Серега, прижавшись спиной к стволу сосны, задрав вверх голову, ловил лицом эти лучи и, словно рыба, широко раскрытым ртом глотая чистый, насыщенный после недавней грозы озоном воздух, не мог насытиться, надышаться. Солнечные блики, отражаясь от высыпанного на хвою мелкого бисера дождевых капель, весело играясь, ласково прикасались к лицу.
Сколько раз там, в далеком, дышащем зноем, пыльном Афганистане, в своих мечтах и сновидениях он видел возвращение домой. Он даже родителям не смог, да и не хотел сообщать дату своего приезда. Тогда бы отец наверняка нашел машину и встречал его здесь, на автобусной остановке. А ему так хотелось не спешить. Смакуя, чуть отодвинуть, растянуть суету и радость встречи.
Еще там он загадывал и представлял, как выйдет на умытой теплой летней грозой лесной опушке и пойдет по желтой песчаной дороге среди изумрудной озими, на которой маленькими перламутровыми пятнышками сверкают капельки недавнего дождя. Праздничная, нарядная, как девичий сарафан, радуга, оттолкнувшись от леса, прочертив на небосклоне дугу, опустилась где-то за деревней.
Серега, расстегнув китель, держа в одной руке фуражку, в другой дипломат, словно не шел, а летел, парил над землею. Вот уже и поля с озимыми остались позади, а перед ним покрытый душистыми травами и цветами луг с пасущимся у кромки леса стадом. Он помнил здесь все до мельчайших подробностей и даже отсюда, издали, мог многих буренок назвать по имени. Радость встречи с родным и близким переполняла его. Вот возле дороги две любимые березки. Как часто, отдыхая в их тени, положив руки за голову, он разглядывал белые стройные стволы и ветви с яркими зелеными листочками, обрамленные нежным голубым небесным цветом. За ними молодой сосняк, дразнящий в конце лета крепкими хрустящими рыжиками и дружными смешными скользкими маслятами.
А вон за тем поворотом уже и деревня видна будет. На небе кто-то невидимый задернул серую унылую занавеску, спрятав за ней солнечную улыбку. И тут же насыщенные яркие краски погасли, потускнели, потеряв свою сочность и блеск. Все эти перемены, как невольно показалось Сережке, были связаны со стоящим на околице домом бабы Кати. Печальный, осунувшийся, с плотно закрытыми ставнями, он словно осел под тяжестью выглядывающей из-за него мрачно-свинцовой тучи.
На скамейке под поникшим кленом, дымя недорогой, но забористой сигаретой «Прима», сидел дядя Петя, один из немногих в деревне вернувшийся с той войны и доживший до этих дней.
– Здорово, Серега! С возвращением! – поприветствовал он.
– Здравствуйте, дядя Петя, – присев на скамейку, не решаясь спросить, Серега посмотрел на закрытые ставни.
– Нет больше Кати, – старик поймал его взгляд. – Схоронили на прошлой неделе. Твои-то не успели сообщить?
– Не успели, – вздохнул Сергей. – Я их просил, чтобы не слали перед дембелем писем. Долго до нас почта шла.
На лице дяди Пети, словно на срезе старого дерева с увядающей, источенной червями древесиной, покрытой густой паутиной годовых колец – множеством морщин и трещин, отражалась нелегкая, круто посоленная невзгодами жизнь. Утомленно глядя поблекшими от пережитого, от всего увиденного в ней глазами на уходящую вдаль дорогу, он словно не Сереге, а самому себе стал рассказывать:
– Почитай, уже как месяц назад известие пришло из Новгородской области: у деревни Мясной Бор ребята из поискового отряда нашли останки советского солдата. При нем медальон – гильза, заткнутая пулей, и медаль «За отвагу» старого образца, какие еще до 43-го года были. В записке-то только и смогли разобрать «…Федор… Березкино». А вот по номеру медали установили, что это он – Федя. Медаль-то он за Финскую еще получил.
Катерина сразу в дорогу засобиралась. Искала она его всю жизнь. Кому только не писала, куда только не ездила. В Ленинграде-то, когда были на съезде колхозников, время свободное выпало – все в театр, в музеи, а она меня уговорила отвезти ее на Пискаревское кладбище. Да и потом, по дороге обратно, все обелиски и памятники посетили, до самого Новгорода. И везде она присядет перед гранитной плитой, положит на нее ладони, так и сидит, молча склонив голову. Потом встанет, перекрестится, только и шепнет: «Нет его здесь». Я не выдержал, когда в райцентр приехали, говорю ей: «Погоди, пойду-ка я сам с военкомом поговорю». Военком, щеголеватый такой, подполковник, начал мне объяснять, что, мол, запросы они отправили, но результатов пока нет. «Мало, – говорю, – видать, отправили, да и не туда – раз нет».
