– Ну, хозяин, пошли. Обувайся скорей. – Дарья протягивает внуку согретые на печке детские валенки. – Шапку давай завяжем, горе ты моё луковое.
Собрались. Бабушка оставила на столе в прихожей мерцающую тусклым жёлтым огоньком керосиновую лампу. Прикрыли дверь. И под лунным холодным светом пошли тропинкой за деревню встречать мамку.
Фимка, прятавшийся под одеялом, как только закрылась дверь, вскочил на ноги. Подбежал к окошку и стал вглядываться в темноту. За окном ничего не увидать. Фимка направился к лампе. Приставил к столу крепкий деревянный стул с круглой спинкой и залез на него. Пристально стал смотреть на дрожащий язычок пламени, облокотившись подбородком на сложенные бабочкой ладошки.
Проснулась Юлька.
– Ба, дай чая!
Юлька уселась и принялась натирать кулачками закрытые глаза.
Фимка юркнул на кухню. Схватил Юлькину чашку. Подставил низенькую табуретку под ноги. Встал на неё и налил из стоящего на краю плиты кофейника, нагибая его, сладкого тёплого чаю.
Юлька, не просыпаясь, сделала два-три глотка и улеглась под одеяло.
Фимка поставил её чашку возле кровати, вернулся к лампе и сказал:
– Знаешь, огонёк, вот приедет папка из командировки и привезёт мне подарок – броневик. Как у Серёжки. Мы будем играть и защищать нашу деревню от фашистов.
За печкой что-то щёлкнуло. Фимка поджал ноги на стул, встал на коленки и лёг на стол лицом к лампе, не сводя с пламени глаз.
– А ещё, огонёк, когда я вырасту через год, я тоже буду встречать мамку. А когда буду большой, стану солдатом. И буду в танке служить, как дядя Валя.
Так, разговаривая с огоньком, Фимка и заснул на столе в свете лампы.
А Венька робко шагал по тропинке за бабушкой, скрипя по снегу валенками, то и дело оглядываясь на тёмные силуэты отдаляющихся деревенских дворов.
Через какое-то время они с бабушкой стояли на краю оврага, пересекающего поле, со стороны которого подошли. На другом краю было кладбище. С той стороны должна была прийти Наталья.
– Мам, ты тут? – вскорости послышался её голос.
– Тут мы! Тут! Я с Венечкой! Подымайся!
Наталья поднималась к ним из чёрной глубины оврага, неся наперевес две тяжёлые сумки. А поднявшись, присела на минутку.
– Ох, наконец прошла этот страх… – проговорила она, махая рукой в сторону кладбища. – Сегодня молоко по талонам выдавали. Вот, несу.
Венька взял из рук матери её дамскую кожаную сумку и бодрым шагом пошёл вперёд.
Следом за заводилой, потряхивая затёкшей в плече рукой, двигалась Наталья. Замыкала отряд Дашенька, приняв на коромысло одну из дочериных сумок.
Венька поднялся на гору и стал приглядываться: нет ли какого огонька в деревне внизу? Нет. Темно.
– Ну, вы идёте там? – спросил он у женщин.
– Идём-идём, – ответила мама.
Часам к двум они вошли в тёплую избу. Наталья взяла спящего Фимку на руки, поцеловала и уложила в кровать. Села перед сном попить с матерью чаю.
А Венька нырнул к стенке в свою кровать и стал ждать бабушку.
Женщины погасили лампу. Улеглись по своим местам.
…Венька сегодня никак не мог заснуть.
– Ба, а ба!
– Чего тебе?
– А ты умрёшь?
– Спи. Чего ерунду спрашиваешь?
– Ну, скажи.
Дашенька вздохнула.
– Умру, конечно.
– А когда?
– Спи! Не возьму тебя больше с собой! Неугомонный какой!
– Ба, я не хочу, чтобы ты умирала.
– Ладно-ладно, спи.
– Я хочу, чтобы ты никогда не умирала.
– Хорошо, спи, буду жить. Не умру.
– Правда?!
– Правда. Усни ты, ради бога…
Венька отвернулся к стене, поковырял пальчиком обои минуту-две и заснул. Уже не первый раз задавал он бабушке этот вопрос…
В зимней ночной тишине спала деревня, укутанная снегом. Очередная серия кинофильма будет следующим вечером. И так же придут к Дашеньке гости, так же дружно будут смотреть кино, судить-рядить о жизни…
Много лет спустя Вениамин Летов, молодой журналист одной из центральных московских газет, сидел в Доме кино на улице Васильевской, дом 13 в артистическом кафе и брал интервью у знаменитого Робин Гуда, защитника бедных, великолепного стрелка из лука и благородного киношного красавца-разбойника. В конце интервью поинтересовался:
– Последний вопрос. Бывали ли вы когда-нибудь в маленькой подмосковной деревеньке под Рузой?
Робин Гуд улыбнулся. Кивнул бородкой.
– Бывал. С Зоей и Володей туда заезжали. Отдохнуть. Помню, что в поле росла тогда свёкла крупная. Ходили её рвать. Турнепс, кажется, называлась. И ещё – там хозяйка была такая весёлая, тетка Дарья. Песни пела с нами.
Летов поблагодарил актёра за интервью. Попрощался. Вышел на улицу. Уложил диктофон в карман куртки. В этом году месяц назад бабку Дарью схоронили. Прожила она на земле без своего единственного Алёши без малого сорок долгих лет.
