Короткий, рокочущий возглас Халиса, и все смолкли. Указывая на Сашку смуглым пальцем, он заговорил гортанным властным голосом, и толпа, внимая его речь, повинуясь его воле, мгновенно остыла, с любопытством глядя на шурави с маленьким нательным крестиком на груди. Закончив говорить, Халис вплотную подошел к Сашке. Черные с прищуром глаза смотрели в упор, пронизывали насквозь, стараясь заглянуть в душу.
– Зачем ты надел его?
– Я крещеный, – потрескавшимися, пересохшими губами спокойно и твердо ответил Сашка.
– Я жил в вашей стране. Там мало кто верит в Бога, – Халис посмотрел на Галязова. – А мы им дадим истинную веру, сделаем правоверными мусульманами. Скажи, зачем ты с этим крестиком пришел на нашу землю – землю Аллаха?
– Ты был в нашей стране. Ты видел, сколько разных народов живет в ней. Им светит одно солнце, и разная вера не мешает жить им под одним небом. Скажи, Халис, разве не противоестественно пытаться сломать волю человека, силой навязать ему свои ценности и убеждения, свою веру? Разве Аллаху все равно, как пришли к нему: приняв душой и прочувствовав сердцем или из страха за свою жизнь, спасая свою шкуру?
Халис задумчиво обвел взглядом серую, пыльную землю, желто-горчичный дувал и видневшиеся за ним уже покрытые мутной дымкой затухающего дня горы. Словно они должны были подсказать ему, помочь принять решение.
– Ты хороший солдат. Мне нравится твоя смелость, – сверлящий взгляд снова остановился на Сашке. – Но я не могу тебя сейчас отпустить. Будем считать, что твой Бог защитил тебя от меня. Защитит ли от своих?
Сашку вывели на площадь и, прислонив к столбу, крепко связали заломленные назад руки. Попрощавшись с моджахедами, уходящими на околицу, Халис увел отряд в горы. Сашка остался один. Равнодушная луна в окружении холодных звезд тусклым светом осветила окрестности, придав им причудливый сказочный вид. Но это была не добрая сказка. Леденящим душу холодом веяло от мрачных улиц. Чужие, брошенные дома пустыми черными глазницами зловеще смотрели на него сквозь развороченные взрывами дувалы. Казалось, что выгнанные войной жители вернулись и едва различимыми в лунном свете тенями бродят по узким извилистым улочкам, заглядывая в свои разоренные жилища. Он слышал их шорохи. Они ходили вокруг, о чем-то шептались, указывая на него длинными костлявыми пальцами. Усталость и слабость липкими объятиями клонили в сон, но немеющие от тугих узлов руки и растекающаяся по жилам боль возвращали в действительность, оставляя вместо сна вязкое, тягучее, выматывающее забытье. Закрыв глаза, он умолял, звал, вырывал из себя воспоминания из того далекого любимого прошлого. Бабушка, достающая из печи румяные, заполняющие комнату душистым хлебным ароматом пироги. Наташка, стройная, загорелая, стоя по колени в воде, звонко смеясь, бьет ладошками по ее поверхности, направляя в его сторону ворох брызг. А он бегает по берегу, увертываясь от них, все никак не решаясь бросить свое разгоряченное тело в еще не нагретое, дышащее прохладой озеро. Отец сильными жилистыми руками поднимает Сашку над своей головой, и он дотягивается до так приглянувшегося ему красного сочного яблока. Сорвав его, радостно смеясь и победно размахивая, он бежит по тропинке в саду навстречу маме. Светлые, проникновенные, чуть грустные лики святых в углу бабушкиной комнаты сквозь мягкий, мерцающий свет лампадки. Этими залетевшими в память маленькими осколками той жизни, дорогими, милыми сердцу образами он, словно щитом, стремился отгородиться, защитить себя от назойливых ночных видений. «Господи, услышь меня…» – безмолвная, придуманная им молитва, стучась о холодные, скользкие звезды, рвалась вверх, в черную бездну галактики.
Болтающаяся на одной петле калитка надрывным стоном разрывала тишину. Он очнулся, когда светлый краешек неба над горизонтом, разрастаясь, захватывал все новые пространства у тускнеющих звезд. Легкий ласковый ветер колыхал хрустально-чистый воздух. Еще мгновение, и долгожданное солнышко, выглянув из-за гор, протянуло свои теплые лучи, согревая остывшую за ночь землю, растормошило сонных птиц, и те откликнулись веселым многоголосием. «Боже, как хочется жить!» Свежие, яркие краски зарождающегося дня заглушили тупую боль. Он поднял голову, пошевелил, разминая, отекшие негнущиеся пальцы, вздохнул полной грудью и улыбнулся чистому, как в детстве, без единого облачка, голубому небу. Маленький забавный жучок с коричневыми крылышками, смешно расставив многочисленные лапки, шевеля усиками-антеннами, разглядывал Сашку. Тот цыкнул, и жучок проворно спрятался под камешком, но любопытство взяло верх, и он появился снова. Остановившись на прежнем месте, он словно дразнил Сашку, попеременно поднимая лапки, как бы показывая: «Смотри, сколько их у меня, и все они свободны, не скованы путами». И такими чуждыми, противоестественными, словно из иного, параллельного мира, ворвались звуки разгорающегося на окраине кишлака боя. Четыре озорные стрекозы появились со стороны солнца. Весело махая крыльями, словно играясь, они гоняются друг за другом. Но вот, быстро приближаясь, увеличиваются в размерах, и Сашка видит вместо выпуклых стрекозьих глаз сферические вертолетные кабины. Словно хищные птицы, разглядев на земле добычу, грозно перемалывая винтами воздух, они заходят прямо на него.
