По краю игры — страница 5 из 13

как недоступно нам творенье

простейших жизненных начал:


Заботы пса, дыханье леса,

холодность неба, свет звезды,

волненья ангелов и бесов

в едва намеченной груди.


А между тем, на серой ленте

дороги - только подошли -

как будто кто-то крепкой плетью

хватил по мякоти души.


То свастика из белой краски

была впечатана в асфальт,

и тленный дух усатой маски

витал над нею, словно скальп.


Не долго думая, конечно,

мой пес, красивый и большой,

задрав слегка одну конечность,

побрызгал их святой мочой.


Соблазн последовать примеру

родного пса давил всерьез,

но отвлекала мысль не в меру

о смысле жизни, леса, звезд.


* * *

                   Т. Ш.


Судьба ковыляла, плененная рокотом

и хмелем земной маяты,

я встретил тебя в окружении ропота,

в трескучих тисках немоты.


Мятежник, крикун и педант по призванию,

а ты первоклассница всласть,

во всю отдавала себя узнаванию

на голос, на краску, на масть.


И я узнавал в тебе детство бездомное

и драк безоглядных красу:

почти что блатное и вдоволь голодное,

росло, ковыряясь в носу.


Сейчас нам-то что! И носы вроде в целости,

и росчерк пера и бровей,

и если не первой нам кажутся спелости,

то все же единых кровей.


Единого клекота клапаны где-то там

(внизу, под сорочкою - что ль?),

как рифма - два звука с единою метою -

небесных слияний пароль.


Качается лист, золотистый под влагою,

не маятник, а ворожит,

приди, оборви его писк и с отвагою

другой эпилог подскажи.


* * *


Бегут, бегут года

за тридевять земель -

туда и никогда уже оттуда.


Я знаю - там и мне

постелена постель,

но я еще не тороплюсь покуда.


* * *


Прихотливо, случайно и живо

преподносит нам память порой

заметенный судьбой суетливой

позабытого прошлого слой.


Был я грузчиком после занятий,

удлиняя стипендии длань,

рос живот у тебя, словно спятил,

никакую не жалуя ткань.


Будни шли, сарафаны трещали,

и однажды заметили мы,

что все женщины в городе стали

выше носа носить животы.


Ну буквально, куда ни посмотришь

(солидарность ли в деле таком?),

стало первой заботою модниц

украшать свой наряд животом.


Животы, животов, животами -

словно поле гигантских цветов

колосилось и спело пред нами

в ожиданье двуногих плодов.


Вместо радости, чувство досады

поселилось во мне, как на грех:

пополненье Господнего сада

оказалось доступным для всех.


Еврейская тема


Как будто добавка и звука, и краски

к любому реченью, картине, перу,

еврейская тема - загвоздка, закваска,

завязка души и свечи на ветру,


И соли, и перца, и криков напрасных,

и шутки, почти со слезой наравне,

на белом - белее,

на черном - чернее,

на боли - больнее и круче вдвойне.


Еврейская тема - причин подоплека,

ужимка, ухмылка, увертка, скандал.

Куда нам деваться, коль Бог наш, нивроко,

еще двух Богов ненароком создал?


Три четверти мира - еврейская тема

и в вере, и в звере - во тьме и в огне:

на белом - белее,

на черном - чернее,

на боли - больнее и круче вдвойне.


* * *


Ведь все начиналось

с какой-то песчинки,

с какой-то молекулы,

льдинки,

луча,

не знала различий

ни в роде, ни в виде

та самая первая

наша душа.


Христианский завет

сотворен был евреем,

египетский принц

(и, возможно, - араб)

принес иудеям

и тору, и веру,

и все, с чем мы строим

и душу, и град.


О люд шебутной,

перед новым насильем

назад оглянись

сквозь сплетенье креста,

вглядись, как скорбит

Богоматерь Мария -

еврейка, что нам

подарила Христа!


Но в буйном беспамятстве

прет эпопея,

и прыгают буквы,

срываясь с листа:

араб никогда

не признает еврея,

еврей никогда

не признает Христа.


...Пускай не о том

ты тогда горевала,

и площадь кричала

пускай не о том -

мы только модели

вселенского шквала,

не надо сначала:

опять переврем.


* * *


Стаканы, стаканы, стаканы -

родимых напевов ключи,

мы водку глушили стаканами,

к вершинам стаканами шли.


О что за весомое слово

(сплетенье потерь и удач)!

Великой державы основа -

партиец, стакан и стукач.


- Мы дети стаканьего рая,

стаканьей семьи алкаши, -

сказал мне, стакан поднимая,

мой друг в барнаульской глуши.


- Ты думаешь, кто ты? - спросил он,

когда мы пошли по второй, -

по-русски сказать, то еврей ты,

еврей ты, но с русской душой.


