– А вам таким способом заработанный хлеб не вставал никогда поперёк горла, не подавились?
– Провокационный вопрос. Не я один такой был. Это целая система, организованная сверху и отлично налаженная.
– Вы надеетесь на помилование?
– Каждый надеется.
– А для чего вообще нужно было организовывать нужный результат?
– Чтобы ни у кого не было сомнений в законной избранности власти. Цифры должны были говорить сами за себя. Мнение народа никого не интересовало.
– Существует ли покровитель ваших деяний на небесах?
– Думаю, да… Бес. Бес выборов. Он нас всех и попутал.
– Вы помогали когда-нибудь людям?
– Было дело. В детстве когда-то. В юности. Повзрослев, перестал быть сентиментальным. Есть ещё вопросы?
– Что для вас деньги и власть?
– Одно и то же. Это образ жизни, выйти за грани которого очень сложно. Если, конечно, не подключить совесть…
– Вы не подключили?
– Нет, не стал… Бес победил.
Больше вопросов не было. Юрий Иванович стоял перед урной, за которой беседовали между собой красавчик и Пётр. Увидев очередного участника, они протянули ему лист бумаги и объяснили:
– Смелее, участник, смелее… Это же вам не на выборах шутить. Это всё что вам осталось сделать. Пишете одно из двух. Виновен или не виновен. Можете не сами. Можете солгать. Это ваше право. Здесь всё учитывается. И итоги бывают весьма неожиданны.
Юрий Иванович взял лист бумаги, отошёл в сторону. В другой руке оказался маленький очинок простого карандаша. Он было занёс уже руку, чтобы вывести своё последнее решительное слово, как вдруг ему пришла в голову одна странная мыслишка. И тут же материализовалась.
Появилась Машенька.
– Ты зачем меня позвал? Мы же уже обо всём поговорили…
Юрий Иванович весь задрожал, боясь, что сестрёнка сейчас исчезнет, схватил её трясущимися руками за тонкую ручку и попросил:
– Машенька! Сестрёнка! Почитай за меня какую-нибудь молитву! Я ведь урод, не знаю ни одной! Здесь же не запрещено читать молитвы? Правда?
Она улыбнулась.
– Странная у тебя просьба, братец… Эк тебя проняло… Ну ладно-ладно, почитаю…
И стала читать «Отче наш»…
Люди-нелюди
Сегодня отправились за грибами. Когда Валюха ногами расталкивала всех остальных, спящих вповалку где кто после вчерашней попойки, Кузьма уже открыл глаза и сидел в углу очередного, провалившегося крышей убежища, из которого они должны были сегодня свалить.
– Вставайте, уроды! – лыбилась атаманша. – Пора за дело!
Сырое и густо пахнущее человеческими испражнениями и гнильём помещение разбавилось дымком засветившихся окурков.
– Грибы пошли. Идём собирать! Потом продадим!
«Грибников» было пятеро. Все бомжи. Все со своей оригинальной историей и судьбой.
Сосел – седой и мохнатый старик с всклокоченными волосами и бородой, был выгнан собственным сыном из дому, потому что не смог оформить пенсию. Документов не хватило. Жить было не на что. Оказался на улице и нашёл себе компанию собутыльников во главе с Валюхой.
Валюха – маленькая болтливая и вечно злая сорокалетняя шмоня, продала свою однокомнатную квартиру в Москве и купила дачку в ближайшем Подмосковье. Незастрахованная дачка после очередной загульной пьянки сгорела. Документы тоже. Пошла на вокзал. Встретила друзей. Опять запила.
В этой компании уже были Сосел, Опухоль, Кузьма и Малыш.
Опухоль – худой и высокий мужичонка с постоянно разбитой до синяков мордой, за что и был прозван Опухолем. Он всегда, как напивался, скандалил, придирался, цеплялся. За что и получал регулярно от друзей по роже, а получив, замолкал, отваливался в сторону и тут же засыпал. Избитый, бессильный, бухой. Он когда-то работал на таможне, поэтому любил придираться по мелочам к людям. С таможни его выгнали. А те, к кому он продолжал придираться, били морду.
Малыш был пятнадцатилетним пацаном одной из мкадных окраин Москвы, бросивший учёбу, убежавший из дома на улицу от пьющих отца с матерью. Любивший дешёвое пивко, он быстро пристрастился к алкоголю и перешёл на более крепкие напитки: бормотуху и разбавленный кока-колой самогон.
Пятым в этой компании был Кузьма. Его выгнала жена, выставив за дверь своей муниципальной квартиры, из которой он по её просьбе (чтобы меньше платить за жильё) перед этим выписался. Оказалось, уже год как Кузьма находился с женой в разводе. Развелась она с ним заочно, подделав в суде подпись и приведя на процесс какого-то другого мужика вместо Кузьмы. Когда он однажды пришёл домой, перед дверью стояла хозяйственная сумка. С его вещами и документами. А к сумке была пришпилена сердобольная записка с одной запоминающейся фразой:
– Свободен.
На работе, где он взял полторы ставки и пропадал день и ночь, его сократили. Деньги на мобильном кончились. Пришлось его продать, чтобы было на что поесть. Эти на станции угостили водкой, спёрли и продали одежду. Выкинули документы. Взяли в компанию.
…Грибы собирали за декоративным хозяйством в посадках. Среди большой, в несколько гектаров, поляны были посадки ёлочек с берёзами. Деревца в них шли рядами, между которыми росли белые и подберёзовики. А между посадками в осиновых аллеях разрослись красноголовые красавцы-подосиновики.
