В четырех футах перед ней вверх ногами лежала Шарлота; ее глаза были полны крови.
Она посмотрела в перевернутые глаза Шарлотты. В них застыло неведомое ей знание.
Шарлотта пыталась ей что-то сказать. Шарлотта была храброй, была умной. Она даже стащила маленькое зловещее лезвие из мусорного ведра Джона Дэвида, чтобы разрезать скотч, которым ее обмотали.
Нет, лезвие украла Джули.
Шарлотта не смотрела ей в глаза. Ее взгляд застыл на правой руке Джули, скрюченной в дюйме от лица. Шарлотта смотрела на вещь, лежащую у Джули под ладонью и впившуюся в палец острой гранью. Маленькое зловещее лезвие. Когда она пошевелила рукой, оно выпало на пол. Но вот в лицо повеяла струя прохладного воздуха. Ощущение нечеткое, размытое, но, безусловно, ветерок проник сюда снаружи. Кончики пальцев скользили в крови, которая уже остыла и сейчас была едва ли теплее воздуха. Окровавленные пальцы сомкнулись на лезвии.
На лестнице появились ноги, потом показался топор, болтающийся в опущенной руке.
На мгновение она снова зажмурилась. Просто чтобы вспомнить, как жила раньше, когда не знала, что Шарлотта умрет, а она будет следующей.
Из угла неожиданно донесся звук рвоты. Она открыла глаза и увидела, что Джон Дэвид стоит на коленях, отвернувшись от нее и Шарлотты, но не молится. Рвотные массы медленно текли от колен Джона Дэвида к тому месту, где была кровь, где лежала она.
Прежде чем вонючая лужа достигла ее, она вскочила на ноги, не понимая, как ей это удалось: она словно собрала себя по кирпичикам, голову водрузила на туловище, а туловище — на ноги. И вот она уже стоит, возвышаясь над Шарлоттой, похожей на сломанную куклу, и сгорбленной фигурой Джона Дэвида, стонущего в углу. Он сплюнул, снова застонал и охнул, тяжело дыша. Внезапно ее накрыла волна головокружения, зрение затуманилось красным маревом, испещренным плавающими сине-черными точками и грозящим подняться и заполнить ее, как дым. Она выставила босую ногу, чтобы удержать равновесие, и шорох заставил растерявшегося Джона Дэвида крутануться на коленях, одна его рука все еще лежала на рукояти топора, а нога уже оперлась на пол, помогая встать. Но когда он поднял другую ногу, каблук ботинка угодил в змеящийся след рвоты; нога вывернулась, как у русского танцора, и Джон Дэвид тяжело приземлился на руку, все еще державшую топор, да так сильно, что его крупное тело зажало пальцы между рукояткой топора и полом, и он взвыл от боли.
Она стояла, держа лезвие бритвы перед собой, но, когда Джон Дэвид пополз к ней по скользкому от крови и рвоты полу, вскрикнула и ринулась вверх по узкой лестнице — не совсем на четвереньках, потому что все еще сжимала бритву в левой руке, но почти, используя руки, как в то далекое время, когда она ползала на четвереньках, держа нечто более безобидное и приятное, чем лезвие бритвы, хотя та была бесполезна против равнодушной жестокости топора. Ее колени, все ее тело были скользкими от крови.
— Эсфирь! Эсфирь! — кричал он сзади и снизу, но насколько далеко? — Эсфирь, вернись! Я не причиню тебе вреда!
Она была уже на середине лестницы, а он — еще в самом низу. Она сверху посмотрела на него, такого маленького и незначительного, и увидела, что на макушке у него начинает появляться лысина. Раньше она ни разу не смотрела на него сверху.
— Эсфирь! — снова закричал он, но рука его все еще сжимала топор, который он теперь поднял на уровень головы. Голос стал вкрадчивым. — Я не хотел сделать тебе больно, Эсфирь. Шарлотта была плохая. Я только вырубил тебя, чтобы ты не видела.
— Меня зовут не Эсфирь! — крикнула она, но крик прозвучал как шепот.
— Нет, — согласился он.
Это ее потрясло.
— Ты — Руфь, ибо ты многое пережила.
Она замерла.
— Руфь, — сказал он, — ты прошла испытание. Принесла кровавую жертву. — Его голос утратил исступленность и стал успокаивающим, медовым. — Ты поступила правильно, Руфь. Она пыталась убежать, но ты остановила ее. Теперь мы снова можем быть счастливой семьей, только ты и я. Ты звала на помощь. Она пыталась одолеть тебя, и ты позвала на помощь. И вот я пришел.
Хотя у нее сильно кружилась голова, она знала, что все происходило не так.
Она тряхнула головой, чтобы избавиться от наваждения.
— Меня зовут Джули.
Имя — единственное, что у нее осталось, но оно заставило его руки крепче сжать рукоять топора. Она развернулась и с удвоенной силой стала взбираться по лестнице. Однако ноги у него были длиннее, чем у нее, и он нагнал ее в тот момент, когда она уже почти выбралась наружу. Джон Дэвид протянул руку, чтобы схватить ее, но зацепился рукояткой топора о ступеньки. Вырвавшись из подвала, она очутилась в кухне, он вылез следом за ней. Когда Джон Дэвид появился в дверном проеме, Джули уже обогнула кухонный стол, но уперлась в стену. Он остановился, перекидывая топор из одной руки в другую, как будто наслаждаясь ощущением его веса.
— Не заставляй меня убивать тебя, Эсфирь.
— Я думала, теперь меня зовут Руфь. — Она старалась говорить громко и твердо.
