рится. С другой – более пологий – по нему олень поднимается. Голова оленя, с могучими ветвистыми рогами, появилась над насыпью на пару секунд раньше, и тут же с противоположной стороны, почти напротив, словно поплавок из-под воды, вынырнула голова Дмитрича. «У-у-у…» – трубно, с надрывом проревел от неожиданности олень. «А-а-а…» – истошно заорал Дмитрич, и они бросились в разные стороны. Олень в чащу, откуда пришел. Дмитрич, забыв про карабин, кубарем вниз.
Охотники, слышавшие эту историю не раз, все равно заржали.
– Да ладно, не преувеличивайте. Я на половину насыпи спустился – только тогда про карабин вспомнил, но оленя уже и след простыл, – попытался утихомирить смеющихся Дмитрич и многозначительно добавил: – Как говорится, и на старуху бывает проруха.
– А «проруха» – это что? – спросил я.
– Ну не знаю, поговорка такая, – почесал затылок Дмитрич. – Спрос, наверно?
– Да какой может быть спрос на старух?
– Ну как… Борщ сварить, носки постирать…
– «Проруха» – это давно устаревшее архаичное слово. Означает – ошибка, оплошность, досадный промах, – просветил все знающий Сашка.
Когда нас уже никто не слушал, занявшись каждый своим делом, Генка, помыв ложку и котелок, убирая их в вещмешок, сказал:
– Ты на Дмитрича не обижайся. Он хоть и с причудами, но мужик нормальный и охотник знатный. Все про зверей и их повадки знает, есть чему поучиться. Вот нас с тобой учили теории – как бесшумно передвигаться по лесу, а он на любой местности в любую погоду со спины к тебе подойдет – не услышишь и не почувствуешь. Да и стрелок отменный.
– Так чего же он тогда на «номер» не становится, а загонщиком бегает?
– Отстрелял он свое. Как сам говорит: «Я свой установленный лимит исчерпал. Внутренний голос подсказал, что все – с меня хватит, и любая жертва сверх этого лимита уже в тягость».
– Так зачем тогда он на охоту ездит?
– А вот поездишь с нами – сам поймешь. Не может он без леса. Это как наркотик – подсел, уже сложно соскочить. Но в отличие от наркотика тайга облагораживает и очищает. Ты заходишь в нее порой злой и уставший, со своими бедами, житейскими и служебными проблемами… И незаметно для тебя они растворяются, исчезают. Ты забываешь о них. Тайга забрала все твои заботы и печали, как губка впитала в себя, и ты выходишь с обновленной душой, очищенный и умиротворенный. Правда, для этого надо любить ее, знать и понимать.
После выпитой чарки водки под ароматную уху, приготовленную по рецепту Дмитрича, завязался неторопливый, степенный разговор. Как принято в любой уважающей себя мужской компании, сначала поговорили о женщинах.
– Ген, а ты новенькую продавщицу в нашем гарнизонном магазине видел? – спросил Васька.
– Ну конечно! Сегодня два раза в магазин заходил – там такая аура! – Мечтательно закатив глаза, Генка плавными движениями ладоней словно обласкал невидимую женскую фигуру. Видимо, именно так, по его мнению, должна выглядеть настоящая, будоражащая воображение аура.
– Харизма, – поправил его Сашка и будто потрогал руками что-то упругое и объемное.
Они бы еще долго обсуждали достоинства новенькой продавщицы, но, словно вспомнив, зачем мы сюда приехали, неожиданно очнулся Дмитрич:
– Так, довожу «диспозицию» на завтра.
Размахивая руками, осыпав названиями незнакомых мне хребтов и распадков, он поведал, куда мы завтра пойдем, какие загоны будем делать, кто и куда встанет на номера и кто пойдет загонщиком… Я с удивлением заметил – слушали его вполуха, вернее сказать, вообще не слушали, скорее в знак уважения доверчиво кивали головами. Поймав в моих глазах немой вопрос, Генка подмигнул:
– Он к утру все забудет, и утром будет новая «диспозиция», не имеющая ничего общего с этой.
– Зарываешь ты свой талант на службе, – растроганный Дмитрич, налив еще по стопке, совершенно искренне обратился к Генке. – Тебе бы уволиться и податься для начала бэк-вокалистом к Ирине Аллегровой. – Почему-то из всех представителей российской эстрады он предпочитал именно ее.
Видимо, эта стопочка взбудоражила Дмитрича и подтолкнула на неожиданное решение – выступить солистом. Природа немного надругалась в этом плане над Дмитричем, не наделив его ни бархатным баритоном, ни низким басом, ни лирическим тенором, но в данный момент это его ничуть не смущало. Хлопая ладонью по колену, словно печатая строевой шаг на плацу, хорошо поставленным командирским голосом он исполнил: «Заправлены в планшеты космические карты, и штурман уточняет в последний раз маршрут». Вряд ли кто-то из нас знал слова этой песни, но вслед за Дмитричем мы усердно хлопали себя по коленкам и вдохновенно орали: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы». Затем Генка объявил заключительную неаполитанскую песню и очень душевно, с надрывом исполнил: «Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтая…» Нам, конечно, ее было не вытянуть, но вместе с Генкой мы жили эмоциями этой песни, переживали за мужика, и нам тоже хотелось сказать девушкам, чтобы они передали, донесли до своей подружки все его страдания. На этой высокой эмоциональной ноте охотники потянулись к КУНГу. Решив, что перед завтрашним днем нужно как следует выспаться, я последовал их примеру. Я уже засыпал, когда дверь открылась и вместе с потоком холодного ночного воздуха в дверном проеме нарисовался Дмитрич. Вытянутой рукой он пытался что-нибудь нащупать перед собой, но, запнувшись о порожек, со всего маху грохнулся на свернувшегося калачиком, мирно спящего на полу Ваську. Не знаю, что тому снилось, но от его вопля проснулся не только водитель в кабине, но и все звери с птицами в округе. Включив свет, обматерив и уложив спать Дмитрича, мы еще полчаса не могли угомониться, допытываясь у ошарашенного Васьки – приставал к нему Дмитрич или нет?