Летов потоптался немного на улице, будто что-то ещё припоминая, покурил. Затем бросил вытянутый до фильтра окурок в урну и уверенным шагом отправился к метро.
Корзина с яблоками
Была осень… Русская осень. Уже чернела заиленным дном холодная, освободившаяся от летних порослей тины река с зелёной береговой травой. В деревне собирали последний урожай овощей. Широко и обильно висели по садам поздние яблоки.
Полина закрыла дверь избы на висячий замок. Спустилась с ветшающих деревянных ступенек узенького крыльца и оглядела на прощанье теперь уже только свои владения: позади двора сиротливо и пусто лежало выкопанное картофельное поле с разбросанной тут и там упревшей ботвой; в огороде, где за два пролетевших незаметно выходных она успела убрать практически всё. Мозолили только глаз мощные, изъеденные гусеницами капустные стволы с остатками листьев (не хватило-таки времени их повырвать и бросить в компостную кучу), и желтели в разодранном ветром парнике увядшие от октябрьских заморозков огуречные лианы.
Радовал глаз старый сад, где стояли плотно друг к другу усыпанные яблоками деревья и чернели сморщившимися плодами кусты сливы.
Сад и всё это деревенское хозяйство достались Полине в наследство от матери, которую она схоронила прошлой зимой. И если раньше они управлялись со всем этим на пару, то нынче Полина приехала в пустой и холодный дом, где лишь аккуратно заправленная постель в избе да сложенные прошлой же осенью дрова в поленнице за двором ещё напоминали о руках матери. Но появилось что-то другое, незнакомое, тихо и бесповоротно убеждающее, что матери здесь больше нет и никогда уже не будет.
Полина взяла с порога корзину, наполненную яблоками. Проверила, плотно ли подвязано разрезанной на полоски тряпицей не раз чиненное дно. И оставшись довольной своей подвязкою, устало и неторопливо пошла через усадьбу в поле, где за последними огородами узкая и сыреющая под дождём тропа тянулась сначала в гору, потом поворачивала на край кладбища, раздваивалась поблизости от недавно ещё полуразрушенной, а теперь восстановленной Казанской церкви и вливалась, наконец, в засыпанный щебёнкой просёлок.
По просёлку было уже пять минут ходьбы до железной будки автобусной остановки. Автобус ходил по расписанию один раз в полтора часа. Летом в него было не влезть, и Полина ходила до железнодорожной станции пешком. К концу осени, когда дачников поубавилось, в пассажирских салонах стало посвободнее, и сегодня она решила дождаться автобуса.
Вскоре из-за поворота появился рейсовый. Через двадцать минут Полина уже была на станции.
На железнодорожной платформе было довольно много народу с такими же корзинами, вёдрами, рюкзаками. Последние дачники возвращались в гигантский город. Полина представила себе другие такие станции, забитые пассажирами, было посетовала, что отказалась ехать на машине с новым соседом Борисом (у него в «Жигулях» осталось одно пустое местечко), но, представив себе бесконечный поток автомобилей, движущихся в несколько рядов друг за другом с медленной скоростью по направлению к городу, всё-таки одумалась.
Надвигались сырые осенние сумерки, и сказочно тлеющими теперь казались зажёгшиеся вдруг станционные фонари и зёленый одинокий глазок семафора…
Потом она стояла в тамбуре электропоезда (места в вагоне, как и предполагала, не досталось), извинялась за свою корзину перед всё напирающими пассажирами и слушала, как свистят открывающиеся и закрывающиеся двери на станциях.
Казалось, что этой поездке не будет конца, но тут среди пассажиров началось лёгкое движение, и прижатая напирающими сзади к другим, спрессованным перед ней, Полина поняла, что поезд подъехал к Москве.
Двери, засвистев, в очередной раз открылись, корзина, стиснутая другими вещами, потянула за собой. Полина в который раз с необъяснимым страхом перешагнула пропасть между подножкой вагона и мокрым асфальтом московской платформы и очутилась на городской платформе.
Люди рекой потекли в направлении красной буковки метро, а она отошла в сторону и, опустив корзину на землю, поправила сбившиеся на глаза русые волосы и подоткнула вафельное полотенце, накрывающее яблоки. Теперь всё было в порядке.
А на улице совсем стемнело. Поезд ушёл. На семафоре снова горел зелёный глазок для другого воскресного поезда. Мимо пробежали, деловито обнюхивая асфальт, две серые бездомные дворняги, и Полина, нащупав в кармане пальто ключи от квартиры, тоже пошла к метро.
Здесь, внизу, её обдало нагнетающимся теплом с запахом промасленных шпал, из чёрного тоннеля подошёл синий с жёлтыми окнами поезд, Полина ступила в последний вагон, нашлось свободное место, и она села, поставив корзину чуть сбоку себе под ноги, закрыла глаза и задремала…
…Владимир Задков шёл по вечерней Москве и тянул сигарету. Ему ужасно надоело курить, он давно собирался бросить, но не было веской причины, да и силы воли особой у него не было, а пуще всего – привык. Вот поэтому, когда становилось муторно на сердце, он тут же хватался за пачку, а если её не было, то покупал, доставал сигарету и без долгих раздумий закуривал.