Итак, Владимир тянул сигарету. Ему некуда было сегодня идти. Вчера закончилась очередная халтура. Деньги были получены. Место в рабочей раздевалке, закреплённое за ним, опустело, а дома, в деревне под Вязьмой, его никто не ждал.
Снова забарабанил по асфальту жгуче-холодный дождь. Оставаться на улице не хотелось. Внизу, под ногами, тряслась поездами станция метро. Владимир спустился в переход, купил пластмассовый жетон, вспомнил вдруг о том, что раньше вместо жетонов были пятачки, улыбнулся, припомнив какой-то случай из детства, воткнул пластмассовый кружок в щёлку турникета и не спеша пошёл по мокрым каменным ступеням вниз, на платформу.
Владимир стал прохаживаться из конца в конец платформы, разглядывая проходящих людей. Никто не обращал ни на кого внимания. Все были словно запрограммированные роботы, так ему показалось. И это разглядывание вскорости ему надоело. Тогда в итоге он просто вошёл в подъехавший вагон и плюхнулся на пустое место…
Напротив сидела красивая молодая женщина. Он сразу обратил на нее внимание и теперь смотрел на неё. Красота её была какая-то очень уж нездешняя. Скорее всего, эта незнакомка была иностранкой. Да, он загляделся…
По твёрдому убеждению Владимира Задкова, женская красота чётко делилась на две ярко выраженные линии: городскую красоту и красоту деревенскую.
Городская красота Задкова раздражала. Владимиру не нравились эти намалёванные, пробензиненные и пропахшие духами-лосьонами косметические красавицы, похожие на фотомоделей из заграничных, валяющихся теперь повсюду на газетных лотках журналов. Такие типажи висели у них в строительных бытовках и были неким идеалом недоступности. Работая не первый год в столице, глядя на таких куколок, Задков уже научился потихоньку различать, где за данной богом молодостью проглядывает настоящая красота девушки, хотя и красота всего-навсего внешняя, стандартно усиленная женскими премудростями, а где красоты и за премудростями нет. И когда представлял себе такие лица без грима и пудры, то аж холод пробегал по спине от ужаса. Позже разрушился и созданный им самим миф об их недоступности: и были сняты не только маски, но в некоторых профилактических случаях и сброшены одежды. Вот тогда и выяснилось, что за душой у каждой из красавиц, в разное время встреченных им, ничего хорошего-то и не было. Не везло Задкову в городе с женщинами.
Совсем другое дело – красота деревенская. Ух, и есть же тут работы художнику! Уж если девка, так девка! И простая она, и с виду доступная, но каждая с характером. И если что не так, не по её, в ухо даст, не помилует. И глядишь, пытается она вроде городской мазаться, а не получается у неё так. Если и подкрасит что, то скорее смешно, чем серьёзно. Пройдёт такая по улице, одета неброско, накрашена неумело, а всё равно – падайте! Русская красавица! Но все деревенские были заняты. А та, что в армию его провожала, через год замуж за другого вышла. Не дождалась. Вот и мыкается он теперь между городом и деревней. Вроде как ищет, сам не зная чего.
Да! Здесь сейчас красота была какая-то другая, чудесная, сказочная, видимая, казалось, только ему и никому больше в этом вагоне и, что главное, никак не вписывающаяся в задковскую концепцию красоты. Красота эта удивляла, волновала, тянула проявить нежность, заботу. Владимиру захотелось сочинять стихи. Он влюбился, что называется, с первого взгляда.
И пошёл её обожествлять. Задкову показалось, что эта усталая красавица с корзиной яблок под ногами не считает нужным приукрашивать лицо, потому что от природы она сама прелесть, сама себе необходима и достаточна, сама гармония и т. д. Её густые русые волосы, убранные под чёрный берет, лучшее тому подтверждение и самое убедительное доказательство непревзойдённости. Она сейчас спала, наверное, это чудо. Или делала вид, что спала, потому он не мог видеть ещё её глаз. Но это не важно. Все равно, он был уверен, её глаза – самые прекрасные глаза во вселенной.
Эти глаза вселенной Владимир увидел, когда она неожиданно встала, взяла свою корзину, посмотрела на него, сражённого действительно чудными серыми глазами, и, поправив на голове берет, пошла к выходу. «Ну вот и всё. А я еду дальше», – подумал он и вздохнул. Двери вагона распахнулись. Мечты Задкова прекратились. Она ступила ногой на станцию. И дно корзины отвалилось. Яблоки посыпались по платформе.
Владимир выскочил из захлопывающихся дверей и принялся помогать ей, собирая раскатившиеся во все стороны плоды.
– Я так и знала! Я так и знала! – шептала она, собирая свои дары природы.
– Ничего. Ничего страшного, – говорил Владимир, подвязывая дно корзины её оборвавшейся таки тряпичной лентой, – давайте я помогу вынести вашу корзину. Вам куда, на автобус?
Полина посмотрела на него с удивлением и некоторым беспокойством.
– Спасибо, я сама. Мне здесь недалеко. – Она обхватила корзину за дно обеими руками и, неуклюже кивая ему в знак благодарности, пошла к эскалатору.
Владимир повернулся в другую сторону, остановился возле станционной колонны и уже попытался было отвлечься, глядя на приближающийся поезд обратного направления, но не тут-то было.
