Отряд разделился, и Сашку снова повели пешком. Ближе к полудню в густом, застывшем, душном воздухе, словно картинка из старой отцовской книги о Востоке, вдали показался примкнувший к подножью горы выцветший на жарком солнце кишлак. Путь отряда лежал к нему, и по мере приближения он, утопающий в сладком утреннем мареве, менял свой облик, приобретая страшные отталкивающие очертания. По нему уже прошлась война, разрывами снарядов и бомб разметав дома, бросив на окраине три покореженных ржавеющих остова БТРов, проломав высокие глинобитные заборы, сделав их издали похожими на гнилые кровоточащие зубы. Война прогнала жителей с родных мест, оставив невозделанными поля, расчерченные на квадратики пересохшими развороченными арыками. В жаркий летний день холодом, тоской и унынием веяло от этого кишлака-призрака. Обугленная яблоня, протягивающая к Сашке черные пальцы обгоревших веток. Пустые, зажатые развалинами улочки. Узкие, раскрытые настежь калитки в уцелевших дувалах. Унылый ветерок, гуляющий по опустевшим дворам, лениво ворошивший вялую пыль и брошенные, уже никому не нужные тряпки. Все это наполняло Сашку тоской, пониманием, что с ним случилось страшное несчастье, ведущее к его неизбежной мучительной гибели. Его провели в один из уцелевших домов и втолкнули в маленькую глухую комнату. В лицо дыхнуло тяжелым затхлым воздухом непроветриваемого помещения. Лишь крохотное окошечко, прорубленное в двери, давало узкий пучок тусклого света. Нырнувшие в полумрак глаза не сразу к нему приспособились, и он скорее почувствовал, чем увидел: в комнате кто-то есть, и этот кто-то, поднявшись, приблизился и, наклонившись над ним, произнес:
– Красна девица, ты как здесь оказался?
«Галязов», – понял Сашка.
Соскучившись по общению, обрадованный появлением собеседника, тот теребил уставшего, опустошенного, раздавленного Сашку расспросами о новостях в полку, о том, как он попал в плен. Изводящее до безумия многодневное одиночество выплеснулось в череду бесконечных повторяющихся вопросов, в потребность высказаться, и он, перебивая Сашку, поведал свою историю, как они с Климовым, договорившись с часовым, ушли из части для того, чтобы, пройдясь по близлежащим дуканам, затариться на дембель. Все складывалось удачно. Они уже приобрели электронные часы, кассеты для магнитофона… И уже собирались обратно, но «афгашки» еще остались, и они заскочили в крайний дукан. Увлекшись, не заметили, как за спиной выросли четыре фигуры. Ткнув пистолетом в бок, их провели в подсобное помещение. Связали руки, завязали глаза. Потом его куда-то везли сначала на машине, затем на лошади и долго шли пешком. Глаза развязали, когда были уже в горах.
– А где же Климов? – спросил Сашка.
– Не знаю, нас сразу разъединили, – ответил Галязов и лишь позднее проговорился, что тот оказал сопротивление и он не знает, что с ним стало.
Он эмоционально рассказывал, как больше двух месяцев моджахеды скрывались в какой-то пещере в горах, а его держали в вырытой яме. В этот кишлак пришли совсем недавно. Поведал, что главарь банды Халис Разад учился пять лет в Киеве и хорошо знает русский язык – ему все нравилось в Союзе, и он очень уважительно относился к русским, пока мы не пришли сюда с оружием.
– Какой же я дурак, и какой черт меня понес в эти дуканы? Ведь у меня мама заведует магазином, дома все есть. Сейчас бы уже был там, – то с тоской, то раздражаясь, теряя нить рассуждений, перебивая Сашку, сетовал он.
Тусклое болезненное лицо с заострившимся носом, нервная дрожь в пальцах погасили образ того статного, высокомерного, самоуверенного Галязова, и Сашка, забыв прежние обиды, с сочувствием и жалостью смотрел на него.
– Надо бежать, – порывисто вскочив, заявил Сашка.
– Как бежать? – с раздражением в голосе Галязов постучал по глухой глинобитной стене. – Куда бежать? Ты знаешь, где мы находимся? Все равно поймают, и тогда конец. Ты слышал, что они делают с пленными? Когда меня взяли, они сразу проверили плечо и руки, есть ли следы от приклада и оружейной смазки. Наверно, поэтому и оставили в живых. Почему оставили тебя, не задумывался? Чтобы отдать на растерзание толпе, родственникам тобой убитых моджахедов? Стоит ли их раздражать? Стоит ли рисковать? Они скоро отсюда уйдут, скорее всего, в Пакистан, и тогда появится шанс. Там нас могут освободить по линии Красного Креста или они обменяют на кого-нибудь из своих.