— Да какая разница! — взвизгнул он. — Не заставляй меня убивать тебя, потому что я сделаю это, если придется, хотя Бог не хочет твоей смерти.
— Дерьмо твой Бог, — бросила Джули.
— Бог — это любовь, а вот ты — дерьмо, — возразил он. — Никогда не забывай об этом!
Он ударил топором в середину стола, и столешница треснула по центру, лезвие застряло в ней. Она со всей силы толкнула стол, и этого оказалось достаточно, чтобы Джон Дэвид упал на задницу. Топор все еще торчал в столешнице, и она почти смеялась над тем, как нелепо Джон Дэвид копошится на полу. Он полз за ней, стараясь ухватить за ноги, отшвырнул брошенный ею стул, но она уже была у двери.
Джули успела поставить одну ногу на бетонную ступеньку крыльца, но Джон Дэвид схватил край простыни, в которую она завернулась. Она попыталась захлопнуть за собой внутреннюю дверь с противомоскитной сеткой. Но он придержал створку, и тогда Джули навалилась на нее всем телом. Его рука на мгновение ослабла, однако затем пальцы схватили ее за плечо и крепко сжали.
— Попалась, — выдохнул он, и его горячее дыхание обдало жаром ее щеку через сетку. — Попалась!
Джон Дэвид наклонился, и Джули почувствовала сквозь сетку его тело, такое мягкое и знакомое. Самое время вспомнить, как он лежал на ней, самое время вспомнить те кошмарные «причастия», вспомнить его власть над ней — вот сейчас, когда свобода почти рядом, но по-прежнему недостижима.
— Это ты во всем виновата, — выдохнул он сквозь сетку. — Ты не Руфь. Ты не Эсфирь. Ты ничто.
Но в ее окровавленных руках все еще оставалось кое-что острое и зловещее. Она вслепую полоснула лезвием ему по пальцам, а когда он разжал их, побежала.
Ничто… Ничто… Ничто…
Ничто… Ничто… Ничто… Ничто…
Ничто.
Она бежала в такт словам, стучащим в голове.
Нечто новое, прежде спящее, просыпалось в самой глубине, и каждый стук голых пяток о землю пронзал все тело, призывая принять это новое, поприветствовать его.
— Прощай, — сказала она ему. — Мне все равно. Ты ничто.
Но она знала, что обманывает саму себя. Потом она вспомнила давнее обещание помощи — персики в сиропе, консервированная кукуруза — и побежала в ту сторону. Все силы уходили на то, чтобы не споткнуться на неровном тротуаре, увернуться от низко свисающих веток и не запутаться в простыне, которая волочилась следом. У нее не было времени оглянуться и посмотреть, отстает ли Джон Дэвид на двадцать шагов, на десять или не отстает ни на один; достаточно оступиться — и его руки сомкнутся вокруг ее горла, окровавленные руки, порезанные острым лезвием, тем же самым, которым она совершила грех, непростительный грех. О, Шарлотта! Бедная, бедная Шарлотта…
Она бежала по старому району мимо тесных рядов кривых кирпичных домов, скрывающих бог знает сколько раздробленных черепов и изуродованных маленьких девочек, домов с бездной секретов, похороненных на заднем дворе. Причудливые, словно в сказке, старые фасады, увитые пышными виноградными лозами, вызывали у нее тошноту, и она бежала мимо них в поисках больших улиц, которые означали бы цивилизацию и, возможно, помощь. Но улицы были пугающе пустынны — видимо, слишком рано для утренних прогулок.
Джули выбежала из жуткого старого квартала на перекресток со светофором и остановилась перевести дух. Справа от нее, рядом с длинным зданием, раскинулся небольшой парк, в который вела крытая галерея. Она узнала скульптуру на лужайке, канал в ржавой металлической окантовке, извивающийся в траве бессмысленным узором, похожим на спутавшуюся оброненную ленту, и смутно припомнила, как однажды они ездили сюда с классом. Оглядевшись, она поняла, что утро еще не наступило: хотя сумрак рассеивался и она пережила долгую ночь, краски неба не походили на рассветные. Тусклый серый свет над головой создавал впечатление, словно она все еще в доме, только в большой комнате. Деревья казались огромными, изумрудный оттенок словно сочился из листьев. Насыщенный цвет и абсолютная бездвижность в мертвом воздухе превращали их в подобие театральных декораций или фантасмагорий из сна. Перебежав пустую улицу и повернув вправо, Джули увидела автостраду.
И огромный билборд, выше деревьев, выше фонарных столбов. «Пропала девочка, белокурая, красивая, розовощекая».
Это не она. Ничего общего. Джули посмотрела на рекламный щит, а потом на себя, босую, грязную, не мывшуюся несколько месяцев, проведенных в темноте, где он творил с ней страшные вещи. И теперь нечто, которое она считала ничем, угнездилось у нее в животе, чтобы напомнить о тех вещах. И напомнить о том, что она сделала с Шарлоттой. Девочка, глядевшая на нее с рекламного щита, ничего об этом не знала. Она была идеальна. И тут, словно кто-то сорвал с неба пластырь, на Джули обрушилась стена дождя. Через несколько секунд вода собралась в реку, которая потекла мимо ее босых ног, и пелена ливня почти полностью скрыла рекламный щит. И Джули снова пустилась бежать.
К тому времени, как она добралась до благотворительного склада, дождь перешел в морось, будто кто-то на небе выжимал белье, и солнце выглянуло из-за мокрых облаков, отчего мельчайшие капли заискрились в воздухе. Становилось жарко, но Джули дрожала перед тонкой фанерной стенкой склада. Дверь была заперта на висячий замок.