Пусть будет твоей заботой топливо болезни
Robert Fludd, De Praeternaturali Utriusque Mundi Historia... 1621.
Роберт Фладд, О сверхъестественной истории обоих миров... 1621 г.
МЕДИТАЦИЯ XXII
Тело, доставшееся человеку во владение, — не подобно ли оно ферме, пришедшей в упадок? Дом каждое мгновение грозит рухнуть, земля вокруг поросла сорняками — ибо что, как не сорняки, болезни, истощающие наше тело? Сорняки эти захватили не только каждый клочок нашей земли, но и каждый камень ее: всякий мускул плоти, всякая кость поражены недугом. Даже мелкая галька — и та поросла ядовитым мхом: всякий зуб во рту нашем стал пристанищем боли, — и самый мужественный человек в глубине души боится причиняемых ею страданий. Какова же рента, что платит человек за эту ферму, и сколь часто он должен ее вносить? Дважды в день принимаем мы пищу, дважды в день выплачиваем долг свой телу. И сколь мало оставлено человеку времени, чтобы отработать эту ренту! В дни праздников церковных земледелец не выходит в поле. Но у нас всякий день наполовину отдан праздности: по полсуток проводим мы во сне и не трудимся. И разве из одной этой ренты состоят повинности человека? Наложены на него и репарации, и сборы, и контрибуции. Должен он не только питать тело свое, но и лечить его. Вынужден принимать под кров свой постояльцев — кроме тех болезней, что всегда с ним, подобно членам семьи, есть еще и болезни инфекционные, что врываются в дом его и требуют пристанища. Адам мог владеть садом Эдемским, возделывать и хранить его[761] — и покуда пребывал человек в Раю, рента его была не столь высока, не должен был он в поте лица своего добывать хлеб насущный[762], но — отказался Адам от Рая. И вот — платим за наше тело, эту ферму, ренту великую, — платим за самих себя, за нашу же ферму, — и не можем с нее жить. Срежем ли мы сорняки под корень, едва взойдут они, — а что как не это делаем мы, когда лечим внешние проявления болезни, чей нрав грозен и неистов, и коих одних достаточно, чтобы быстро свести нас в могилу, — разве на этом окончены наши труды? Вырвем ли мы сорняки с корнем, излечившись полностью и прогнав болезнь, — разве это конец? Ибо сама земля на ферме нашей отравлена, сама почва пропитана заразой: тело наше склонно к болезни, оно само стремится к ней — вот в чем источник всех бед, вот почему болезни почти ничего не надо, чтобы укорениться внутри нас и пойти в рост, а мы вынуждены постоянно труждаться на этой ферме, ревностно следя за телом своим. Когда нарушен состав почвы, когда почва больна: засолена ли, иссушена, чересчур влажна или скудна, — и лекарство, и само лечение чаще всего — в ней самой; порой землю исцеляют растения, которые на ней растут, — так дерево на вершине холма высасывает из почвы переизбыток влаги и осушает местность; порой пожар, прошедший по пустоши, будто прижигание, исцеляющее язву, обновляет почву, дарует ей новые силы: из пепла воскресает Феникс, из бесплодия рождается плодородие, причем самое бесплодное вещество — пепел — порождает его. Те же земли, что не могут исцелиться сами, будут исцелены, если привнести в них землю здоровую: одним нужна добавка мергелевых почв, что привозят к нам с далеких холмов[763], другим — жирных песчаников с берегов далеких рек[764]: так земля помогает себе сама или, получая поддержку и помощь от иной земли, не причиняет той вреда. Но моя ферма — она досталась мне на кабальных условиях и в столь плохом состоянии, что нет надежды, будто возродится она, как та земля. Ведь если отсечь какой-либо член тела моего, не обрету через то исцеления всего тела: ампутация может спасти здоровые члены, но она не вылечит зараженные[765]. И если может тело мое исцелиться через тело другого, если может быть человек исцелен плотью другого человека (ведь исцеляет же мумие и подобные ему составы), то плоть сия берется от умершего[766], — тогда как мергелевая почва или жирный песчаник не теряют своих жизненных свойств, если вношу я их на своем участке как удобрение. Но человек — нечем ему помочь самому себе, человеческий род таков, что не может живой помочь живому, послужив для него лекарством. А тот, от кого приходит необходимая помощь, — давно уже в состоянии, которое больному еще лишь угрожает, если не примет он соответствующее снадобье: препарат изготовлен из тела мертвеца. И когда взял я эту ферму в аренду когда принял я на себя обязательства, связанные с телом моим, я взялся осушить не болото даже, а сточную канаву — наполняющие ее воды не просто загрязнены примесью нечистот, оскорбляющих обоняние — они из одних нечистот состоят; я взялся заставить благоухать навоз[767] — но навоз этот таков, что нельзя отделить от него порочную составляющую и тем облагородить остальное, — состав его целиком гнусен; я обязался исцелить тело, в котором бродит яд, но яд этот не внешнего происхождения, не извне привнесено то, что проявляет себя как разливающийся по телу жар или холод, — яд вырабатывается самой субстанцией организма, обретшей специфическую форму. Исцелять внешние признаки обострившейся болезни — великий труд, исцелять саму болезнь — труд еще больший; но исцелить тело, корень и причину болезней наших — это деяние для Врача Величайшего, которое Он свершит, в мире лучшем облачив бренные тела наши славою небесной.
