ATS, учившихся в Американском университете в Бейруте. Его стали называть «Белым домом». Как вспоминает одна из подопечных матери: «Мы любили наш Белый дом и гордились им. Директор строго блюла дисциплину, но в то же время каждая из нас располагала значительной свободой; мы все знали, что наши общие тревоги и наши личные проблемы будут восприняты с пониманием». В этом воспоминании точно формулируется секрет моей матери: дисциплина, но без излишней строгости.
Юные леди из «Белого дома» были не в курсе опасений своего директора по поводу потенциально разрушительного влияния Бейрутского союза польских студентов (Bratnyak), в котором задавали тон один-два «вечных студента» — носители не самых похвальных традиций польской довоенной университетской жизни. Среди них был один особенно настырный тип, стареющий младший лейтенант польской армии, нежелание которого возвращаться на фронт могло сравниться только с его нежеланием заниматься учебой. Под его председательством Братняк стал нарочито светской организацией и занялся сомнительной политикой. Беспокойство матери о последствиях влияния подобных развлечений на ее юных подопечных разделялось отцом Кантаком и миссией, которая несла ответственность за поведение и благополучие студентов. Но в действительности юные леди из «Белого дома» устояли перед искушениями Братняка, и большинство из них показали похвальные результаты и завидное самообладание.
«Белый дом» немало выиграл и благодаря кругу друзей и знакомых матери. В Тегеране изгнанники еще жили в тени советского присутствия. Ливан, находившийся под контролем войск союзников, казался безопасной гаванью. Заново обретя уверенность, люди заново открывали для себя развлечения и светскую жизнь. Положение моей матери и ее удобное жилье позволяли вести светскую жизнь почти на довоенном уровне.
Интересным было общение с Британской языковой школой арабистов, то есть будущих дипломатов и шпионов. Иногда мать и сестры отправлялись с ними на экскурсии по историческим местам. Молодые лингвисты и их наставники были приятной компанией.
Находясь в увольнении, я оказывался частью этой жизни, и это в определенном смысле шло вразрез с моими попытками обратить на себя внимание одной из подопечных матери. Она изучала музыку в Американском университете и давала импровизированные концерты Шопена в фойе «Белого дома». Несколько портили эту картину известия из одной из польских общин на холмах над Бейрутом. Пани Базилевская, наша гитаристка, по-видимому, жаловалась, что мать больше не желает ее знать. Она не понимала, насколько занята была мать. И ей не приходило в голову, что ее были бы рады видеть в «Белом доме», если бы она взяла на себя труд зайти. Это был грустный эпилог к долгой дороге из Слонима. Наши дороги разошлись и больше не пересекались.
Для меня «Белый дом» всегда будет связан с возвращением матери к свиноводству. На кухне скапливались пищевые отходы — остатки от щедрых армейских рационов, и бывшая хозяйка Лобзова не могла потерпеть, чтобы их выбрасывали. Она решила тайно заняться свиноводством в глубине сада. В этом был элемент риска, так как половина населения Бейрута была мусульманской. Но верный мсье Наим был готов вступить в заговор. Предприятие процвело, и «Белый дом» славился своими домашними свиными колбасами.
Летом 1946 года каждому польскому солдату было отправлено письмо за подписью Эрнеста Бевина, британского министра иностранных дел. В нем адресату настоятельно рекомендовалось вернуться в Польшу — послевоенную Польшу, которую только что отдали на откуп Сталину и его НКВД. В Италии и на Ближнем Востоке письмо было воспринято с насмешкой: почти все эти люди успели побывать советскими заключенными или депортированными. Однако с письмом пришло и альтернативное предложение: предложение поселиться в Англии всем тем, кто не может — или не хочет — подчиниться режиму, поддерживаемому Советами. Предложение распространялось и на членов семей солдат. Мне было семнадцать лет, достаточно, чтобы прочитать между строк подлинный смысл каждого варианта. Я был польщен, когда мать написала мне, чтобы спросить моего мнения. Кроме того, стоял вопрос о моем ближайшем будущем в армии, который я хотел с ней обсудить.
После окончания кадетской школы выпуск 1946 года оказался в состоянии оживленного ожидания. О назначении в офицерскую кадетскую школу в Италии или последующей полковой службе почти не говорили. Лично я надеялся попасть в Первую уланскую (танковую) дивизию, переформированную в Италии и пересевшую на танки «Шерман». Старые связи с полком возобновились с возвращением из немецкого плена генерал-майора Зигмунта (Зазы) Подгорского, друга семьи. Я оценивал свои шансы попасть в Первую уланскую как более чем вероятные. Но новостей о переводе в Италию все не было. Вместо них из разных источников доходили вести, что армия Андерса должна отправиться в Англию на демобилизацию. Появились слухи, что ЮАР предложила взять на себя наше обучение и, возможно, ответственность за наше будущее. Из этого ничего не вышло. Полагаю, что предложение было отвергнуто: «янычары» Андерса были слишком дорогим активом, чтобы отдавать его задешево. Вместо того выпускникам 1946 года предложили пройти летние курсы в Иерусалиме, а перед их началом — еще одно, внеочередное увольнение.
