гал вперёд, уже по-хозяйски, не растрачивая на пустой лай свои чувства.
Майка несёт букет роз, и аромат цветов смешивается со свежестью падающего снега, который она всё время пытается стряхнуть с них, потому что думает, что розы замёрзнут под снегом. Колька отыскивает в темноте полынные и репейные вешки, которые в течение зимы они с Майкой втыкали по дороге.
Шагать надо два километра. Мимо старого кладбища в гору, а потом столько же вниз. А там – Смолёново.
И вот наконец перед ними медленно выстраивается силуэт старого двора. Пришли. Колька открывает дверь террасы. Зажигает свет, который после темноты бьёт в глаза жёлтыми брызгами. Они входят в остывшую за день избу и принимаются за дело.
Майка ставит цветы в трёхлитровую банку и на газовую плитку воду. Наливает чайник. Вода, к счастью, не успела замёрзнуть. Колька кочергой выгребает из поддувала печи вчерашнюю золу и закладывает в топку новую порцию дров.
Вскоре по избе тянется мясной дух кипящих в кастрюле и парящих на всю избу пельменей вперемешку с дымом от печки, которая давно уже не дружит с тягой и сдаётся только после нескольких попыток засовывания в отверстие дымохода горящих факелов из старых газет.
Постепенно огонь осваивается в топке и через приоткрытую дверцу отдаёт в избу немного тепла и света. Майка с Колькой садятся у открытой печной дверцы на постеленный на полу полушубок, посередине ставят тарелку пельменей с брошенным сверху кусочком сливочного масла, двумя деревянными ложками по краям, в руках – разломанный надвое батон. Смотрят на потрескивающие в печке поленья и уминают пельмешки с азартом и наперегонки, до последнего. Последний сегодня достаётся Майке. Значит, по жребию ей вставать ночью к печке.
Колька подбрасывает дров ещё и ещё. Сложенная сбоку от печки поленница становится всё меньше и меньше, а тепла в избе всё больше. У печки перед открытой дверцей уже не посидишь. Да и пора пилить-колоть.
Остатки пельменей с бульоном и покрошенным хлебом из кастрюли перемещаются в собачью миску, возле которой уже виляет хвостом примчавшийся откуда-то Тишка. Около часа Майка и Колька пилят двуручной пилой бревешки, привезённые из леса в выходные. Колька колет дрова и носит их греться к печке. Потом садятся пить чай с земляничным вареньем. В избе становится совсем тепло. Розы ожили и благоухают на столе рядом с большими чашками.
Майка вспомнила, как летом они с Колькой ползали на карачках в зарослях душистой земляники на дикой лесной поляне. В пластиковых прозрачных ведёрках становилось всё больше и больше крупных спелых ягод, и они, усталые и счастливые, шли вечером домой под нудный писк комарья, чтобы на следующий день заняться приготовлением любимого Майкиного варенья. Майка была счастлива тогда оттого, что делали они это вместе, с Колькой. Устали тоже вместе. И варенье у них получилось. И никто не заныл во всё время, пока занимались им.
Майка положила ложечку варенья в свой милый всякому взгляду ротик, хитро улыбнулась Кольке, облизывая ложечку, и, поднеся чашку с чаем к губам, вдруг прыснула смехом.
– Ты чего? – спросил Колька, разморённый теплом и ужином, и тоже улыбнулся.
– Коль, а ты представляешь, когда мы поженимся, то через несколько лет у нас родится маленький. Он тоже будет ползать с нами на поляне.
– Ну и что тут смешного?
Майка продолжала:
– А потом родится ещё кто-нибудь. А потом ещё…
– Ну и что? – Кольку совсем разморило, и хотелось спать.
Майка подпёрла ладонями щёчки и загляделась на розы. И продолжала:
– Будут они расти, наши сладенькие детки, как ягодки на полянке: подрастут – поспеют, опять подрастут и опять поспеют…
– Да ладно тебе, мечтательница, чего загадывать? К тому времени на поляне уже и ягод-то не будет – всё кустами зарастёт.
– А ты не умничай – юный литератор, лучше посуду помой!
И Майка идёт разбирать постель. Потом они ныряют под холодное ещё одеяло, прижимаются, согревая друг друга. И столько в них в эти минуты достоинства, столько взаимной необходимости и любви, что в целом свете нет людей счастливее Майки и Кольки.
Засыпают они скоро. Майка по последнему пельменю потом встаёт, чтобы закрыть печную заслонку после полностью прогоревших дров и дотлевших углей, делает это во сне, с закрытыми глазами, перелезая через Кольку, шагая по стеночке на ощупь туда, а обратно, очнувшись, резвой белкой через Кольку шмыгает под одеяло в своё теплое гнёздышко.
Совсем скоро зазвонят два будильника. Они всегда звонят по очереди и ужасно пугают, но так надо, чтобы не проспать. И опять через поле на автобус, в электричку, в институт.
Через несколько лет они поженятся. Майка родит Кольке дочку и двоих сыновей. И они точно так, как мечтала Майка, будут собирать землянику на поляне, правда, на другой (прав был Колька – старая заросла). И многое ещё предстоит испытать. На то она и жизнь. И будут жить счастливо. Как в сказке. Правда-правда. Потому что по любви.