УВЕЩЕВАНИЕ XXII
Боже мой, Боже мой, о чем должно мне размышлять, когда размышляю я о причинах болезни моей, о том, в чем корни ее и что питает ее, как топливо питает огонь: ибо как иначе избыть мне мою хворь? Гиппократ и Гален — на что укажут они как на причину недуга моего? Но разве причина сия таится в теле моем? Она — глубже, и корни ее — в моей душе. Нет, еще глубже уходят они: ибо если помыслим мы о теле, в которое еще не вселилась душа, воистину, будет оно безгрешным; но также и душа безгрешна и чужда проказе греха, доколе не соединилась с телом; грех есть корень и топливо всякой болезни и, равно разрушая тело и душу, происходит не от тела и не от души, но берет над ними власть и пускает корни, как только соединятся те вместе. Господи, в силах ли моих сего избежать, могу ли я вовсе избыть грехи, надо мной тяготеющие? Корень и топливо болезни моей есть мой грех — грех, мной совершенный; но и этот грех имеет корень свой и свое топливо — грех первородный; могу ли я совлечь его с себя? Или Ты повелеваешь мне отделить закваску от теста[768] и соль от вод морских? Ты хочешь, чтобы искал я смолу горючую и уголь древесный, коими разгорается пламя греха, — и никогда не высек искру и не запалил костер? Этот мир — не что иное, как сложенный для нас костер из сухого хвороста, и мы сами еще и еще раздуваем пламя, будто и без того не горит оно достаточно жарко. И огонь, опаляющий нас, ярче взвивается от неискушенности нашей, во исполнение слов Писания: если прикоснулся человек к чему-нибудь нечистому, но не знал того, то он нечист и виновен[769]и должен принести жертву (иначе вменен ему будет грех), хотя грех тот совершен по незнанию[770]. Неискушенность — горн, раздувающий жар сих углей; но еще более раздувает пламя греха знание; ибо сказано: они знают праведный суд Божий, знают, что делающие такие дела достойны смерти; однако не только их делают, но и делающих одобряют[771]. Сама Природа раздувает жар этих углей, сказано же: по природе мы — чада гнева[772]. И Закон раздувает его — так апостол Павел учит, что грех берет повод от заповедей Закона[773], ибо многое из совершаемого нами и совершаемо потому, что запретно. Если же мы нарушаем закон, мы грешим; всякий, делающий грех, делает и беззаконие[774]; и вот сам грех делается законом в членах наших[775]. Отцы наши вместе с семенем своим передали нам грех, так что каждый из нас — источник мутный и загрязненный, — и как источник извергает из себя воду, мы источаем греховные слабости наши[776]; но мы поступаем хуже отцов наших[777]. Мы открыты бесчисленным искушениям, и мало того — прельщаемся мы и собственными нашими похотями[778]. А не удовлетворившись и этим — словно мало сил, и хитростей, и уловок прикладываем мы к тому, чтобы обречь себя погибели, — если не получаем мы от греха удовольствия, то грешим во имя чего-то еще. Ибо когда Адам согрешил ради Евы[779], а Соломон — потворствуя женам своим и наложницам[780], — то был грех любви чрезмерной; когда старейшины грешили, исполняя волю Иезавели[781], когда Иоав согрешил, дабы исполнилось желание Давида[782], — то был грех честолюбия, и когда Пилат согрешил, потакая толпе[783], а Ирод — дабы сделать приятное иудеям[784], — то был грех, в который впадают те, кто ищут признательности в народе. Все, что ни есть в мире сем, служит поводом ко греху: дома ли, в родных пенатах, в странствии ли, в землях пограничных, все сущее — цель греховных помыслов; все, что я есть и что не есть я, — все, чем мог бы я быть, — оказывается углем и хворостом, и смолою горючей, питающими пламя греха — имехами, раздувающими его. Господи, очистишь ли Ты меня от меня самого, прежде чем даровать мне здоровье души и тела? И когда требуешь Ты, чтобы совлек я с себя человека ветхого[785], подразумеваешь ли Ты не одну лишь привычку ко греху, который я множу и множу, но и древнейший из грехов — грех первородный? Когда велишь мне очистить закваску[786], подразумеваешь ли Ты не только