заключение чрева (заключу чрево их[836]!), не такое тяжкое и не такое грозное проклятие в случае первого заключения, как в случае последнего: не заключения бесплодия, а заключения немощи, когда приходит младенцу время выйти на свет, и силы нет родить[837].
Вот оно, торжество убожества: обрушиться с вершины самой близкой надежды на счастье. И в этой лютой каре Пророк открывает нам предел Божия гнева: дай им, Господи: что Ты дашь им? дай им утробу нерождающую[838]. И потому, поскольку мы уже представляем собой человека (то есть мы одушевлены, оживотворены в утробе), но сами мы еще не можем этого сделать, родители наши имеют все основания сказать за нас и о нас: бедный он человек, кто избавит его от сего тела смерти[839]? — ибо и сама утроба есть тело смерти, если нет избавителя. Им должен стать Тот, Кто сказал Иеремии: прежде чем Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя и прежде нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя[840]. Мы не знаем с достоверностью, существовали ли какого-либо рода лодки или судна для рыбной ловли или для передвижения по воде, прежде чем Бог сообщил Ною совершенную форму его Ковчега[841]. То слово, которым Дух Святой называет у Моисея Ковчег, есть общее название для всех видов лодок, Thebah, и это же слово употребляет Моисей для той посудины, в которую сам он был положен, говоря, что мать его положила его в камышовый ковчежец[842]. Но что мы знаем с достоверностью, это то, что у Евы не было Повитухи, когда она рожала Каина, так что она по праву могла сказать: вот, Possedi virum a Domino, Приобрела я человека от Господа[843], полностью, исключительно от Господа; Это Господь даровал мне зачать, это Господь влил душу живую в зачатое мною, это Господь привел в мир то, что Сам оживотворил; не будь всего этого, Ева могла бы сказать: Тело мое было лишь домом смерти, но Domini Domini sunt exitus mortis, но Господу Богу принадлежат исходы смертные.
Но далее, этот exitus a morte есть не что иное, как introitus in mortem, этот исход, это избавление от смерти, смерти в утробе, есть вход, избавление ради другой смерти, ради множества смертей мира сего. Мы облекаемся в саван в утробе Матери нашей, в саван, который растет с нами вместе с мига нашего зачатия, и мы приходим в мир, обернутые этим саваном, ибо мы приходим искать себе могилу. И как узник, когда его отпустят от каторжных работ, может в качестве вознаграждения прилечь невдалеке, так и мы, когда утроба отпустит нас, остаемся привязанными к ней узами плоти на такой бечеве, что не можем ни отойти оттуда, ни остаться, где были. Плачем и криком справляем мы собственные похороны в самый час рождения, как если бы семьдесят лет жизни нашей[844] уже прошли в трудах материнского чрева и круг наш был очерчен из первоначальной точки; в слезах мы испрашиваем Крещения и с ним другого Таинства; И вот мы приходим в мир, который длится многие века, но мы-то не длимся; in domo Patris, в доме Отца Моего, говорит Спаситель наш, имея в виду небеса, multae mansianes, обители многи суть[845], разнообразные и надежные, так что, если какой-то человек не может обладать домом Мученика (поскольку он не пролил крови своей за Христа), он может обрести дом Исповедника, поскольку готов был прославить Бога вплоть до пролития крови. И если какая-то женщина не может обладать домом Девы (поскольку приняла священный чин брака), то она может занять дом Праведной Жены, поскольку родила и воспитала детей в страхе Божием. In domo patris, в доме Отца Моего, на небесах, много обителей; но здесь на земле Сын Человеческий не имеет где главу преклонить[846], сказал Он. Nonne terram dedit filiis hominum? Но разве не дал Господь эту землю сынам человеческим[847]? Он дал им землю для орудий их, которые делаются из земли, и дал им землю для могил их и погребений, чтобы они возвратились в землю[848] и смешались с землей, но не для того, чтобы они обладали ей: не имеем здесь града постоянного[849], более того, хижины постоянной, и еще того более ни человека, ни тела постоянного. Что бы ни подвигло Святого Иеронима назвать странствия народа Израильского в пустыне домами[850]: Но слово (а слово здесь Nasang) означает только странствование, только скитание. Даже Израиль Божий не имел домов; но только скитания и странствия в этом мире. Такой мерой Иаков мерил жизнь свою перед Фараоном: дни лет странствования моего[851]. И хотя Апостол не сказал бы morimur, то есть, доколе мы в теле, мы мертвецы, но он сказал: Peregrinamur, то есть, доколе мы в теле, мы странники[852] и мы не у Господа[853]; но вполне мог бы он сказать и: мертвецы, поскольку весь этот мир не что иное, как вселенское кладбище, одна общая могила, и вся жизнь и все движение, которыми наделены здесь величайшие из людей, суть сотрясание тел, погребенных в могиле, как бы от землетрясения. То, что мы именуем жизнью, есть всего лишь Hebdomada mortium, Неделя смертей, семь дней, семь времен нашей жизни, проведенной в умирании, семижды пройденная смерть; и затем конец. Наше рождение умирает в детстве, наше детство умирает в юности, юность со всем прочим умирает в старости, старость в свой черед умирает и подводит конец всему. И не то чтобы они, юность наша из детства или старость из юности, возникали друг из друга, как Феникс из пепла другого Феникса, который только что умер, нет: но как оса или гадюка из отбросов, или как Змея из навоза. Наша юность хуже, чем наше детство, и наша старость хуже, чем юность. Наша юность жаждет и алчет, и после того пускается грешить, чего детство наше еще не ведало. А старость наша кручинится и злится, потому что уже не в силах греховодничать, как умела юность. И сверх того, сколько еще смертей, то есть смертельных напастей сопровождает каждый возраст и каждое время жизни! так что и самая смерть показалась бы облегчением для того, кто их терпит. Потому-то и пожелал Иов, чтобы Господь не давал ему исхода из его первой смерти, из утробы. И зачем Ты вывел меня из чрева? Пусть бы я умер там, когда еще ничей глаз не видел меня! Пусть бы я был как небывший[854]. И не только нетерпеливый народ Израильский в своем ропоте (О, если бы умерли мы от руки Господней в земле Египетской[855]!), но и сам Пророк Илия, когда он бежал от Иезавели, спасая жизнь свою, под можжевеловым кустом, как повествует Писание, просил смерти себе и говорил: Довольно уже, Господи, возьми душу мою[856]. Так и Иона не отступал от своего нетерпения, больше того, от своего гнева перед Самим Богом: И ныне, Господи, заклинаю Тебя, возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить. И когда Бог спросил его: Неужели так сильно огорчился ты за это? он сказал: Очень огорчился, даже до смерти[857]. Насколько же горшую смерть, чем сама смерть, представляет собой эта жизнь, которую так часто такие славные люди готовы были променять на смерть! Но даже если случай мой таков, как у Апостола Павла, если quotidie morior[858], умерщвляют меня каждый день, то есть нечто тяжелее, чем смерть, выпадает мне каждый день; Если даже, как было с Давидом, tota die mortiftcamur[859], умерщвляют нас весь день напролет, то есть не только всякий день, но всякий час на дню мне выпадает нечто более тяжкое, чем смерть, пусть по справедливости можно сказать обо мне: Conceptus in peccatis, в беззакониях зачат есмь и во гресех роди мя мати моя[860] (и, стало быть, я умираю одной смертью), пусть справедливо будет сказать обо мне и больше (Natus fllius irae[861]), что я по природе не только чадо греха, но и чадо гнева, гнева Божия за совершенный грех, что представляет собой смерть еще худшую; И при всем том, Domini