в ожиданье паука,
стала целым мирозданьем,
краснощека и крепка.
И паук единым махом
поселившись в ней навек,
без упрека и без страха
правит, будто человек.
Правит миром и войною,
и судьбою всех людей,
научив себя разбою -
не паук, а лиходей.
Паутиной защищенный,
держит он в ее цепях
всех своих порабощенных
и съедает, как цыплят.
Сколько это может длиться,
то, что делает паук?
Недописана страница:
ручка выпала из рук.
Может быть, и автор встретил
смерть в обеде паука?
Бог один тому свидетель,
я не ведаю пока.
* * *
Я выскочу в гении скоро,
начнутся дожди. И гроза
затеет пожар под забором,
огнем заливая глаза.
И люди незрячим потоком
потянутся прямо ко мне
под прессом беды и порока,
вне света и разума вне.
Я выйду навстречу. На бочку
взберусь, растревожен и лих,
и прочную жирную точку
поставлю над бедами их.
Все дело в культуре, балбесы, -
скажу им, - в утрате ее,
без оной не грозы, а бесы
мурыжат все ваше житье.
И будет мой путь не завиден,
но сладок, как царствие пчел,
как это предвидел Овидий,
а Савл на слова перевел.
И люд молодой, как котенок,
прозреет на гребне культур,
и греблей займется утенок,
который был гадок и хмур.
Я выпущу рифму, как птицу,
из клетки, в которой гроза
марала и мяла страницу,
огнем заливая глаза.
* * *
Если б я был Вашим мужем,
я б на все махнул подряд,
ничего мне, мол, не нужно -
только Ваш печальный взгляд.
Я бы стал с собою дружен
и расцвел бы, словно сад,
и внутри бы, и снаружи
всякой птахе был бы рад.
Ну а Вас и в зной, и в стужу,
снова нежен, глуп и млад,
обнимал бы неуклюже,
целовал бы невпопад.
И из тихих грез и кружев
плел стихи бы наугад,
и по-рабьи отутюжен,
все плясал бы с Вами в лад.
Но не быть мне Вашим мужем,
не махнуть на все подряд,
даже если очень нужен
или сам бы очень рад.
Синь в окошке, стынет ужин,
светел Ваш печальный взгляд...
Кто кому сужден ли, сужен -
нам ли сны не говорят?
* * *
Я разрушил себя совершенно,
словно был, в самом деле, из глины,
только хлопья остались да пена,
да паучьи глаза паутины.
Весь в погонях за правдой и светом,
погружался я в глуби и выси,
и - что горше всего - не поэтом,
а рабом необузданной мысли.
Работягой судов-пересудов
неустройства земных сухожилий
я светло и почти безрассудно
шел на штурм бесконечных Бастилий.
Ни к чему мне казались рассветы,
полнолунного эроса гулы,
а простой человеческий улей
даже требовал всуе к ответу.
Так свершая за поиском поиск,
от духовного лопнул богатства.
До чего же чиста моя совесть
в плане равенства, чести и братства!
И последние гимны слагая,
напрягаясь умом до предела,
я с почтеньем пред нею склоняю
то, что прежде сходило за тело.
Любовь
Да люблю я тебя, не тужи,
и его, и ее – всех на свете.
Без любви даже жук не жужжит,
даже солнце, наверно, не светит.
Ею я покорен, как земля,
и нарушен, как чья-то граница,
я дышу только ею и для,
невзирая на спины и лица.
И меня она мчит, как с горы,
и несет на руках, как актриса,
с нею мы, как морщины коры,
безнадежно слились и срослися.
Видно, мать нас одна родила,
как Христа в непорочном зачатье,
с нею мы – два зрачка, два крыла
и два шрама с единой печатью.
Друг без друга нет жизни для нас,
а друг с другом – ни сна, ни покоя,
погасить бы ее хоть на час,
да не выйдет: нас все-таки двое.
* * *
С большим животом и большой головою,
в накидке, слетевшей на чресла,
взнуздав черепаху, довольный собою,
сидит, словно вылит из теста.
В улыбке простецкой растянуты губы,
лицо добряка-сибарита,
сугубо по-детски, по-светски сугубо
глядит широко и открыто.
Мудрец ли, глупец ли - душа нараспашку,
свой в доску, вдали от стенаний,
от слез, от поклонов святому распятью,
от ласки карающей длани.
Сидит весельчак на спине черепахи
(куда он, зачем и откуда?),
ни силы, как будто, ни стати, ни взмаха -
во плоти по имени Будда.
* * *
Утро. Солнце из-за сосен
поднимается степенно,
освещая сбоку нос мой
и немножечко - колено.
Я сижу на стуле-кресле,
оголив, как Будда, пузо,
а в зените полумесяц,
чуть прозрачный, как медуза.
