороны, где закутанная дымом, рядом с утонувшей в зелени Севильей, — была Триана, раздался частый и тревожный звон колоколов.
Звон разрастался, разрастался. Сильнее, тревожнее.
Я вскочил.
— Что такое? Над Триана гудит набат!
Извозчик пожал плечами.
— Звонят к мессе.
Триана идёт молиться и каяться, каяться в своих грехах.
Триана…