Мир сжался до этой душной, вонючей крохотной комнаты, в которой время словно остановилось. Это там, за ее пределами, на смену дня приходила ночь. Менялись дни недели, числа месяца. Здесь же оно застопорилось, зафиксировало свой ход, как бы предлагая вспомнить, осмыслить, прожить свою жизнь заново. Сашка думал, сопоставлял, и у него не получалось. «Если бы не мы, то сюда бы пришли американцы. Они бы построили свои военные базы возле наших границ, а этого нельзя допустить. С этим все понятно. Но афганцы?» – он видел руки душманов, захвативших его в плен. Это не руки воинов. Это руки крестьян, земледельцев. От бесчисленных прикосновений к земле они срослись с нею, стали такими же серыми и так же, как она, изрезанная арыками и каналами, покрылись сетью мелких морщин. Такие же руки у отца – жилистые, мозолистые, навечно впитавшие в себя запах бензина и солярки. «Какая сила вырвала из этих рук мотыги и лопаты и заставила взяться за оружие? Ведь мы же пришли сюда не как захватчики. Не грабить, не убивать. Ведь замполит и командиры говорят, что мы пришли помочь афганскому народу построить новую, более счастливую жизнь. Мы не разоряем страну, а наоборот, везем сюда продовольствие, машины и тракторы. Сюда приехали наши специалисты строить дороги, мосты и школы», – он вспомнил, как на склоне возвышающейся над дорогой горы сидел на блоке, а мимо, натужно рыча под тяжестью груза, казалось, нескончаемым потоком шли ЗИЛы и МАЗы из Союза. Вспомнил рассказ друга Сережки, вернувшегося из сопровождения агитотряда. Тот взахлеб делился впечатлениями о поездке по кишлакам, где они раздавали местным жителям муку и керосин, а к нашим врачам охотно шли люди со своими болячками и болезнями. «Так почему же мы сцепились в смертельной схватке? Что-то мы сделали не так. Что-то не смогли объяснить. В чем-то не смогли понять друг друга, – мысли сбивались и путались. – Ведь эти измученные тяжелым трудом и беспросветной бедностью крестьяне должны были обрадоваться нашему приходу. Должны были пойти за нами. Это такие, как Халис, подкармливаемые Америкой и Пакистаном, получая оттуда оружие и деньги, обманули их. Наврали, наобещали, давя на религиозные и национальные чувства, – размышлял Сашка, но тут же в голову вкрадывалась иная мысль: – Так ведь и у нас так было в 1812 году, когда французы пришли в Россию, захватили Москву. Такие же бесправные, не менее обездоленные крепостные крестьяне, забыв обиды на хозяев, взялись за дубины и вилы и погнали французов обратно». Не стыковалось что-то у Сашки, не склеивалось.
– С кем мы здесь воюем? С народом? С крестьянами? Авиацией и артиллерией по кишлакам, по глинобитным домам, по старикам, женщинам и детям. Что мы им хотим доказать? Как надо жить? Привезли социализм на своих танках. А он им нужен? – Галязов, вскочив, нервно жестикулируя, ходил по комнате. – Присяга… Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся? Да трудящимся плевать на твои проблемы. Наши сверстники веселятся на дискотеках, провожают девчонок домой, ездят на природу, на шашлычок… Им и дела нет, что здесь, в Афгане, в этой вонючей дыре, ты ждешь смерти. Мне всего лишь двадцать. Что я видел в этой жизни? Я только начал жить. Почему? За что? Зачем меня послали в эту страну?
Галязов говорил то, о чем думал Сашка. Говорил слова, которые он уже слышал в тихой доверительной беседе двух дембелей. Но это было там, в душной, выцветшей на солнце палатке, из уст по полной хлебнувших этой войны солдат. А Галязов произносил их здесь и сейчас в спину парням, уходящим в горы и пустыни на перехват караванов с оружием, в спину глотавшим песок на раскаленной броне, на пыльных афганских дорогах. Не в глаза, а за спиной, исподтишка он нашептывал слова хулы матерям тех мальчишек, лежащих в цинковых гробах перед строем полка на плацу. Он говорил их, чтобы оправдать себя, свой страх и малодушие, свое уже принятое подленькое решение. Говорил, ища ему оправдание и Сашкиной поддержки. А у Сашки перед глазами стояла совсем иная его речь с трибуны комсомольского собрания, и проснувшаяся в душе жалость сменилась презрением и отвращением.
– Сейчас главное – выжить. Любой ценой выжить, – возбужденно продолжал Галязов.
– Как ты собираешься это сделать? Принять ислам?
– А почему нет? Какая мне разница, если в этом единственная возможность спастись?
– Возьмешь в руки оружие и будешь воевать против своих бывших однополчан?
– Зачем воевать?! – с выпуклыми, блуждающими глазами Галязов перешел на крик. – Взять оружие… Стрелять куда-нибудь… мимо. Но что-то делать и искать возможность… Ты знаешь, что такое казнь «Красный тюльпан»?
– Слышал.
– «Слышал», – передразнил он Сашку. – Человека подвешивают со связанными над головой руками и с живого, сделав надрезы внизу живота и на спине, медленно смакуя и растягивая звериное удовольствие от его нечеловеческих мучений, сдирают кожу, натягивая ее наверх, на связанные руки и голову. Это долгая и мучительная смерть, пока он не задохнется в чулке своей же кожи. Ты готов к этому? И скажи – к чему это геройство? Ведь никто не оценит его. Ни друзья, ни родные, ни близкие никогда не узнают о твоих последних минутах. Для них ты просто сгинешь без вести пропавшим, – нервно пульсировала жила на провалившемся виске обтянутого сухой кожей черепа.
– Не узнают, – согласился Сашка. – Но для них я погиб там, в ущелье, с пулеметом, прикрывая отход взвода. Не могу я воскреснуть с тем же пулеметом, стреляющим им в спину. Говоришь, главное – выжить. Да, выжить хочется. Но с этим нужно будет еще жить. И эта самая жизнь будет натягивать спасенную шкуру на твою душу, и та будет стонать, задыхаться, будить тебя по ночам. И эта мука не на час, не на день, а на всю оставшуюся жизнь, пока…