въевшуюся в меня наклонность ко всякому злу, что кисла до оскомины[787], но и саму изначальную тинктуру греха, что пропитала меня от Природы? Как же исполнить мне требуемое Тобой, коли истинно сказанное в Твоем Писании: все под грехом[788]? Но, Господи — разве пристало мне допрашивать Тебя о тексте Богодуховенном и толковать его без Твоей поддержки свыше? Знаю одно: состояние тела моего есть лишь зримое отражение состояния души моей, и в том уже Твоя милость, что могу я познать одно через другое. И хотя ни один анатом не скажет, рассекая тело: вот, здесь таится уголь неугасимый, смола горючая, что питают пламя всякой болезни — вот он, источник недугов телесных, — но может человек обладать знанием своего устроения телесного и телесной наклонности к болезням, и тем может упредить опасность поддаться хвори и слечь в постель. Так же точно, хотя и не можем мы сказать с уверенностью: вот, здесь таится первородный грех, не можем даже сказать что-либо определенное о самой природе его — в том и состоит отличие его от прочих совершаемых нами грехов, не можем никаким усилием сами очиститься от сего греха, — но лишь, пройдя через воды крещения, смываем его с себя, — и лишь тогда способны на него взглянуть и увидеть, что же он есть, — однако предстает он нам уже столь ослабленным, что хотя и сохраняет, как всякий грех, природу свою, но лишается силы своей: имея прежнее имя, лишен довлеющей нам злобы и ярости.
МОЛИТВА XXII
Предвечный всеблагий Боже, прибежище мое и защита моя[789] — но также и враг всякой защищенности[790]; не дающий нам ни на мгновение усомниться в Своей любви — но также всякое мгновение требующий от нас деяния во имя этой любви, — дай мне всякое мгновение жизни моей чувствовать присутствие Твое и следовать путями Твоими, хотя бы и не ведал я Тебя прежде. Всякий, пребывающий в мире подлунном, подобен земледельцу, что взял участок земли в аренду. Езекии продлил Ты аренду сию на пятнадцать лет[791], Лазарю же возобновил заново — и неведомо нам, какой срок положил Ты ему волей Своей: но Ты никогда не гасил вовсе пламя, сжигающее нас день за днем, так что всегда мог разворошить старые угли[792] и облечь нас смертию[793], ибо даже в этих милостях Твоих была лишь отсрочка приговора, произнесенного над телом, коему суждено сойти во прах. И так же поступаешь Ты с душами нашими, всемилостивый Господь, Который при том есть и Господь гнева: Ты никогда не прощал совершенного греха настолько, чтобы раскаявшийся грешник более не впадал в грех; и разве был человек, столь желанный Тебе в очах Твоих, что Ты очистил его ото всякого греха и стал бы он безгрешен. Однако разве не было бы то унижением великодушия и умалением полноты милосердия Твоего — ревниво и подозрительно оглядываться на грехи, которые преследуют нас своим повторением, как приступы лихорадки, — но которые похоронил я в крестных ранах Сына: будь они моими грехами ныне, воскресни они к жизни — они бы предали меня смерти, — но переложенные на Него, Кто есть источник жизни[794], они мертвы; но полагать, будто нынешнее милосердие Твое покрывает все мои будущие преступления, что не осталось в душе моей ни смрадной смолы, ни черного угля, питающих пламя греха, — сие помышление противоречило бы всему миропорядку и оскорбляло бы все мироздание. А потому — положи меру милосердию Твоему, Господи: да будет милость Твоя к душе моей такова, что в мгновение слабости душевной я не подумаю, будто милосердие, являемое мне Тобой, не столь искренне и сердечно, как милосердие, явленное тем, кто всецело и воистину с Тобой примирился, -и чтобы не считал я нынешнее милосердие Твое противоядием от всякого яда[795], тем самым подвергая себя искушениям, полагая в заблуждении дерзостном, будто милосердие Твое всегда и всюду будет мне щитом и покровом, и сколь бы ни ввергал я себя в грехи новые, всегда смогу вымолить у Тебя снисхождение и милосердие, — ибо легко была Тобой дарована мне эта милость, в которой ныне пребываю.