На следующий день Колодкин повёл немцев по дворам. Рассказывал, у кого что есть. Вязали живьём за лапы на одну верёвку кур и гусей. За рога вывели со двора у бабки Барабанихи козу и пошли у амбара резать. Тащили сало. Картошку. Самогон. Через некоторое время добрались до Марьи Женековой. Она только-только уложила Бориса. Хотели с Валькой попить чаю на липовом цвету.
Колодкин ввалился первым. За ним три немца.
– Ну, Машуха, говори, куда корову спрятала? У неё корова есть. Муж табак на станции продавал. Скопили деньжат. Ну, где она?
Марья похолодела. Она всякое думала про Колодкина. Что сбился человек. Потерял опору в жизни. Сидел. Но чтоб вот так вот. Такого подумать не могла. Но своими глазами зато увидела.
– Ищи. Может, найдёшь. Креста на тебе нет, иуда… У меня ж дети малые…
И села. Её сын Валька смотрел на Колодкина колючим взглядом и сжимал под столом кулачки.
– А чего искать? – задорно кивнул Колодкин. – Во дворе она наверняка. Сеном прикрытая. Стоит тихонечко и пожёвывает. Никто её, мол, не найдёт. А Колодкин найдёт! Пойдёмте-с, господа. Сейчас я вам м-у-у-ку покажу…
Зорьку выводили улыбающиеся немцы. А Колодкин отряхивал сено с плеч и из-за шиворота. На улицу выбежал Валька. Вцепился руками в обмотки фашиста ниже колен. Закричал.
– Стой, фашист! Отдай нашу корову! Нам Борьку кормить нечем!
Немец оттолкнул мальчишку. Достал из-за плеча винтовку. Навел на Вальку. Марья бросилась ему в ноги.
– Не стреляй! Забирай корову. Не стреляй!
Обхватила сына. Загородила собой.
– Бери своего выродка. Немцы благородный народ. Детей не будут стрелять.
Колодкин наконец отряхнулся. И дал кулаком Зорьке по боку.
– Пошли, говядина! Сейчас с господами немцами печёночки зажарим!
На улице группа солдат потешалась над Егоркой. Он всем улыбался. Кто даст ему кусок шоколадки. Кто самогону плеснёт. Поменяли его заячью тёплую ушанку на немецкую пилотку. Дали в руки топор и повели Егорушку к Москве-реке. Среди всех выделялся молодой фотограф – юнец лет восемнадцати по имени Дитер. Он снимал по возможности самые интересные и пикантные события с самого начала войны. Много занимательных кадров сделал в Белоруссии, в Смоленске, под Вязьмой. Теперь ещё чуть-чуть – и будут кадры из Москвы. Но пока и в Подмосковье есть что поснимать.
Заставили Егорку рубить прорубь. Он что есть силы колотил топором лёд. Все смеялись. Сменяя друг друга, после Егорки работали и немцы. Прорубь вышла в самый раз. Заставили Егорку раздеваться.
– Ти дурачок. А будешь умный. Святой вода! Буль! И здоров! Ныряй! Драй! Пригай!
Егорка в подштанниках и босой слушал людей и не мог понять, как ему нырять. Он не умел плавать. К воде, бывало, и не подойдёт. А тут ныряй. Дитер сделал коллективное фото. Полуголый Егорка. И немцы вокруг.
Двое взяли Егорку под руки. Двое за ноги. Опустили в прорубь вниз головой. И отпустили ноги.
– Дафай! Плыви! Крестись! Здоровье!
Но Егорка из проруби не показывался. Немцы пожали плечами. Шутка оказалась неудачной. Выпили самогону и пошли по избам.
Ночью к обер-лейтенанту привели задержанную. Девчушка была с мороза. Красные щёки. Ярко-рыжие волосы. Злые глаза.
– Кто тебя послал? Откуда идёшь? Куда идёшь?
– Из Москвы иду. В деревню. К родным.
– Как зовут?
– Владимирова Вера.
– Сколько лет?
– Шестнадцать.
– Почему шла ночью?
– Задерживали часто. Документы спрашивали. Вот и припозднилась.
– Что надо здесь, в деревне?
– Племянник Борька маленький. Одёжку тёплую ему несу. Холода-то какие!
– Как перешла линию фронта?
– Чего?
– Как шла сюда?
– Так по реке трусила. Река-то замёрзла…
Обер-лейтенант порылся в вещах. Поморщился.
– И в это одевают русских детей… А что, много в Москве солдат?
Верка пожала плечами.
– Откуда я знаю. На улице не видать. Патрули только. И холодно.
– Ничего, скоро не будет холодно. Мы растопим вашему русскому Ивану такую баньку, что будет жарко. И следующая наша встреча будет в Москве. Фройлен, я назначаю вам свидание. Москва. Красная площадь. Памятник Ленину.
– Мавзолей?
– Ах да… Мавзолей. Мав-зо-лей… Придёте?
– Когда?
– Я думаю, весной, в марте, мы уже будем прогуливаться с вами по Арбату.
Верка улыбалась. Она впервые в жизни видела иностранца. Да ещё к тому же так хорошо говорящего по-русски. После всего того, что ей пришлось испытать по дороге с задержаниями, допросами-расспросами, теперь, когда она была почти у цели, страх отступил куда-то.
– Договорились.
Они рассмеялись. У каждого в голове были свои мысли. И мысли Верки оказались вернее.
С обер-лейтенантом они действительно спустя два с лишним года встретились в Москве. Семнадцатого июля сорок четвёртого. Правда, не на Красной площади, а у Парка культуры на Садовом кольце, куда Верка вместе со многими другими москвичами прибежала из дому, чтобы посмотреть, как по Москве ведут пленных немцев.