Под лестью наигранной млея,

пьянел я, добрея и злясь,

как брат, обнимал я Андрея,

еврейством тем русским гордясь.


Пурга за окном разыгралась,

знать, тоже хмельная была,

стаканья страна кувыркалась,

бурлила, блевала, блюла.


Полвека легло между нами,

распила земного разлет -

та боль, что томилась в стакане,

теперь раздирает мне рот.


Кричу я (зовите хоть сукой!),

предатель, изменник, изгой:

- Как вытравить мне эту русскость,

еврею, но с русской душой?


И все... И душа опадает,

гляжу в пустоту, как чурбан,

лишь тихо к губам припадает

задумчивой гранью стакан.


А там, из Сибири далекой

Андрей, заметенный пургой,

моргнет мне: алеха ты, Левка,

не лучше ль еще по одной!


* * *


Еврей, еврей - всегда местечко,

всегда скандал, всегда квартал.


Летят любовники над речкой,

как их Шагал нарисовал.


И нету дня, и нету ночи,

летят за счастьем, за кордон.


Еврей, еврей - ну что он хочет?

Ну что там делается в нем?


* * *

       Рада Вам сообщить, что я верующая,

православная в третьем поколении...

       Я предпочла бы славянские языки, но

меня там бы совсем съели с моей

жидовской рожей.

       (Из писем Н. Мандельштам)


Спи, христианка в третьем поколенье,

спи с жидовской рожей и крестом.

Что за счастье чахнуть на коленях

пред твоим дымящимся костром!


Спи, старуха с ястребиным клювом,

сморщенная, ссохшаяся жердь,

наконец, и ты познала кувыд*,

отлетев в заоблачную твердь.


Наконец, и ты познала кувыд,

обратясь в бессмертие свое,

обратив в перо уста и губы,

ты вернула быту бытие.


Пусть тебе приснится под каштаном

музы дословесная пора,

когда брали всех, но с Мандельштамом

вы еще курили до утра.


_________________________

*Признание, уважение (евр.)


И Кура курилась под Тифлисом,

в разговор все ввязывался Дант,

Эривань, руно и кипарисы,

Коктебель, Колхида, музыкант -


Ваш сосед, старик, еврей, бродяга

Сердцевич - чего там - все равно...

Помнишь ту пленительную влагу,

в кружках кахетинское вино?


Ну, а тень державного Сучана

шла уже за вами по пятам.

Увези, дурища, Мандельштама!

Все сожги! Отдай все за пятак!


Что в них, в этих шорохах и звуках,

в этой бездревесности листа?

Мир не сдох! Жирел себе на муках,

даже под распятием Христа!


Ах жена, Надежда, Саломея,

вкус соломы сладок и зернист -

кто тебя судить теперь посмеет,

в третьем поколенье кантонист?


Здесь, во тьме, где глухота паучья,

где провал сильнее наших сил,

ты несла природы полнозвучье

так, что голос крови отступил.


Нет, не жребий - даль и ныне мглиста,

с крыльев отрясает воду гусь.

Спи спокойно, внучка кантониста!

Да не позабудет тебя Русь!


* * *


Над третьим рейхом музыка звучала,

над третьим рейхом музыка плыла,

и плоть ее народная крепчала,

ликуя, пламенея и пыля.


В руках упорных спорилась работа,

в умах покорных вызревал металл,

в одном строю заботой на заботу

друг другу каждый дружно отвечал.


Я вижу их, уверенных и сильных,

с детишками святой голубизны,

в пивных парах и снах любвеобильных,

невольников добра и новизны.


Я вижу их, и тихих, и речистых,

то с чижиком, то с пыжиком в глазах -

им Рейн внимал, сверкая, как монисто,

с афиш мясисто улыбался Бах.


Хоральный гимн под сводами отчизны,

парад и пляска, свадьбы при свечах,

мы рождены, чтоб сказку сделать жизнью,

чтоб жизнь нести на собственных плечах...


Великий дух, арийства гордый гений,

взошел, как хлеб в ухоженной печи,

росли огни, вальсировали гены -

ключи души и мужества ключи.


Ничто еще беды не предвещало,

лишь музыкой был воздух напоен,

лишь в соснах трепетало то начало,

что после все же стало тем концом.


О музыка, ну что же я затеял

судить тебя, рассудку вопреки?

Но кто еще, скажи мне, так умеет

держать нас пресвятейше за грудки?


Какой еще, скажи, сравнится фюрер

с твоим уменьем - о бескровность пил! -

будить в нас эту кровь безумных фурий

и плоть, и дух по-своему лепить?..


Под третьим рейхом догнивают кости,

но музыка... Но музыка звучит.

Она добра. Она не помнит злости.

Лишь пепел почему-то все стучит.


* * *


- Холокост, холокост! Надоело, пожалуй, -

всё евреи, евреи. Ну было - и что ж?