Полина неожиданно для самой себя обернулась. Входящие на эскалатор люди то и дело задевали её, она явно мешала людскому неугомонному потоку. Дежурная прокричала в микрофон про какую-то женщину, мешающую работе эскалатора, кричала истерично, зная, что только так можно подействовать на пассажирку, а она, отойдя немного от бегущих ступеней, позвала одинокого незнакомца:
– Молодой человек!
Владимир и не думал оглядываться. Поезд подошёл. Двери распахнулись.
– Помогите же мне снова, молодой человек!
Владимир очнулся. Она стояла с корзиной в руках и ждала его. Он быстро вернулся к ней. Сердце его забилось в необъяснимом и волнительном предчувствии.
– Ну, что? Что у вас опять?! – спросил Задков, хватаясь рукой за дно корзины, искренне испугавшись, что яблоки снова разлетятся в разные стороны.
– Помогите мне… раз уж так получилось, – улыбнулась Полина. – Я вас отблагодарю.
– С удовольствием!
Оба взошли на эскалатор.
До её дома ехали почти молча, изредка перекидываясь только обыкновенными, будто бы ничего не значащими фразами. И лишь когда она открыла ему дверь и пригласила войти, Владимир остановился, поставил корзину на пол и произнёс:
– Нет, извините, ради бога. Я не пойду. Я бы рад, но не пойду.
– Вы чего-то боитесь, да? Не бойтесь. Я живу одна.
– Одна? – это обстоятельство его почему-то удивило. – Как, совсем одна?!
– Муж сбежал от меня четыре года назад. А мама, – Полина посмотрела ему в глаза и поняла, что можно и нужно это сказать ему сейчас, – мама умерла в прошлом году.
– Тогда, пожалуй, я войду?
– Конечно. Входите.
Вошли в квартиру. Полина закрыла дверь.
– Вы вашу куртку вешайте сюда, а тапочки вам я сейчас принесу.
Владимир разделся и сунул ноги в принесённые Полиной тапочки.
– Чай будете пить?
– Хорошо бы… Горяченького. На улице такая знобота.
– Проходите на кухню. Садитесь. Я сейчас.
Владимир присел на маленькой кухне за стол. Глянул в тёмное окно, за которым подъезжал к остановке наполненный пассажирами светящийся троллейбус, и передёрнул плечами. За все восемь лет в Москве он, конечно, не впервые в гостях у одинокой молодой женщины в одинокой, как следует понимать из сказанного, квартире, но, к величайшему своему стыду, который он испытывал сейчас за свои вагонные мысли по поводу неё, примешивалось ещё и то, что он совсем не готов был нанести визит к своей мимолётной фантазии.
Полина вошла в кухню, наполнила чайник водой из-под крана, который всё время до её прихода подтекал мелкими шумными каплями, и вдруг замерла.
– У меня же нет хлеба! Господи, я забыла купить хлеба!..
Владимир взглянул на неё, соображая, что же сейчас будет, испугался вдруг, что именно она, это чудо, будет сгорать теперь со стыда, что ей надо будет теперь идти в магазин, а гостя придётся или оставлять здесь, или тащить туда с собой, и сразу нашёлся:
– Я сейчас сбегаю… Я сбегаю!
Он вскочил, побежал в коридор, стал переобуваться.
– А деньги-то. Возьмите деньги!
– У меня есть! – хлопнул дверью и полетел вниз по ступенькам с третьего этажа. Выскочил на улицу. У первых попавшихся спросил:
– Ребята, а где здесь булочная?
– Вон там, за второй высоткой.
– Спасибо! Большое спасибо!
Он бежал через какие-то улицы, дворики, детские площадки к булочной. Наконец нашёл. На пять тысяч рублей взял два батона белого хлеба и половинку чёрного, вышел вновь на улицу и испугался…
Владимир забыл дорогу обратно.
Он долго потом ходил, искал её дом, пытался что-то сравнивать, как-то повторять дорогу. Но всё было бесполезно.
Уже за полночь, усталый, отчаявшийся, сетуя только на самого себя, присел на троллейбусной остановке и неожиданно для себя тихо заплакал.
В асфальтовые лужи снова заморосил холодный осенний дождь. Сиротливые батоны и половинка чёрного в прозрачном полиэтиленовом пакете лежали рядом на скамейке. Мимо проехала патрульная милицейская иномарка, слегка притормозила напротив него, секунды медленно ползла вдоль тротуара, но почему-то не остановилась и умчалась в конец улицы.
Владимир поднялся со скамьи. Теперь надо было идти куда-нибудь. Дожить до утра. Стекляшка остановки совсем ведь не согревала, а последний троллейбус давно ушёл. Он ступил на тротуар и, опустив ещё ниже мокрую от дождя голову, тихо отправился прочь.
Позади послышались шаги.
– Эй! Постойте! – зазвучал волнующийся женский голос.
Владимир решил не оглядываться.
– Эй!! Погодите!
Он все же оглянулся и увидел Полину. Она с зонтом в руках стояла у остановки и смотрела на него испуганно, чуть не плача.
– Где же вы пропадали? Я только сейчас заметила вас, когда вы вышли из-за остановки…
– Я не мог найти дороги к вам. Я её не запомнил, когда шёл обратно. И заблудился.
– Идите же скорее сюда, чудак-человек, как вас зовут?