К облаков пушистых стае
незаметно подбираясь,
он, на самом деле, тает,
цветом неба наполняясь.
Чуден образ этой встречи
двух светил полярно разных:
он для них - уныло вечен,
а для нас - красив, как праздник.
* * *
Я живу в объеме дома,
дом живет в объеме грома,
гром живет в объеме неба,
небо в космосе живет,
космос же - в объеме Бога,
где кончается дорога,
или все наоборот.
Бог живет в объеме слога,
слог живет в объеме слова,
слово - в мысли,
мысль - во мне,
я - внутри
и я - вовне.
Истекаю соком алым,
все в моем объеме малом,
бедный, бедный мой живот -
или все наоборот...
* * *
Куда иду
и думаю о чем,
и думаю вообще ли?
Ну думаю, конечно.
По крайней мере,
так - о чем-нибудь.
А вот куда иду -
совсем не знаю.
Поэтому уж лучше сяду
и посижу,
и погляжу на дерево без листьев,
которое как осени примета,
подскажет нечто важное о жизни,
хотя иронией не удостоит,
а только лишь печалью сдавит ум
или пронзит его особым благородством
на манер старинных книг,
что в сущности одно и то же.
Упадок нравов - дело не мое,
я думаю о дереве без листьев,
которое, конечно, вне морали
и потому не знает тупиков,
обогативших человеческую расу
духовным содержанием.
Реминисцирую отсюда невпопад,
поскольку все запутано ужасно,
и не хватает сил распутать и понять,
а для чего оно мне нужно -
сам не знаю,
и потому вопрос первоначальный
оставляю в силе.
Отстань, пожалуйста, и не мешай,
а то умру еще, не приведи Господь,
на самом важном.
В капкане равновесия
(венок сонетов)
Я так страстно люблю дух, потому что он не вызывает
брезгливости. Люблю не только дух, но и духи.
(Н. Бердяев. Самопознание)
Тело есть начало духа, корень духа.
А дух есть запах тела.
(В. Розанов. Опавшие листья)
I
В кругу друзей в смиренье одиноком
бывает свет прорвется ненароком
и бунт зардеет радугой-дугой -
в кругу друзей порукой круговой.
Бывает же совсем наоборот,
не свет, а тьма негаданно прорвет,
и завистью зардеет ум смиренный -
в кругу друзей порукою измены.
Столкнувшись с сим пикантным пируэтом,
печальный дух, в халате и штиблетах,
все объяснит ущербностью луны.
А непечальный, легок и всклокочен, -
природой тел, которые... А впрочем,
деревья уж в преддверии весны.
II
Деревья уж в преддверии весны,
в преддверии любви птенцы и травы,
и правы те, которые неправы,
и неумны, которые умны.
Темны надменной истины уста,
кружатся головы в божественной гордыне,
в ватерклозеты цвета спелой дыни
спускаются деянья живота.
И жизни эта влажная черта
весьма свята, - с крестом ли, без креста, -
ирония, мой друг, здесь неуместна.
Исполнен суеты приход весны,
жених - куда ни глянешь - и невеста,
и ветви их, как жилы, сплетены.
III
И ветви их, как жилы, сплетены
в одну большую крону. И природа
расшила ими пояс небосвода
касанием смычка или струны.
Ты подошла неслышно со спины,
глаза покрыла теплою ладонью,
и что-то от котенка и мадонны
сплелось в тебе в преддверии весны.
И день, слегка приблизившись к окну,
немедленно призвал на нас луну
и сам внезапно обратился в вечер.
И ночь сошла. И тихие, как свечи,
мерцали фонари, налившись током,
в томлении неброском и глубоком.
IV
В томлении неброском и глубоком
стоял я на развилке трех дорог,
то бишь, трех женщин, да простит мне Бог
метафоры сей пафос кособокий.
Любовью назову одну вальяжно,
другую по привычке - просто Мать,
а третью, как нетрудно тут понять,
Отчизной скромно окрещу. И важно
Опять начну с развилки трех дорог,
то бишь, трех женщин, да простит мне Бог -
пустая мысль, а все не утихает.
Стоял я на развилке женщин трех,
но грудь вздымала тайна трех дорог:
с душой ли, без души они - кто знает.
V
С душой ли, без души они - кто знает,
размерены и правильны до слез,
все планы и дела у них всерьез,
но и шутить изволят. И признаюсь,
Мне по душе их род и образ бдений,
люблю их ровный шаг и слог, и вздох,
хотя, наверно, я бы трижды сдох,
коснись меня сей мудрой кости гений.
А впрочем, смею думать, что от лени,
от лени и ума ограничений
затеял я, фигляр и феномен,
Иронией смущать живые тени,
растущие не в зареве сомнений,