После танцев…
Сидели на кладбище на Красную горку на могилке у Анжелики Ренковой два приятеля: Алексей Понырев и Роман Ветров. Поминали. Родных. Знакомых. Ворошили прошлое. Не виделись друг с другом аж больше двадцати лет. И неожиданно встретились перед входом на старую территорию подмосковного городского кладбища.
Алексей Понырев жил с семьёй в Москве и теперь только изредка, по праздникам и памятным датам, приезжал в родной городок, где он сорок пять лет назад появился на свет в старинном дворянском особнячке, оборудованном советской властью под родильный дом.
Роман Ветров, оставшись к тем же годам холостяком, жил один, монтировал на ближайших дачах спутниковые антенны да продавал в придачу к ним ресиверы с картами доступа.
Понырев в этот раз поехал один. Жена Светлана и ребята ехать на дачу отказывались. Апрельские сырость да грязь не сулили ничего хорошего в такой поездке.
Светлана занялась уборкой квартиры. Дети, тринадцатилетний Серёжка и десятилетняя Полинка, как стопроцентно был уверен Алексей, забившись каждый в свой угол, тыкались в мобильные телефоны.
…Помянуть своих было надо. На Пасху не был. Теперь, говорят, это стало не принято. Не для того этот праздник.
Весной, когда растворялся под жаркими лучами солнца слежавшийся за зиму снег и открывалась тёплым ветрам дремлющая зимой, а теперь проснувшаяся и уже кое-где зеленеющая травкой земля, и разливалась полой водой любимая подружка и спутница детства Москва-река, Понырева сюда тянуло.
Машину из гаража он выгонять не стал. Поехал на электричке. Выпьешь – за руль не сядешь.
У ворот кладбища он первым заметил и узнал Ветрова. Его черепашьи, с выпуклыми линзами очки, горбатый нос и маленькие глазки сразу напомнили друга юности – клавишника Ромку. А когда сутуловатая фигура размашистой и неуклюжей походкой обогнала Понырева, стоящего поперёк дороги, зацепив по нерасчёту боком и проворчав по этому поводу что-то матерное себе по нос, Понырев узнал и голос.
Улыбнулся и окликнул его:
– Эй, дружище, куда спешишь? В это место не спешат! Успеешь ещё!
Ветров резко развернулся, прищурился, приглядываясь.
– Задел? Извини, зёма. Левый глаз ни хрена не видит.
– Ромка! Ветров!! Здорово!!!
Ветров сузил глазки ещё крепче, машинально поправляя трясущейся рукой большие очки на потном носу.
– Чё-то не признаю я тебя, мужик…
– Лёха я. Понырев. В ансамбле с тобой вместе играли. Помнишь? Ты. Я. Скворец. Шкабарёнок. Толик Родничок…
– Лёха?! Вот это дело! Ну ты, брат, даёшь! Сто лет не видались!
Обнялись. Похлопали друг друга по спинам. Разулыбались, как дети. И продолжили путь вместе, оживлённо расспрашивая друг друга, кто как теперь живёт. Жили оба, как оказалось, в общем, одинаково. Ни богато. Ни бедно. Ни весело. Ни скучно. Словом, как живут русские мужики. Которым перевалило за сорок.
По могилкам своих прошлись ещё по трезвяку. У Понырева была с собой литруха водки в сумке, но он за разговором забывал её вытянуть и предложить товарищу, который пришёл на кладбище похмелиться народной водочкой с могилок. Алексей при своём старом знакомом всё стеснялся опрокинуть в жаждущее горькой нутро налитые рюмки на ухоженных клумбах среди памятников и крестов.
После поныревских родных зашли на могилку родителей Ветрова – ни цветов, ни пасхальных яиц, ни рюмок с водкой там не было.
Рома немного посопел. Потёр за очками. Похлопал рукой по полусгнившим крестам сначала отца, потом матери и сказал:
– Родители мои, спите спокойно. Каждому свой черёд.
У Понырева зазвонил мобильник, и, сунув руку в сумку, он нащупал сначала стеклянный бок горькой.
– У меня же есть! Сейчас! Только жене отвечу.
И, вынув бутылку, он пихнул её Ветрову:
– Доставай стаканчики, вот тут, в кармашке.
Разговор с женой был короткий:
– Ты где?
– На кладбище.
– Когда приедешь?
– Не знаю. Только зашёл.
– Не напивайся.
– Не буду. Пока.
Вышли от Ветровых после пары опрокинутых пластмассовых рюмах.
– Куда ты теперь планируешь? – поинтересовался опохмелившийся и готовый идти куда угодно Рома, только бы не расставаться с лишь початым ритуальным напитком.
Понырев, оглядывая могилки, вдруг спросил:
– Ты не помнишь, где могилка Анжелики Ренковой?
– Это которая у нас на клавишах играла?
Нашли эту могилку и сели внутри оградки на скамеечку. На вкопанный перед ней столик с ржавой железной ножкой поставили водку и выложили из сумки бутерброды, порезанные вдоль начетверо свежие огурчики.
– Ты что-то помнишь из юности? – спросил Понырев, когда помянули Анжелику.
– Да особо и нечего вспомнить… Помню, как после танцев чувих разных цеплял, как вёл к себе на хату. Включал цветомузыку. И пилил.
– А я помню, как один раз, один-единственный раз проводил Анжелику домой после репетиции. А потом её не стало.
– Да, припоминаю это дело. Неверность. Обида. Таблетки. Жутко вспомнить.
– И я вспоминаю иногда…