Я наблюдаю в окно спальни, как он стоит на рифленом бортике, медленно, как гондольер, водя по дну длинным шестом пылесоса. С каждым размеренным взмахом прошлая ночь кажется все более далекой. Покалывание в ладони от пощечины Джейн, крики Тома и, самое главное, лицо певицы на экране мобильного телефона, который я прижимала к себе, сидя в ванной, — все это теперь исчезло, смылось утренним душем, растаяло как сон. Ошибка. Недоразумение. Блондинка на нечетком видео. Я достаю из корзины для выстиранного белья джинсы и натягиваю их. Ощущаю комок в заднем кармане и выуживаю визитку детектива Оверби, нечитаемую, размолотую в клочья в стиральной машине. Выбрасываю ее в мусорное ведро.
Беру свой кофе и сажусь в шезлонг, чтобы понаблюдать за ритмичными движениями Тома. Сегодня одно из тех редких, сверкающих, освеженных дождем утр, которые иногда радуют Хьюстон в июне, возвращая город в март, в такой день, который можно принять за обычное лето в более умеренном климате. Тени высоких сосен отражаются в воде бассейна; ветерок, лениво колышущий их верхушки, едва достигает меня. Желтая сережка дубовой пыльцы падает мне в кружку, и я выуживаю ее. У нас могут быть свои проблемы, но в конце концов мы снова семья: муж, жена и две прекрасные дочери, наконец-то вместе. Дверь открывается, и выходит Джейн, катя за собой чемодан.
— Милая! — зовет Том, пока она, не обращая на нас внимания, тащит багаж к машине.
Я слышу, как открывается и с глухим стуком закрывается дверца внедорожника. Затем Джейн проходит на террасу уже без чемодана и заявляет отцу:
— Я уезжаю. Вчера вечером купила билет. Сегодня я останусь у Эйприл, а завтра утром она отвезет меня в аэропорт.
Том выключает пылесос и прислоняет его ручку к дереву.
— Милая, мы уже говорили об этом. Может быть, тебе нужно время, чтобы…
— Я хочу уехать. — Том не спрашивает почему. И я тоже. — Отвезешь меня к Эйприл?
— Конечно-конечно, — поспешно соглашается он. Джейн идет в дом. Том поворачивается ко мне.
Это сигнал.
— Я извинюсь, — обещаю я.
Муж смотрит на свои сандалии и не поднимает на меня взгляд, когда я прохожу мимо. Я ощущаю его едва сдерживаемый гнев.
Поднимаюсь, стучу в дверь комнаты Джейн и, не получив ответа, приоткрываю ее и тихо говорю:
— Прости.
Джейн роется в шкафу. Она кидает на меня взгляд через плечо и тут же возвращается к своему занятию: набивает спортивную сумку вещами, которые, по-видимому, хватает почти наугад.
Позади, в комнате Джули, включается душ, и я вспоминаю о ее новой прическе. Интересно, сколько лишней краски сейчас смоется в канализацию и порыжеет ли ванна. Затем я вновь обращаюсь к младшей дочери, демонстративно повернувшейся ко мне спиной:
— Мне очень жаль, Джейн. Этому нет оправдания. Мы были просто… Я очень волновалась.
Она срывает с вешалки свитер и бросает его в сумку.
— Волнуйся сколько хочешь. Это можно делать и без меня.
Я решительно вхожу в комнату и закрываю за собой дверь. Джейн резко поворачивается:
— Разве я тебя приглашала?
— Джейн, пожалуйста…
— Что «пожалуйста»? Слушай, держись от меня подальше, живи со своей другой дочерью, настоящей дочерью, той, о которой ты так заботишься! И пусть у тебя все будет хорошо, не трать на меня свое драгоценное время, не слушай меня и не думай обо мне!
— Пожалуйста, останься. — Джейн смотрит на меня с тоской, сжатые губы дрожат, как в детстве. — Ты нужна папе.
Она опускает глаза, а когда поднимает их, губы больше не дрожат.
— Я могу позавтракать с ним по дороге к Эйприл. Надеюсь, это его порадует.
— Да, наверняка.
— Мне будет его не хватать. Я буду скучать по вам обоим… по всем вам. — Она вытирает глаза рукавом фланелевой рубашки. — Я просто… я не могу находиться здесь сейчас. Это сводит меня с ума. Ведь Джули — моя сестра. Я тоже тосковала по ней. Мне тоже было страшно все эти годы. — Джейн оглядывает спальню, взгляд ее упирается в шкаф. — Ненавижу эту комнату. Когда я сплю здесь, мне до сих пор снятся кошмары.
— Мы не могли уехать отсюда, — говорю я. — Мы…
— Знаю-знаю, ты хотела, чтобы она могла вернуться. И она вернулась. Вот в чем дело. Я все понимаю. — Она снова начинает запихивать вещи в сумку. — Я даже не обижаюсь, что ты почти не спрашиваешь меня о делах в универе…
— Джейн…
— Не надо. Сама разберусь. Как всегда. — Дочь заканчивает сборы и, подхватив сумку с пола, швыряет на кровать. — Только не срывайся на мне из-за того, что это она нашла тебя, а не наоборот.
Раздается тихий стук в дверь, и Джейн протискивается мимо меня, чтобы открыть.
В коридоре стоит Джули с парой черных «конверсов» в руках. Из-за коротких мокрых волос, прилипших к голове, она выглядит старше и меньше ростом. Похожа на птицу.
— Тебе они понадобятся, — говорит она, протягивая кеды.
