А он подскочил. Замахал руками.
– Давайте грузить! Теряем время!
Стал пушку раскачивать. Раздался взрыв. Лошадь вернулась по следу домой одна. После войны деревенские мальчишки долго плевали в эту воронку.
Сидели в погребе. Под утро совсем замёрзли. Валька зашевелился. Услыхал стрельбу. Приближающийся рёв моторов. Марья, протирая глаза, спросонья схватилась за лесенку, не сообразив, то ли лезть наверх, то ли отсиживаться. Верки уже не было. Раньше всех куда-то умотала.
– Валь, наши, что ль?
– Стреляют. Значит, наши…
Неожиданно дверь погреба распахнулась, и они увидели, как к ним нагибается, приглядываясь, красивый усач в ушанке со звездой.
– Живые есть? Выходьте, свои!
Помог им выбраться. По улице шла пехота. За околицей двигались строем наши танки.
– Вы с Москвы, ребятки? – Марья плакала и улыбалась. – Не прошли, значит, гады, в Москву…
– И не пройдут, хозяйка! Мы их теперь до самого Берлина гнать будем!
Прибежала Верка. Несла что-то в руках. Оказалось, сумку с фотографиями.
– Эх, не успела я фашистика поймать! Чуть ли не вперёд всех убежал, сволочь. Они Егорку нашего в проруби утопили. А этот фотографировал…
– Ох, Господи… – ахнула Марья. – Ему-то за что такое наказанье…
В начале мая колхозники вновь приступили к работам. После разминирования саперами окрестных полей собирали убитых. Первым делом наших солдатиков. Ходили по двое. Марье в подмогу была Верка. Сносили погибших к телеге. Укладывали друг на друга. Старик Широков отвозил их к глубокой братской могиле на горе. Ребятишки сколотили из досок памятник. Валька выпросил у проезжих танкистов на станции полбанки красной краски. Покрасил на памятнике звезду.
Фашистов хоронили в стороне, в овраге. Друг за дружкой засыпали свозимые трупы липкой жирной землёй.
Фотографа нашли с краю поля в лесочке, на том берегу Москвы-реки. Лежал на спине. Глаз и носа не было. Сбоку валялся фотоаппарат. Верка присела на корточки. Утёрла пот со лба. Поглядела снизу вверх на Марью.
– Я только достану плёнку.
Поковырялась. Кое-как вынула кассету. Повертела в руках. Хотела было сунуть к себе в карман телогрейки, но вдруг остановилась.
– Нет уж. Это твоё…
И запихнула кассету в карман прокисшей шинелишки фотографа.
Потащили к реке. Надо было грузить труп в лодку. Потом ждать на другом берегу телегу старика Широкова. Когда отплыли от берега, Верка поглядела на воду. То ли ей причудилось что… То ли чего вспомнила. Но она вдруг вскрикнула и, с ужасом глядя на Марью, прошептала:
– Егорка там. За камнем. Под водой прячется…
– Брось, Верка! Перестань чудить! Толкнись хорошенько шестом. Видишь, нас сносит…
Верка воткнула свой шест в песчаное дно. Оттолкнулась.
Марья спокойно работала вёслами.
– Не буду я его хоронить. Бросить гада в реку. И пусть раки жрут. Давай, а, Марья? Камень привяжу. Никто не узнает…
Марья гребла молча. До берега оставалось совсем немного.
На костёр
И тех нет уж и дней,
Что летели стрелой,
Что любовью нас жгли,
Что палили огнём!
И снова повеяло весной. Теперь уже восемнадцатой для Женьки Василькова. Залежавшийся на полях за долгую зиму тяжёлый снег наконец поддался пришедшему с юга теплу. Побежали тоненькие ручейки по дорожным колеям. Запели дружным весёлым гомоном ободрённые солнышком птицы. Вскрылась ото льда и зачернела прозрачной водой река.
Женька в этот прекрасный весенний день решил пораньше сбежать с занятий в техникуме. Быстро и правильно работал напильником, снимая заусенцы у круглых отверстий под замок в железных петлях на слесарной практике. Сдав работу мастеру и переодевшись, спустился к реке. Пошёл вдоль берега самой короткой рыбацкой тропой в деревню.
В ту пору, как он повзрослел и из мальчишки вырос в статного мужающего юношу, к нему пришла и первая любовь. Было ему пятнадцать, когда летом в Хотяжи к бабушке на каникулы приехала Маша.
Они познакомились на речке. Женька правил дедовой старой лодкой, клееной-переклееной гудроном, тяжёлой под веслами, как каторжная баржа, но тем и накачивал мускулы.
Он проверял жерлицы, на якорьки сажал живца. Маша пришла вечером искупаться. Солнце пряталось за старую плакучую иву, и Женька не заметил, как Маша спустилась по тропинке к воде, а лишь услышал чей-то тоненький задорный голосок:
– Можешь прокатить?
Он поглядел в ту сторону. И замер. Сначала хотел сделать вид, что не слышит. Но потом пригляделся к этой милой девчонке в шлепках и голубеньком ситцевом платьице с махровым полотенцем через плечо и не смог отказать.
– Садись. Только осторожно.
Причалил кормой к заросшему лозняком лодочному затону. Протянул руку.
Она впорхнула в лодку, присела, ухватившись за края бортов, на скрипучее дряхлое деревянное сиденье.
