как недоступно нам творенье
простейших жизненных начал:
Заботы пса, дыханье леса,
холодность неба, свет звезды,
волненья ангелов и бесов
в едва намеченной груди.
А между тем, на серой ленте
дороги - только подошли -
как будто кто-то крепкой плетью
хватил по мякоти души.
То свастика из белой краски
была впечатана в асфальт,
и тленный дух усатой маски
витал над нею, словно скальп.
Не долго думая, конечно,
мой пес, красивый и большой,
задрав слегка одну конечность,
побрызгал их святой мочой.
Соблазн последовать примеру
родного пса давил всерьез,
но отвлекала мысль не в меру
о смысле жизни, леса, звезд.
* * *
Т. Ш.
Судьба ковыляла, плененная рокотом
и хмелем земной маяты,
я встретил тебя в окружении ропота,
в трескучих тисках немоты.
Мятежник, крикун и педант по призванию,
а ты первоклассница всласть,
во всю отдавала себя узнаванию
на голос, на краску, на масть.
И я узнавал в тебе детство бездомное
и драк безоглядных красу:
почти что блатное и вдоволь голодное,
росло, ковыряясь в носу.
Сейчас нам-то что! И носы вроде в целости,
и росчерк пера и бровей,
и если не первой нам кажутся спелости,
то все же единых кровей.
Единого клекота клапаны где-то там
(внизу, под сорочкою - что ль?),
как рифма - два звука с единою метою -
небесных слияний пароль.
Качается лист, золотистый под влагою,
не маятник, а ворожит,
приди, оборви его писк и с отвагою
другой эпилог подскажи.
* * *
Бегут, бегут года
за тридевять земель -
туда и никогда уже оттуда.
Я знаю - там и мне
постелена постель,
но я еще не тороплюсь покуда.
* * *
Прихотливо, случайно и живо
преподносит нам память порой
заметенный судьбой суетливой
позабытого прошлого слой.
Был я грузчиком после занятий,
удлиняя стипендии длань,
рос живот у тебя, словно спятил,
никакую не жалуя ткань.
Будни шли, сарафаны трещали,
и однажды заметили мы,
что все женщины в городе стали
выше носа носить животы.
Ну буквально, куда ни посмотришь
(солидарность ли в деле таком?),
стало первой заботою модниц
украшать свой наряд животом.
Животы, животов, животами -
словно поле гигантских цветов
колосилось и спело пред нами
в ожиданье двуногих плодов.
Вместо радости, чувство досады
поселилось во мне, как на грех:
пополненье Господнего сада
оказалось доступным для всех.
Еврейская тема
Как будто добавка и звука, и краски
к любому реченью, картине, перу,
еврейская тема - загвоздка, закваска,
завязка души и свечи на ветру,
И соли, и перца, и криков напрасных,
и шутки, почти со слезой наравне,
на белом - белее,
на черном - чернее,
на боли - больнее и круче вдвойне.
Еврейская тема - причин подоплека,
ужимка, ухмылка, увертка, скандал.
Куда нам деваться, коль Бог наш, нивроко,
еще двух Богов ненароком создал?
Три четверти мира - еврейская тема
и в вере, и в звере - во тьме и в огне:
на белом - белее,
на черном - чернее,
на боли - больнее и круче вдвойне.
* * *
Ведь все начиналось
с какой-то песчинки,
с какой-то молекулы,
льдинки,
луча,
не знала различий
ни в роде, ни в виде
та самая первая
наша душа.
Христианский завет
сотворен был евреем,
египетский принц
(и, возможно, - араб)
принес иудеям
и тору, и веру,
и все, с чем мы строим
и душу, и град.
О люд шебутной,
перед новым насильем
назад оглянись
сквозь сплетенье креста,
вглядись, как скорбит
Богоматерь Мария -
еврейка, что нам
подарила Христа!
Но в буйном беспамятстве
прет эпопея,
и прыгают буквы,
срываясь с листа:
араб никогда
не признает еврея,
еврей никогда
не признает Христа.
...Пускай не о том
ты тогда горевала,
и площадь кричала
пускай не о том -
мы только модели
вселенского шквала,
не надо сначала:
опять переврем.
* * *
Стаканы, стаканы, стаканы -
родимых напевов ключи,
мы водку глушили стаканами,
к вершинам стаканами шли.
О что за весомое слово
(сплетенье потерь и удач)!
Великой державы основа -
партиец, стакан и стукач.
- Мы дети стаканьего рая,
стаканьей семьи алкаши, -
сказал мне, стакан поднимая,
мой друг в барнаульской глуши.
- Ты думаешь, кто ты? - спросил он,
когда мы пошли по второй, -
по-русски сказать, то еврей ты,
еврей ты, но с русской душой.