Все брали только белые и подосиновики, один Малыш чикал ножичком молоденькие подберёзовики – подберы – с крепкими шляпками. Так наказала Валюха.
К полудню они уже сидели на станции и продавали грибы. По дешёвке – 100 рублей кучка. В кучке – три-четыре штучки. Народ покупал охотно. Не глядел, что продавцы вонючие. Зато грибы глядючие. Помыли, отварили – да на стол.
С первой выручки купили две литрухи водки и закусить – чёрный хлеб да лучок зелёный у бабки Насти, соседки по торговле. Литруху разорвали, когда подошли менты.
– Ну, чё, бомжары, выручили чего?
– Выручили! – выскочила вперёд повеселевшая Валюха. – Вы, ребята, не волнуйтесь, и вас выручим! Возьмите потихоньку. По тысчонке. На шаурму. Пообедаете за наше здоровье. А мы сейчас уже уходим.
Схватив по зелёненькой, парни в полицейской форме отвалили. Поторговали ещё немного. Продали полведра подберёзовиков бабке Насте за пятьдесят рублей и остатки лука. Бабка Настя обрадовалась:
– Вот люди так люди! Давно я грибов не ела, а люблю. Самой-то мне уже не дойтить за имя. А вы, ребяты, хорошо сбегали.
Сунула дырявое пластмассовое ведро с грибами в свою затёртую и заезженную сумку на колёсиках, согнулась, как баба-яга, но не полетелела – затряслась прочь от них своей дорожкой.
Взяли на выручку хавчика. И ещё водки. Малыш за подберы попросил купить пивка бутылочку. Валюха купила ему в пластике – двухлитрашку.
Сели на берегу Москвы-реки в месте, свободном от зарослей борщевика, пообедать.
– Сегодня где ночуем? – спросил Опухоль у Валюхи, когда набили животы и обожглись очередной порцией водки.
– Пойдём искать. Где вчера – нельзя. Менты замочат, – ткнула пальцем в Малыша: – У тебя в шкере с позавчерашнего обхода чего?
– Самокат детский. С этажа.
– Палево. Брось.
– Может, загоним хоть за полтинник? – вмешался Опухоль.
– Замолчь! Меня слушаем. Малыш, сегодня ты со мной спишь.
Опухоль с кашлем рассмеялся.
– Любишь ты малолеток.
Валюха замахнулась и врезала Опухолю кулаком в ухо. Он упал под ноги мычащего себе что-то под нос Сосела. Сосел поднял его, посадил рядом с собой на растянувшийся вдоль берега ствол берёзы и продолжил бубнить.
Кузьма, хмельной и сытый, попросил его:
– Сосел, почитай стихи.
– Не хочу.
Опухоль хлопнул Сосела по спине:
– Чего ты, Сосел? Грустишь всё? Не грусти! Эх ты, Сосел-Сосел, всё просрал и жить забросил! Стихи? А, Кузьма?
– Молчи. Рифмоплёт.
Сосел взял своей огромной мохнатой лапой Опухоля за ухо и подтянул к своему лицу его избитую морду.
– Слушай, «поэт». Что ты понимаешь в жизни? В поэзии и философии? Шкура таможенная. Шпырь вонючий.
Встряла Валюха.
– Хватит лаяться! Отпусти его, Сосел. Сегодня без драк.
Сосел разжал пальцы и, глядя в размётывающуюся кругами и водоворотами на мелководье реку, пророкотал:
– Пусть унесёт нас течение жизни к широкому морю царствия небесного. Каждого – в свой срок. И да воскреснет Бог. И расточатся врази его!
Все замолчали. Речь бородатого гиганта завораживала.
Малыш захотел в туалет. По-крупному. И стал бегать вдоль берега в поисках места.
– Ты только не садись в борщевик и не вытирайся листьями. Ожоги будут. Лопухи ищи, – посоветовал Кузьма. – Или подорожник.
– Чего ты, Кузьма, добрый такой? – вставил Опухоль. – Пусть вытирается! Похохочем!
– Я не добрый. Я спасателем был. Всякое повидал. Людей с ожогами тоже… Ожоги от борщевика – страшное дело.
– Ты чё, пожарник?
– Пожарник – тот, кто устраивает пожары. А тушат их пожарные.
– Ну, пожарный.
– Заткнись, Опухоль, – развернулся к тому Сосел, – теперь до Кузьмы докопался?
Малыш уже был в засаде. Вроде обошлось.
Ночью пришли в какой-то посёлок. В посёлке было много нежилых двухэтажных домов с выбитыми окнами, стоящих вдоль центральной улицы. Залезли через окно на первом этаже в один из них. При свете ночных уличных фонарей поточили остатки еды и выпивки.
Валюха взяла Малыша за руку. Повела по скрипучей лестнице на второй этаж. Чесалось у них. Правда, в разных местах. Малыш всё-таки вытер задницу листьями борщевика. Пошло-поехало.
Опухоль ржал в углу, как квочка, присвистывая сквозь остатки зубов. По синюшному лицу, освещаемому окурком сигареты, текли слёзы:
– Ой, не могу! Ой, не могу!
Сосел, раскрасневшийся то ли от водки, то ли от стыда, что-то бубнил себе под нос.
Опухоль наржался. Посмотрел на Сосела. Тот достал из кармана пальто огарок свечи. Поставил на пол пустую консервную банку. На неё прилепил свечку. И опять забубнил.
– Ты чё, стихи сочиняешь или дурака валяешь?
Сосел перестал бубнить. Поднял глаза на Опухоля. Выждал. Сказать, не сказать?