Том тоже стоит там; видно, что ему неловко, он нервно теребит ключи в кармане брюк.
Женщина-охранник говорит:
— Обвинения сняты. Ваши вещи будут на стойке регистрации через минуту, вам нужно просмотреть их и расписаться, что все на месте.
Лишь мгновение мы с ней смотрим друг на друга, а потом она отводит взгляд. Может, охраннице трудно смотреть мне в глаза теперь, когда я освобождена. Она снова исчезает за дверью, оставляя нас одних в тесной приемной. Вероятно, эта женщина, которая работает за стойкой регистрации, ищет коробку с моей одеждой, с сумкой, в которой лежит наполовину прочитанная книга о роли пейзажа в поэзии Байрона. Меня внезапно охватывает страстное желание дочитать ее.
— Максвелл во всем признался, — говорит Том. — Он принимал психотропные препараты от шизоаффективного расстройства или вроде того. Но в больнице были не в курсе и ничего ему не давали, поэтому, не успели врачи сообразить, что к чему, он начал вслух исповедоваться Богу в своих… грехах.
— Держу пари, судья Кроффорд тоже не знал о лекарствах.
— Никто не знал. Даже его ближайшие подручные в церкви. Лекарства позволяли Максвеллу подавлять симптоматику и держать поведение под контролем, но… — Муж опускает глаза. — Обнаружено еще семь жертв.
Семь. И это только те, чьи родственники захотели общаться с полицией.
— Спасибо, что пришел, — говорю я.
— Не успел получить разрешение на предварительный телефонный звонок, — поясняет Том. — Думаю, раз уж обвинения сняты, судебная система постаралась побыстрее сбыть тебя с рук, чтобы сэкономить деньги налогоплательщиков.
— Здравая мысль.
Мы молча стоим под флуоресцентными лампами.
— Анна…
— Все в порядке, — уверяю я.
— Прости меня.
— Ты ни в чем не виноват, — возражаю я.
— Прости, что меня не было рядом. Я просто взял и самоустранился. Нельзя было оставлять тебя одну.
— Ты хороший человек, — произношу я устало, поскольку этот разговор утомляет меня. — Всегда стараешься кому-нибудь помочь. Мне не нужна была твоя помощь, поэтому ты предложил ее кому-то другому.
— Если бы я мог все переиграть…
— Не надо, — перебиваю я. — Благодаря тебе ей вернули дочь. Этого уже не изменишь, вот и не говори, что хотел бы все переиграть, лишь бы меня порадовать. Меня это совсем не порадует.
Он выглядит обескураженным, и я невольно смягчаюсь.
— Честно, Том, — продолжаю я, — такое облегчение знать, что ты не ангел. Не идеал, которому я никогда не смогу соответствовать.
Я не говорю ему, что мне было больно видеть, как он упал с пьедестала. Вот почему людям нужен Бог: потому что даже у лучших из нас есть недостатки. Я всю жизнь гордилась своей рациональностью, отсутствием тяги к потустороннему, не понимая, что моими личными богами были Том и Джули. В общем-то, хорошие люди. Но человек хорош ровно настолько, насколько ему позволяют условия, предлагаемые вселенной.
Наконец появляется дежурная с пакетом, в котором лежат мои одежда и сумка. Я проверяю вещи и подписываю бумаги. Потом несу пакет в туалет для посетителей, переодеваюсь в свою обычную одежду, аккуратно складываю синюю тюремную униформу. И снова предстаю перед Томом, уже похожая на себя.
Муж улыбается.
Оставляя тюремное облачение на стойке регистрации, я гадаю, как сложится у нас с Томом. Если он может так легко улыбаться, увидев меня такой, как раньше, если он способен так быстро забыть меня в образе узницы, то вряд ли вообще понимает, кто я такая. Мы выходим на яркий свет. Солнце палит, и воздух обжигающе горяч.
— Как ты думаешь, Джейни вернется домой? — спрашиваю я, думая о ее первом свидании с парнем из команды по кикболу. Я пока не знаю, как все прошло, но мне удалось удержаться от советов встретиться с ним в людном месте и сообщить друзьям, куда они собираются пойти.
Том выглядит смущенным.
— Она останется там еще на некоторое время, Анна. Она действительно хочет выбрать верный путь, подтянуть все свои «хвосты» и показать преподавателям, что она может выстоять. — Он вздыхает. — Мне очень жаль. Но ты же знаешь Джейни.
Я знаю Джейни. «Хвосты» — не более чем требование внимания к себе, но сейчас у нее действительно ужасное время. Однако Джейн хорошо справляется с давлением обстоятельств и в тяжелой ситуации способна проявить неожиданное великодушие. Потом, когда все успокоится, она вернется в свой мир. Я думаю о ее дневниках.
— Подождем. Вот увидишь, еще до конца года она поменяет специализацию на писательское мастерство.
— Почему ты так думаешь?
— Она захочет написать мемуары.
Том смеется, ему по-прежнему немного неловко. Мы садимся во внедорожник и двигаемся к автостраде. Тишину заполняет шум кондиционера, работающего на полную мощность.
Сейчас чуть больше шести, и толпа из центра города в основном рассеялась, но, добравшись до развязки, мы попадаем в пробку. Заходящее солнце, проникая под козырьки, бьет сквозь лобовое стекло, и тонировка на задних окнах, кажется, только задерживает тепло внутри. Когда мы замедляемся почти до полной остановки где-то в районе Восса, кондиционер выдыхается и начинает издавать тихий хрип. Интересно, когда он окончательно выйдет из строя? Только бы не летом!