— Можешь оставить себе, — отзывается Джейн грубовато. — Мне в любом случае нужны новые.
— Ты уверена? — спрашивает Джули.
— Да, — говорит Джейн. — Я хочу, чтобы ты взяла их.
— Спасибо.
— У тебя ведь есть мой электронный адрес? — спрашивает Джейн.
Мне следовало бы оставить дочерей одних, чтобы они могли попрощаться, но девочки загораживают дверь, поэтому я просто стою, засунув руки в карманы джинсов, и жду.
— Ага. Классно потусовались. Спасибо. Я отлично провела время.
— Я тоже. — Джейн вдруг бросается к Джули и порывисто обнимает ее. — Я люблю тебя. И рада, что ты дома.
Затем она поворачивается, чтобы застегнуть сумку, лежащую на кровати, берет со стола стопку блокнотов и сует в рюкзак, который закидывает на плечо. Когда она оборачивается, Джули уже нет, и дверь в ее комнату закрыта.
Я протягиваю руку за спортивной сумкой, но Джейн останавливает меня жестом, хватает ее и выходит за дверь. Она быстро спускается по лестнице — тук-тук-тук, — шагает тяжело и целеустремленно, будто отправляется в дальний поход; я следую за ней более мягко и медленно. Увидев дочь, Том встает из-за кухонного стола и подходит, протягивая руку за сумками. Она отдает ему багаж, даже рюкзак с блокнотами, и муж молча направляется к машине. Я иду за ними. Мы подходим к задней двери, через которую однажды вывели Джули, приставив ей к спине нож. Переступив тогда через порог, она сделала последний шаг из детства в ту жизнь, которая ожидала ее по другую сторону. Я держу руки в карманах, а мне так хочется дотронуться до плеча Джейн. Угадав мое желание каким-то шестым чувством, она оборачивается.
— Мам… — говорит она и на секунду утыкается головой мне в плечо, крепко меня обнимая, почти до боли.
Когда Джейн отстраняется, у меня в глазах стоят слезы, но я сдерживаюсь и, наконец вытащив руки из карманов, беру ее за локоть:
— Я люблю тебя.
Лицо у нее серьезное и немного грустное.
— Мама, — снова говорит она, — думаю, ты должна кое-что знать. У Джули есть мобильный. Она сказала мне, что одолжила телефон, чтобы позвонить мне вчера, но потом я увидела трубку у нее в сумочке. — Она лезет в карман и достает листок бумаги: — В общем, я записала ее номер.
Джейн мягко убирает мою руку со своего локтя, и последнее мое воспоминание о младшей дочери — это ее пальцы, кладущие свернутый листок мне в ладонь.
Потом она уезжает. Машина газует на подъездной дорожке. Все еще чувствуя прикосновение Джейн, я немного медлю, прежде чем сунуть листок в карман, и снова рассеянно удивляюсь, почему у нее на пальце была повязка.
Когда я поворачиваюсь, Джули стоит у порога и смотрит на меня. Интересно, сколько она там пробыла, что слышала и что видела.
Старр
научилась врать в «Черной розе», в Портленде, штат Орегон. Не то чтобы она никогда раньше не обманывала — полицейских, приемных родителей, любого, кто, по ее ощущению, мог воспользоваться правдой ей во вред. Но тогда она обманывала только на словах, и любой внимательный наблюдатель сумел бы разглядеть ложь.
В «Черной розе» она научилась лгать телом.
Она появилась на площади Пайонир-Корт-хаус в образе Мёрси, с каштановыми волосами до плеч, и пешком двинулась на восток, через реку, пока не надоело шагать. Два клуба она пропустила, а потом ее внимание привлекло изображение розы на грязной вывеске — черной розы, окруженной колючим ореолом лепестков. Ей даже не пришлось раздеваться, чтобы получить работу, достаточно было показать Гэри, высокому тощему парню с хипстерскими усами, доказательство того, что ей больше двадцати одного. Он объяснил, что аренду времени на сцене она будет оплачивать стоимостью водянистых десятидолларовых коктейлей, которыми ее угостят клиенты: десять коктейлей за один танец на сцене, двадцать за два и так далее. А если достаточная сумма не наберется, остальное ей придется в конце вечера наверстывать самой за счет приватных танцев, плюс еще чаевые барменам, официанткам и вышибалам.
— Короче, твоя задача, — резюмировал Гэри, — вытрясти во время танцев на коленях как можно больше выпивки.
Она спросила, каковы здешние правила, и он ответил:
— Ну, после отмены госконтроля ограничений нет, позволено все. Никаких правил, вообще никаких, и ничего не нужно прикрывать.
Гэри указал на одно из кресел, стоявших вдоль стен, где обнаженная танцовщица оседлала клиента, раздвинув ноги. Его пальцы погрузились в ее лоно до третьего сустава, голова откинулась к стене, а танцовщица с рассеянным видом извивалась у него на коленях.
— Спасибо Верховному суду штата Орегон, — сказал Гэри вроде как в шутку, но без тени улыбки.
Конечно, ее никто не принуждал. Но при желании она могла делать все, что захочет. Да хоть поджечь себе волосы на лобке, Гэри было наплевать.
Он поставил только одно условие:
— Ты не можешь быть Мёрси. У нас уже есть одна.
Первый свой танец Старр исполнила в четверг днем. Было еще слишком рано, хотя в клубе без окон, где все затянуто туманом, с шипением выпускаемым дымовой пушкой, сложно определить, который час. Старр неумело вращалась вокруг шеста под музыку. Стринги она украла в магазине, а кустарно перешиты