Тут он психанул: «Да вы знаете, где служил Федор?.. Во второй ударной армии, под командованием генерала Власова. Не мне вам, фронтовику, объяснять, кем этот Власов оказался и какую армию создал…» Гляжу, Катерина аж посерела. Слово вымолвить не может. Я его за грудки взял, тряхнул как следует – заверещал гад. Еле растащили нас.
Прокашлявшись в кулак, удерживая дрожащими пальцами окурок, он неожиданно для Сережки произнес:
– Любил я ее! Ох как любил! Лет десять ждал, что она поймет – Федор уже не вернется. Сколько раз замуж звал, а она и слушать не хотела.
– А как же тетя Маша? – вырвалось у Сереги.
– А что Маша? Знала все, конечно. Разве в деревне что утаишь? Да и подружки они. Мария тоже ждала, пока я пойму, что она моя судьба. Вот так и жили: Мария меня любит, я Катериной бредил, а она все Федора ждала и ни о ком другом и думать не хотела, – и, грустно ухмыльнувшись, добавил: – Как говорит Мария: «Я самая счастливая в этой цепочке…» Похоронили Федора на нашем кладбище. Оркестр, цветы, салют. Военком речь произнес… Катерина белая как мел. Ни слезинки не проронила. Выплакала уже все. Лишь когда горсть земли на крышку гроба бросила, тихонько произнесла: «Вот ты, Феденька, и вернулся. Скоро мы снова будем вместе».
Печальный, задумчивый клен, будто поддерживая разговор, участливо шелестел листвой. Оторвавшийся от ветки лист, описав замысловатую траекторию, затерявшимся письмом опустился дяде Пете на колени. Он смолк, задумчиво вертя его в руках. Затем, словно очнувшись, уважительно посмотрел на поблескивающий рубиновой эмалью орден на солдатском кителе и нашивку за ранение:
– Вижу, вам там тоже не сладко было.
Серега только кивнул в ответ.
Проглотивший сигарету огонек, подкравшись, обжег пальцы. Втоптав носком сапога малюсенький окурок в песок, дядя Петя тут же достал новую сигарету:
– А твоя-то не дождалась. Целый год этот пижон с райцентра за ней ухлестывал. Уговаривал. А она ни в какую, но уговорил все-таки – увез.
– Да знаю я. Когда письмо от нее получил, места себе не находил. Не то чтобы смерти искал, просто все безразлично стало. Пусто на душе. На «боевые» рвался, в самое пекло лез, – теребя фуражку, Сережка задумчиво смотрел в землю. – Но не приняли меня в преисподней – обратно вытолкали.
– Видать, не время еще, – заверил дядя Петя и после паузы, взъерошив мозолистой рукой ершик седых волос, спросил: – В райцентр поедешь?
– Не, дядь Петь, не поеду, – решительно мотнул головой Серега. – Перегорело все. Улеглось. У нее теперь своя жизнь.
– Оно и правильно, – щурясь от попадающего в глаза дыма, разгоняя его рукой, подвел итог дядя Петя.
Возле соседского дома, поздоровавшись и приветливо улыбнувшись, стройная девчонка лет шестнадцати, в ситцевом цветастом платьице, из колодца доставала воду. Повинуясь легким проворным движениям, слегка поскрипывая от удовольствия, словно радуясь возможности размять онемевшие суставы, колодец-журавль извлек из таинственной глубины ведро с холодной прозрачной водой.
– Дядя Петя, это кто?
– Так Катерина же, бригадира Степаныча дочка.
– Катька? Я же ее вот такой помню, – Серега провел ладонью на уровне метра от земли.
– Так быстро они растут в эти годы, – дядя Петя с едва заметной хитринкой покосился на Серегу. – Да и ты, кроме своей Аленки, никого и не замечал.
Ведро свинцовой тяжестью клонило хрупкую трепетную фигурку к земле, и девчонка, сделав несколько шагов, перехватывала его из одной руки в другую.
– Кать, давай помогу, – попрощавшись с дядей Петей, Сережка догнал девушку.
Обернувшись, Катерина с улыбкой протянула ему ведро. Солнечный лучик, прорвавшись сквозь тучи, наполнив искрящейся радостью огромные голубые глаза, прикоснулся к косе и кокетливо свисающему на лоб локону, окрасив их в золотистый цвет. Оттолкнувшись от подрагивающей в ведре воды, задиристые, непоседливые солнечные зайчики весело летали, меняясь местами, пересекались, пронзая друг друга, будоражили, обещая счастье и обновление. «Я уже видел эти глаза, русую косу, улыбку…» – мучительное желание вспомнить цеплялось за далекие смутные, словно проступающие сквозь мелкую водную рябь, когда-то однажды увиденные и давно забытые образы.
«Там, на старенькой, припорошенной временем, выцветшей фотографии», – поворошив в дальнем уголке, подсказала память.
– Вот ты и вернулся, Сережа, – тихо шепнули Катины губы.