Внезапно я говорю:
— Останови машину.
— Давай на следующем съезде?
— Остановись сейчас же!
Муж включает аварийные огни. Движение вялое, но Том пересекает три полосы, размахивая рукой перед зеркалом заднего вида, как флагом. Как только колеса въезжают на обочину, я открываю дверцу, и Том давит на тормоза. Резкий приступ тошноты поднимается к горлу, и меня выворачивает прямо на тротуар. И хоть я почти ничего не ела, рвота не прекращается. Перед глазами сначала все краснеет, потом становится темным. Том тут как тут, стоит на коленях позади и поддерживает меня, обнимая своими большими руками. Волны жара, воняющие бензином и рвотой, поднимаются от тротуара, и каждая из них приносит с собой новый спазм. Через пару минут я откидываюсь назад и сажусь мужу на колени, как в кресло; он оседает под моим весом, и мы валимся на гравий обочины.
— Она сама ушла от нас, Том, — говорю я, но мой голос тонет в придорожной симфонии гудков.
Он продолжает гладить мне волосы на мокрых от пота висках, но теперь, несмотря на зной, я дрожу, мне холодно и жарко одновременно. Я отстраняюсь, поворачиваюсь к Тому лицом, начинаю говорить громче, но он качает головой, все еще не слыша. Тогда я наклоняюсь к нему, широко раскрываю рот и кричу во всю глотку:
— Джули сама ушла!
На этот раз он понимает, но в ответ качает головой.
— Идем! — кричит он и начинает подниматься, протягивая мне одну руку, а другой указывая на машину.
Но крик высвободил чувства, которые всю прошлую неделю были заперты в грязной клетке тюремной камеры. Показания Джули все еще душат меня, и, если я не выпущу их наружу, они пробьют дыры в легких, и я задохнусь.
— Том! — кричу я. — Она сама ушла!
— Я знаю! — кричит он в ответ.
— Как ты можешь быть таким спокойным?! — возмущаюсь я.
— Давай, Анна, садись в машину!
Но здесь легче кричать, а я хочу кричать.
— Что я за мать, Том? Я ее совсем не знала!
— Чего ты хочешь от меня? Я тоже не знал!
— Но я же мать!
— Да, ты мать! — кричит он. — Ты мать, и она нуждается в тебе прямо сейчас. Так что давай, ради бога, сядем в машину, поедем домой, и ты на нее наорешь!
Адреналин покидает меня, я плетусь за мужем и сажусь в машину, чувствуя, как она вздрагивает, когда начинает набирать обороты. Когда мы закрываем двери, тишина кажется всеобъемлющей.
— Ты читал ее показания? — спрашиваю я слегка охрипшим голосом.
— Мне не пришлось читать. Я был там и сам все слышал.
— Как я могла быть такой слепой? Как могла все это пропустить? Я будто совсем ее не знала. — Я не хочу больше плакать и сдерживаю накатившие слезы. — Да, я была разбита потерей Джули. Да, я ужасно вела себя с Джейн. Но мне казалось, что раньше, еще до всего этого, мы жили счастливо. Я считала себя хорошей матерью.
Наступает долгое молчание.
— Думаю, Анна, мы и дальше жили бы вполне счастливо. Но наверняка мы никогда не узнаем. Ни один из нас не узнает, как все могло бы сложиться. Он отнял у нас такую возможность.
Том включает поворотник, и машина вливается в хьюстонское движение. Он удивительно решительный водитель. Когда мы в очередной раз перестраиваемся, муж спрашивает:
— Можно кое в чем признаться?
— Валяй.
— Я мечтал застрелить Максвелла.
Мне представляется Том, сжимающий пистолет, — в ту ночь, когда у Джули случился выкидыш, а я пробила кулаком дверь ванной, чтобы добраться до дочери. Я беру мужа за руку.
У нашего дома припаркована машина. Джули сидит за кухонным столом с афроамериканцем в футболке и джинсах. Как только мы входим в дверь, он встает.
— Мама, папа, это Кэл.
— Мистер Уитакер. — Кэл протягивает руку Тому, и тот растерянно пожимает ее. Молодой человек почти на голову ниже моего мужа, но не тянет шею, чтобы встретиться с ним взглядом.
— Рад познакомиться, — говорит Том, и я вижу, как Кэл краем глаза изучает меня, прежде чем повернуться с приветствием:
— Доктор Давалос.
Должно быть, это Джули подсказала ему правильное обращение.
— Насколько я понимаю, вы помогли Джули выйти из трудной ситуации, — говорю я Кэлу.
— Вы тоже, — отвечает он просто и тепло.
Неужели я наконец обрету покой?
Но не поселятся ли во мне все мужчины, прошедшие через жизнь моей дочери? И знает ли кто-нибудь из этих двоих, что Джули держала в руке пистолет и была готова совершить убийство? Знают ли они, от чего я на самом деле ее спасла?
Людям не хватает воображения понять таких женщин, как Джули, понять, на что они способны. Да я и сама была не лучше остальных. Конечно, теперь я знаю ее лучше. Но я никогда не разубедила бы мужчин, всех Томов и Кэлов на свете, в том, что Джули нуждается в защите. Правда, отчасти благодаря тому, что она сама поддерживала в других эту иллюзию, ей и удалось выжить.