– Куда поедем? – спросил Женька.
– А давай против течения! Я потом спрыгну и поплыву. Ты не против? Меня Машей зовут.
– Евгений. Я не против.
Она поджала колени, готовясь отправиться в свое речное путешествие, и стала смотреть на воду, где то тут, то там плавали на поверхности жёлтые душистые кубышки. Пока не отъехали, она сорвала три. Женька, улыбаясь, грёб.
Из одной кубышки Маша сделала бусы, а две заплела в смешной венок и надела его на голову.
– Похожа я на русалку?
Разговорились. Оба учились. Она в Москве в девятом классе. Он здесь в техникуме на автомеханика. Оказались ровесниками.
Перед двумя большими островами, разрезающими реку плоскими песчаными мысами по краям, поросшими на горбах высокой, веками не кошенной травой, Женька бросил вёсла.
Грести на таком течении не было смысла. Река здесь превращалась в три узких и мелких ручья, бегущих по гальковым перекатам с кое-где сопротивляющимися потоку большими и малыми камнями. Лодка в этих местах относительно берега не двигалась. Или вылезай и тащи её за собой пешком, или сдавайся и возвращайся по течению. Что Женька и сделал. Когда очутились на середине, где поглубже, Женька скомандовал:
– Ну, прыгай. Ты же собиралась купаться.
Маша задорно вскочила со скамейки. Скинула платьице, обнажив стройную, в пугливых мурашках фигурку в купальнике, смахнула шлёпанцы и, посмотрев на капитана судна, попросила:
– Если что – прыгай за мной!
И бросилась в воду солдатиком. Вынырнула. Поплыла.
А Женька так и не понял, что она имела в виду. Зачем ему прыгать? То ли спасать. То ли купаться вместе с ней. Плавала хорошо. Только голова торчала сверху, а тонкие быстрые ножки по-лягушачьи расталкивали воду.
Женька аккуратно подгребал за ней, стараясь держаться на расстоянии, чтобы не задеть пловчиху.
Маша сделала заплыв до самого затона. Он передал ей на берег одежду и полотенце. Спросил:
– Чего это я раньше тебя у нас в деревне не видел?
Она вытирала полотенцем копну мокрых русалочьих волос. Откуда-то из-под них донеслось:
– Мы с папой и мамой из Мурманска приехали прошлой осенью в Москву. Папа у меня военный. Ему дали здесь жильё. Я родилась в Мурманске. Там жила и учиться пошла в школу. Восемь лет проучилась, а теперь вот новый класс, новые учителя, новые знакомые – всё новое. Приехала погостить к бабушке на лето. Мы лет десять с ней не виделись. Ты, наверное, знаешь бабу Настю Студеникину?
– Знаю, конечно.
В Хотяжах всего-то было двенадцать дворов. Все знали друг друга и всё друг про друга.
Женька влюбился в Машу с первого взгляда. Он ещё не понимал, конечно, что с ним происходит. Но на следующий день, ближе к вечеру, на реке с ним случилось что-то загадочное. Женька волновался. Женька ждал её. Женька хотел, чтобы Маша пришла на вчерашнее место и чтобы он снова был ей нужен.
И она пришла. Так же осторожно спустилась по крутому берегу к реке. Так же попросила прокатить. И всё повторилось сначала. Только дольше.
Они становились всё ближе и ближе друг к другу. Стали встречаться по вечерам. Гуляли. Назначали встречу на другой день. Потом стали с деревенскими ребятами ходить на костёр, набирая с каждого двора по охапке дров. Костёр жгли под старой ветлой в небольшом овраге на берегу реки. Через овраг лежало огромное необхватное бревно, которое приспособили под лавку. На ней рассаживались. А кто-нибудь один внизу на глазах у всех занимался разведением костра. Слушали музыку из маленького радиоприёмника. Пели песни под гитару. Пекли картошку в углях. Ночи пролетали незаметно. С тёплым светом летнего костра разгоралось в душах влюблённых настоящее чувство. Женьке хотелось прикоснуться к любимой. Согреть ей руки. Обнять полой теплой телогрейки и спрятать у себя под крылышком. А Маше просто было хорошо с ним. Она, как птичка, прижималась к Женьке и чувствовала, как всё тело отзывается его заботам, а сердце бьётся так, словно летишь с разбега по высокому склону горы, и вот-вот у тебя появятся крылья, и ты взлетишь в небеса.
Перед рассветом расходились по домам. Женька держал счастливую Машеньку за руку. А, проводив, мечтательный и счастливый, возвращался в свой дом к спящей родне. О чём он мечтал в эти минуты? О близости с ней. О её красоте. О том, наверное, что они поженятся когда-нибудь и у них будут детишки? Тихо пробирался Женька Васильков в свой уголок и, упав на кровать, сразу же засыпал мёртвым сном.
На поле ещё лежал снег. Женька, то и дело проваливаясь в него лёгкими кроссовками, вытаскивал из подтаивающей снежной целины промокшие ноги, оставляя в поле глубокие следы. И всё было нипочём ему. Деревня и крыша маленькой родной избёнки уже виднелись внизу.
Он взял за ориентир чёрный треугольник своего дома и шёл, шёл туда с улыбкой. Часто дыша от усилий. От ощущения неотступно надвигающейся весны. От любви.