Он шёл в колонне крайним. Белая шевелюра. Небритое лицо. Их глаза встретились. Верка его узнала. И ей показалось, что он её узнал. Шёл и как-то застенчиво улыбнулся. Верка пробежала немного вперёд и снова пробилась к оцеплению. И снова посмотрела на него. А он, уже опустив глаза, грустил и шагал, шлёпая по московскому асфальту самодельными сандалиями из автомобильной покрышки. Она всё ещё смотрела. Теперь ему в спину. Он был совсем жалок. Их свидание всё-таки состоялось.
– …Можно я пойду? – спросила Верка, натягивая на голову платок.
– Да, конечно. Меня зовут Ганс Кауфман. Скажите часовому, что я вас отпустил.
Фотографу Дитеру было не по себе. Запечатлённый на фотоплёнку русский дурачок всю ночь снился ему. Спать в русских избах после тёплого и уютного домика в Нижней Саксонии, окружённого тенью плодородного сада, было противно. Но приходилось мириться с обстоятельствами. Узнав от сменившегося часового, что этой ночью к Кауфману приводили девицу, он уточнил, в какую избу та побежала, и решил наутро навестить её.
Проверив готовность своего фотоаппарата, как только рассвело, по холоду побежал разнюхивать, что к чему. На улице стояла седовласая Петровна, Егоркина мать.
– Сынок, а сынок! Ты Егорку моего не видал? Сын у меня пропал! Нигде найти не могу! Никто не знает, где он!
Фотограф, не останавливаясь, прошмыгнул мимо. Егорка для него уже был в прошлом, как и многие другие персонажи его увлечения.
Петровна ушла в избу. Ждать. Может, вернётся Егорушка…
Отряхивая снег с сапог, он вежливо постучался. Ему не ответили. И он впёрся без разрешения. Марья укачивала Бориса. Валька с Веркой читали книжку, привезённую из Москвы. Увидев, что Верка рыжая, Дитер сник. Рыжие были не в его вкусе с самого детства. Так уж получилось – Верке повезло. Но в избе была ещё одна женщина. И красивая женщина.
– Я фотограф. Мне нужен натура. Матка. Ты снимай рубашка. Давай голый грудь. Кормить младенец. Мадонна. Я буду делать фото. Если нет – пук! Граната! Взрывать твой изба!
Фотограф уже готовился расчехлить свою аппаратуру, предвкушая картину обнажающейся перед ним русской бабы, как вдруг Верка вскочила из-за стола, схватила его за шиворот и поволокла из избы.
Марья кричала ей вслед. Просила остановиться. Но где там! В сенях Верка прихватила коромысло. Огрела по спине. Дитер бежал по деревне под хохот немцев. Гнала его прямо к штабу. На крыльце их уже встречал обер-лейтенант.
– Господин Ганс! Этот сверчок тётю Машу раздеваться заставлял. Что ж это такое? Корову увели. Малыш голодный. А тут этот! Гранатой, говорит, вас взорву!
Ганс приказал фотографу подойти. Тот встал перед командиром по струнке. Несколько коротких фраз. И удар в морду. Дитер упал. Быстро вскочил. И побежал прочь.
– Не бойтесь, Вера. Он больше к вам не подойдёт.
Ещё через несколько дней фашистов прибыло. И всех крестьян выселили из изб. Марье с ребятами пришлось перебраться в погреб. На полу развели костёр. Сидели в дыму. Согревались, как могли. Все продукты забрали немцы. Заболел Борька. Стал кашлять. Всё время плакал. Марья, стиснув зубы, проклинала себя. Дал Господь большую грудь. Да пропало молоко. И какая она мать, с сиськами без молока? Три дня Борька проплакал. Был в жару. Марья прикладывала ему влажную тряпочку к лобику. Пела. На четвёртый день под утро затих.
С Веркой обрядили его в новый вязаный костюмчик. Завернули тельце в тряпицу. Понесли к коменданту. Валька по заданию мамки побежала на Красную горку. Разгребать снег. Колоть землю. На кладбище хоронить нельзя. Мины.
В деревне был уже другой командир. Майор. Тот грязных и вонючих крестьян к себе не допускал. Просьбы рассматривал через переводчика. Похоронить Борьку разрешили.
Марья сидела у разрытой Валькиными руками маленькой могилки и всё никак не решалась опустить туда сынка. Развернули его, чтобы поглядеть в последний раз. Боренька лежал как ангел. Тихий. Крошечный. Родненький.
Верка тронула Марью за плечо.
– Давай я всё сделаю. Отойди пока.
Взяла Борьку. Закутала. Положила тихонько. Перекрестилась. Бросила земельки. Закапывали вдвоём с Валькой. Марья качалась сбоку.
Когда шли с Красной горки в деревню, Валька поотстал. Когда увидел, что на него не смотрят, остановился. И, закрыв ручонками лицо, заплакал. Не оборачивались бабы. Всё понимали.
Колодкин под видом «своего» ходил разнюхивать округу. За рекой в балке обнаружил советскую пушку. Побегал вокруг неё. Зенитная пушка. Снаряды в ящиках. Видать, русские так отступали, что не до пушки им было. Ноги бы унести. Довольный побежал в штаб. Докладывать. Может, наградят. Дали пятерых солдат и лошадь с санями. Подъехали. Немцы стояли на краю балки. Оглядывали пушку издалека. Кивали. Хорошее орудие. Колёса наполовину в снегу. Ящики. Повозиться придётся.