Под лестью наигранной млея,
пьянел я, добрея и злясь,
как брат, обнимал я Андрея,
еврейством тем русским гордясь.
Пурга за окном разыгралась,
знать, тоже хмельная была,
стаканья страна кувыркалась,
бурлила, блевала, блюла.
Полвека легло между нами,
распила земного разлет -
та боль, что томилась в стакане,
теперь раздирает мне рот.
Кричу я (зовите хоть сукой!),
предатель, изменник, изгой:
- Как вытравить мне эту русскость,
еврею, но с русской душой?
И все... И душа опадает,
гляжу в пустоту, как чурбан,
лишь тихо к губам припадает
задумчивой гранью стакан.
А там, из Сибири далекой
Андрей, заметенный пургой,
моргнет мне: алеха ты, Левка,
не лучше ль еще по одной!
* * *
Еврей, еврей - всегда местечко,
всегда скандал, всегда квартал.
Летят любовники над речкой,
как их Шагал нарисовал.
И нету дня, и нету ночи,
летят за счастьем, за кордон.
Еврей, еврей - ну что он хочет?
Ну что там делается в нем?
* * *
Рада Вам сообщить, что я верующая,
православная в третьем поколении...
Я предпочла бы славянские языки, но
меня там бы совсем съели с моей
жидовской рожей.
(Из писем Н. Мандельштам)
Спи, христианка в третьем поколенье,
спи с жидовской рожей и крестом.
Что за счастье чахнуть на коленях
пред твоим дымящимся костром!
Спи, старуха с ястребиным клювом,
сморщенная, ссохшаяся жердь,
наконец, и ты познала кувыд*,
отлетев в заоблачную твердь.
Наконец, и ты познала кувыд,
обратясь в бессмертие свое,
обратив в перо уста и губы,
ты вернула быту бытие.
Пусть тебе приснится под каштаном
музы дословесная пора,
когда брали всех, но с Мандельштамом
вы еще курили до утра.
_________________________
*Признание, уважение (евр.)
И Кура курилась под Тифлисом,
в разговор все ввязывался Дант,
Эривань, руно и кипарисы,
Коктебель, Колхида, музыкант -
Ваш сосед, старик, еврей, бродяга
Сердцевич - чего там - все равно...
Помнишь ту пленительную влагу,
в кружках кахетинское вино?
Ну, а тень державного Сучана
шла уже за вами по пятам.
Увези, дурища, Мандельштама!
Все сожги! Отдай все за пятак!
Что в них, в этих шорохах и звуках,
в этой бездревесности листа?
Мир не сдох! Жирел себе на муках,
даже под распятием Христа!
Ах жена, Надежда, Саломея,
вкус соломы сладок и зернист -
кто тебя судить теперь посмеет,
в третьем поколенье кантонист?
Здесь, во тьме, где глухота паучья,
где провал сильнее наших сил,
ты несла природы полнозвучье
так, что голос крови отступил.
Нет, не жребий - даль и ныне мглиста,
с крыльев отрясает воду гусь.
Спи спокойно, внучка кантониста!
Да не позабудет тебя Русь!
* * *
Над третьим рейхом музыка звучала,
над третьим рейхом музыка плыла,
и плоть ее народная крепчала,
ликуя, пламенея и пыля.
В руках упорных спорилась работа,
в умах покорных вызревал металл,
в одном строю заботой на заботу
друг другу каждый дружно отвечал.
Я вижу их, уверенных и сильных,
с детишками святой голубизны,
в пивных парах и снах любвеобильных,
невольников добра и новизны.
Я вижу их, и тихих, и речистых,
то с чижиком, то с пыжиком в глазах -
им Рейн внимал, сверкая, как монисто,
с афиш мясисто улыбался Бах.
Хоральный гимн под сводами отчизны,
парад и пляска, свадьбы при свечах,
мы рождены, чтоб сказку сделать жизнью,
чтоб жизнь нести на собственных плечах...
Великий дух, арийства гордый гений,
взошел, как хлеб в ухоженной печи,
росли огни, вальсировали гены -
ключи души и мужества ключи.
Ничто еще беды не предвещало,
лишь музыкой был воздух напоен,
лишь в соснах трепетало то начало,
что после все же стало тем концом.
О музыка, ну что же я затеял
судить тебя, рассудку вопреки?
Но кто еще, скажи мне, так умеет
держать нас пресвятейше за грудки?
Какой еще, скажи, сравнится фюрер
с твоим уменьем - о бескровность пил! -
будить в нас эту кровь безумных фурий
и плоть, и дух по-своему лепить?..
Под третьим рейхом догнивают кости,
но музыка... Но музыка звучит.
Она добра. Она не помнит злости.
Лишь пепел почему-то все стучит.
* * *
- Холокост, холокост! Надоело, пожалуй, -
всё евреи, евреи. Ну было - и что ж?