Я второй раз поехал в Бтехнай и обнаружил, что мать теперь заведует администрацией и обеспечением питания в летнем поселении польских студентов. Бтехнай, удаленный от источников снабжения и вообще труднодостижимый, стал еще одним испытанием. И хорошо, что она была так занята. К беспокойству о будущем добавлялись отъезд из Каира дяди Хенио и неизбежный отъезд Терески, теперь «члена семьи» своего мужа, капитана Ликиндорфа, в Англию. Дядя Хенио решил принять предложение Эрнеста Бевина и вернуться в Польшу. Его жена и дети были «репатриированы» (более подходящим названием была бы «этническая чистка») из советского Вильно (теперь Вильнюса) в Торунь на Висле. Мать понимала его мотивы и даже высоко их ценила, но беспокоилась о его безопасности. Сама она возвращение в Польшу не рассматривала. Она чувствовала, что ее мужа уже не было в живых. После своего опыта советской жизни она боялась коммунизма в московском изводе. Ее непосредственная родина, Вильно и Новогрудский район, уже не принадлежала Польше. Там не было никого и ничего, к чему возвращаться. Она сказала мне, что готова к жизни в изгнании в Англии. Я был счастлив предложить ей и Анушке статус членов семьи военного, то есть моей.
Мать хорошо знала, что условия в Англии будут непростыми. Нам говорили, что новоприбывших не будут принимать с распростертыми объятьями. В преддверии трудных времен она пошла на курсы шитья, организованные гуманитарной организацией War Relief Service.[59] Вела их пани Мрузь, магистр швейных искусств. Получив квалификацию швеи, мать занялась английским языком, в котором она серьезно отставала от собственных детей. Мать наняла и привезла в Бтехнай в качестве преподавателя индивидуальных занятий миссис Тренчен (я не уверен, как именно пишется ее фамилия, мы между собой называли ее Тренченка), англичанку с маленькой дочерью по имени Лейла. Это были интенсивные занятия, и результаты их можно назвать приемлемыми, если и не вовсе блестящими. Мать была очень занятым человеком, и у нее оставалось очень мало времени на домашние задания. К концу лета она объявила, что она уже готова, так, как только она может быть готова к тому, чтобы начать новую жизнь на нижней ступени британской социальной пирамиды.
Тем временем я вернулся к своим товарищам по выпуску 1946 года, и мы явились в Иерусалим на летние курсы по английскому языку (15 июля — 30 августа). За этим невинным названием пряталась череда непростых занятий: фонетика, английские идиомы, грамматика и английская терминология по математике, физике и химии. Мы не вполне понимали, в чем была задача курса: подготовить нас к военной карьере или учебе в университете. Возможно, это была просто сладкая пилюля, призванная подсластить проблемы адаптации к тому, что нас ожидало впереди… Но жизнь — здесь и сейчас — была прекрасна.
Армия выговорила себе разрешение находиться на территории резиденции одного из восточных патриархов. Сад располагался справа от Дамасских ворот Иерусалима и примыкал к стене Старого города. Там, около фонтана, мы поставили наши четыре палатки. Патриарх (к стыду своему должен признаться, что никогда не интересовался, какой церкви) состоял в отношениях евхаристического общения с Римом, и это помогло заключить сделку. Однако были в этом соглашении и дополнительные условия: патриарх рассчитывал, что мы будем посещать его мессы. Не желая разочаровывать пожилого человека, мы потихоньку составили расписание, позволявшее нам поддерживать подобие конгрегации.
В жизни в палатках под городской стеной были свои забавы. Одной из них мы были обязаны своему товарищу, настаивавшему на том, чтобы свои омовения совершать в фонтане обнаженным. Арабское население за стеной, кажется, было заинтриговано; дважды в день у бойниц выстраивались толпы зрителей. Диалог с местными жителями дополнялся пушкой Рамадана, которая находилась непосредственно над нашим лагерем. На закате она объявляла конец поста, а с восходом — его возобновление. Вечерний грохот еще можно было вынести — кроме всего прочего, мы редко бывали в лагере в это время, — но утренний рев был сущим мучением. Некоторые мои товарищи утверждали, что их выбрасывает из кроватей.
Кормить нас вызвались монахини из старого Польского дома, внутри Старого города сразу за Дамасскими воротами. Мы скоро обнаружили причину их горячего желания. Как только наши армейские рационы оказались у них в руках, они перевели нас на вегетарианскую диету, состоявшую, главным образом, из баклажанов. «Где наше мясо?» — возопили мы. Дело почти дошло до мятежа, который своевременно был остановлен встречей с каноником Петрушкой, главой монахинь. Петрушка — вегетарианское имя — как нам казалось, очень подходило к случаю. После конфронтации нам вернули полный рацион.