Снился мне олень. Нет, не тот, которого прошляпил Дмитрич, но такой же большой и красивый, с огромными ветвистыми рогами. Я даже отростки на рогах посчитал, получилось по семь на каждом. Снилось, будто теплым летним денечком сижу я на склоне сопки, прислонившись спиной к стволу уже немолодого, но еще мощного развесистого кедра. Передо мной залитая солнечным светом поляна. На ней сочная высокая трава с многочисленными вкраплениями ярких разноцветных цветочков. Птички щебечут. Воздух аж звенит от чистоты и свежести. А посреди поляны стоит он – олень этот. Карабин у меня рядышком, на расстоянии вытянутой руки, к стволу упавшего дерева прислонен. Но какое там, карабин? Подставив лицо ласковым солнечным лучам, я любуюсь голубым куполом неба, полной грудью вдыхаю аромат хвои… Я люблю всех, и мне совсем не хочется стрелять. Олень, видно, чувствуя это, неторопливо жуя траву, ехидно так поглядывая на меня, постепенно приближается. Все ближе и ближе… И вот он уже совсем рядом, а мне так хочется приподняться и обнять его за шею, и он, в порыве ответных чувств, тянется лизнуть меня в щеку теплым шершавым языком.
– Подъем, – голосом Дмитрича заорал олень.
В КУНГе включили свет.
– Уже светает. Время – деньги. Быстренько разводим костер, завтракаем и вперед! Труба зовет! – взъерошенный Дмитрич тормошил приторможенных, еще не отошедших ото сна охотников. Часы показывали начало пятого.
– Блин, какая труба? До рассвета еще больше трех часов, – послышались возмущенные голоса.
– О, что-то меня мои биологические часы подвели? – Дмитрич с удивлением взглянул на циферблат.
– Задолбали твои биочасы. Выруби их. Я будильник поставил, – проворчал Генка.
Через минуту Дмитрич уже спал безмятежным сном младенца.
Мой глубокий, уже без сновидений сон прервал Генкин будильник. Проснувшись, я еще лежал какое-то время не в силах открыть глаза. «Боже, как легко и хорошо здесь спится. Может, ну ее, эту охоту – взять, просто приехать, лечь и выспаться?» Собравшись, волевым усилием я заставил себя встать. За дверью КУНГа меня ждала плотная пелена тумана, заполнившая все пространство от продрогшей, еще не согретой солнечными лучами земли до спрятавшихся вершин сопок. Туман был настолько густым, что хотелось протянуть ладони, зачерпнуть горсть и выпить несколько глотков. Сквозь эту пелену, мягко обволакивающую кустарники и деревья, скрывающую уйму загадок и тайн, зябко съежившись от влажного прохладного воздуха, осторожно ступая по мокрым, скользким камням, я спустился к воде. Дремлющему ручейку очень не понравилось, что я лезу к нему своими ладошками, и он в отместку ущипнул меня до костей пробивающей стужей, вмиг стряхнув остатки сна. Потеснив сочную мякоть тумана, к ручью протолкнулся нахальный дымок – это неугомонный Дмитрич уже успел развести костер. Весело потрескивая, языки пламени облизывали металлический чайник, подвешенный на палке. Дождавшись, когда вода закипела, Дмитрич достал небольшую металлическую коробочку, в каких обычно хранят чай. Высыпав на ладонь, понюхав и крякнув от удовольствия, бросил горсть содержимого в чайник, и тут же от него, перебивая все остальные запахи, поплыл нежный лимонный аромат.
– Лимонник, – догадался я.
– Он самый, – кивнул Дмитрич. – Кусочки мелко нарезанных стеблей и листьев дальневосточного, или, как его еще называют, китайского, лимонника. Первейший напиток для охотника. В нем и сила, и энергия. Вот сейчас выпьешь кружечку – и будешь целый день носиться по сопкам, как молодой олень.
Вкус чая вполне соответствовал его аромату, и я, делая небольшие глотки, смаковал его изысканный душистый букет. А каким удивительно вкусным здесь, в тайге, мне показался незатейливый бутерброд – хлеб с маслом, на который я дома бы посмотрел, скривив от недовольства физиономию. Похоже, Дмитрич действительно напрочь забыл свою вчерашнюю диспозицию и, когда пили чай, стал давать новые указания.
– В Кедровую падь переедем. На мягких лапах пойдем. Васька по правому хребту, я по центру под ним. Генка по левому, Сашка под ним. Ты, молодой, – обратился он ко мне, – по ручью пойдешь, чтобы не заплутать. Как в скалы упрешься – все, конечная точка. Там встречаемся. На выстрелы не реагируй, но если услышишь двойной спаренный «бах» и тут же, через небольшую паузу, «бах» – значит, зовут, нужна помощь, идешь на них.