– Зачем же? Я свой, – шепчет пересохшими губами Сашка.
«Спаси и сохрани, Господи!» – маленький крестик на тонкой, связанной узелком тесемочке колышется на солдатской груди. Но из-под брюха ведущего уже вырвались клубы дыма и языки пламени. Огненные стрелы устремились к земле. Все сметающим на своем пути смерчем пронеслись они по уже мертвому кишлаку, кромсая скелеты строений, вырывая с корнем и сжигая тянущиеся к небу, словно предлагая свои созревшие, налившиеся соком плоды, деревья. Сквозь пыль и дым уже не пробивались лучи изумленного увиденным солнца. Затихли, улетели подальше от кишлака уцелевшие птицы. С шумным треском пройдя над головой, вертолет взмыл вверх, уступая место напарнику. Жирный, черный дым и клубы пыли накрыли кишлак. Сашка уже не видел серебристых птиц, весело поблескивающих на солнце, с ревом прошедших над кишлаком, сбросив на него смертоносный груз. Все утонуло в реве, грохоте, свисте протыкающих раскаленный воздух осколков.
– Матерь наша Небесная, спаси и сохрани матерей земных и детей их… – Там, далеко на Севере, среди озер и лесов, сквозь тусклый свет лампадки бабушкины молящие глаза встретились с Ее глазами.
Бой на окраине стих, лишь иногда слышались глухие хлопки гранат и короткие автоматные очереди. Пылью осела вздыбленная земля, окрепший ветерок разгонял дым и запах гари. На вышедших на центральную площадь десантников огромными голубыми глазами смотрел привязанный к столбу мальчишка в изодранной, выцветшей солдатской форме, с белыми как снег волосами.
Эхо памяти
Не могу я привыкнуть никак,
Все болят, кровоточат раны.
Не могу я привыкнуть никак.
Лишь вчера я вернулся с Афгана.
Хоть прошло уже двадцать пять,
Календарь все листает даты.
Ну а я все по-прежнему там,
Все сидит он во мне – проклятый.
Утро дарит любви глоток.
Вечер вновь защемляет вены.
Утро плещет росой в лицо.
Вечер дышит огнем измены.
Над рекой ароматный туман,
Плачет ива, склоняясь в заводь.
На пропитанный кровью песок
С рваной раны сочится память.
Днем сирень стучится в окно,
Добрый пес тянет преданно лапу.
По ночам на зубах песок,
Губы ищут в подушке влагу.
Солнца луч улыбнулся в окно,
Небосвод синевой струится.
Алой кровью залит закат,
Черной копотью ночь ложится.
Утром будит трель соловья,
Рыжий шмель ромашку целует.
По ночам, карабкаясь вверх,
Разведвзвод перевал штурмует.
Нет надежней друзей, чем там,
Сердце вновь о свидании просит.
В ночном небе «черный тюльпан»
В своем чреве домой их уносит.
Не могу я привыкнуть никак,
Все болят, кровоточат раны.
Вот прошло уже двадцать пять,
Мне никак не вернуться с Афгана.
МММ
Я бы мог не пойти
В тот опасный поход.
Все боролось во мне, не хотело.
Но лишь взводный изрек:
«Кто со мной – шаг вперед…»
Мой мгновенный порыв
Ждал настырный злой рок,
Усадив на броню БТРа.
Потревоженная земля
Каменистым дождем осела,
Но не видел, не слышал я —
Ведь меня отделили от тела.
Я не чувствовал боль, не успел закричать,
Легкой дымкой пропав во Вселенной.
Все оставил я там – на сожженной земле:
И мечты, и печаль, и надежды.
И в запаянном цинке разорванный прах,
Именуемый кратко – Груз-200.
Я бы мог тихо плыть, растворясь в тишине,
Среди звезд, опьянев, заблудиться.
Только как все забыть? Ведь занозой во мне:
Я же слово ей дал – возвратиться…
А когда там его предавали земле,
Белой птицей я бился растерянно…
И не знал, как сказать, и не мог прокричать:
«Я люблю… Но в другом измерении».
В мире том, где жестокость и войны,
Обжег память всполох зарницы,
И роса оброненной слезою
На поникшей траве серебрится.
Где корысть, и печаль, и разлуки,
И хотя нам не встретиться взглядом,
Твою жизнь проживу с тобою,
Присмотрись: я повсюду… Я рядом!
Я тебя разбужу на рассвете
Пеньем птиц, дуновением ветра
И застыну, любуясь тобою,
Теребя на окне занавески.
Акварелью закат разрисую,
Распущу алый парус рябины,
Шелком ночи укутаю плечи.
Я тебя никогда не покину.
Теплый ветер, сорвав лист березы,
С ним подхватит меня и закружит.
С легкой грустью замрет над тобою
И к тебе на колени положит.
Я, как ласковый солнечный лучик,
Прогоняя хандру и слякоть,
Прорываясь сквозь рваные тучи,
Улыбаюсь тебе с фотографий.
А когда озябшие реки
Ледяною покроются коркой,