— А может он принял тебя за Эдиту Пьеху? — мечтательно сказал Валерий, настраивая гитару.
— За Эдит Пиаф он меня принял или за Азнавура! Не могу я больше жить в атмосфере булгаковщины.
— А гоголевщины? — деловито поинтересовался Валерий, — он взял несколько аккордов — гитара звучала божественно.
— Послушай, — а вдруг сейчас создается Всесоюзная мясо-музыкальная организация, вроде ВЦСПС? И они метят тебя в председатели?
— Валера, неужели я не дождусь от тебя сочувствия?
— Это от тебя не дождешься сочувствия ко всем, кто лишен магического дара: получать. А если у тебя воображение дятла и никакой фантазии, — сиди дома, не шляйся по магазинам. И гитару, ввиду твоей немузыкальности, я оставляю себе.
…Пролетело дождливое лето, наступил солнечный теплый сентябрь. Никаких мистических событий за это время не случилось, если не считать, что меня без всяких видимых оснований выгнали из общества по распространению политических и научных знаний. Но вот однажды позвонил Валерий и затараторил высоким фальцетом:
— Потрясающая новость! Угадай, что теперь на месте музыкальных товаров?
— И слышать не желаю! — в испуге я бросила трубку.
Через два дня от Валеры пришло письмо:
«Любовь моя, теперь там помещается сберкасса. Не хочу травмировать твоих чувств и ни на что не намекаю, но свинство стрелять у меня трешки до получки, в то время как…
Всегда твой В.
Р. S. Если решишься, мы с греками покараулим тебя у входа и обеспечим безопасное отступление».
А вечером он явился ко мне со своей свитой:
— Ну, эксперементни, ну что тебе стоит! И, если Бог милостив, твоя жизнь, да и моя, надеюсь, приобретут цвет, вкус и запах.
— А если Бог не милостив?
— So what? Будем нищенствовать как прежде.
Напрасно обвинял меня Валерий в отсутствии воображения: набитая деньгами сетка прочно утвердилась в моем распаленном мозгу.
Через неделю я провела рекогносцировку: отоварилась на базаре редиской и постояла на безопасном расстоянии от заколдованного места. Между булочной и химчисткой зеленела унылая вывеска: СБЕРЕГАТЕЛЬНАЯ КАССА № 126 Октябрьского района
Ночью меня мучили цветные кошмары, будто лечу я в собачьей упряжке над Эрмитажем, а навстречу в детском мальпосте катит Ксения Леонардовна, закутанная в простыню, и играет на флейте, а под нами ползет по сухому асфальту стадо дельфинов, морды их задраны кверху и в открытых пастях, как вода в засоренной раковине, стоит зеленая масляная краска и торчит малярная кисть.
На следующий день я позвонила Валерию. Было решено, что он подстрахует меня у входа.
Собаки не грызлись, не рвались с поводка, и мы чинной семейной группой приблизились к площади Мира.
— Сидеть, — тихо сказал Валерий, и греки дружно уперлись задами в асфальт.
— Ну, давай… — он легонько толкнул меня в спину.
Я завернула за угол, едва ступая на то ли деревянных, то ли ватных ногах, и подняла глаза.
Сберкассы не было. Не было ни химчистки, ни булочной, ни даже пивного ларька.
Три дома пошли на капитальный. Одетые в леса, они смотрели на меня пустыми глазницами окон. Я подошла поближе. Вдоль тротуара тянулся деревянный тоннель, сооруженный для безопасности граждан. Над моей головой качалась люлька, в ней стояло корыто с зеленой краской, и хмурый работяга лениво помешивал ее малярной кистью.
Зинка из Фонарных бань
В половине восьмого утра к Фонарным баням подъезжает старенькая «Победа». Из нее выскакивает тщедушный человек в надвинутой на лоб кепке, обегает машину и распахивает дверь. Сперва показывается несгибающаяся нога, потом правая рука с палкой, кудлатая голова, левая рука с палкой и, наконец, подтянув вторую ногу, из машины вылезает вся Зинка, большая, грузная с бисеринками пота над верхней губой.
— Езжай, Федор, я доберусь, — приказывает она звонким голосом.
Но Федор идет рядом до подъезда, придерживает дверь и убедившись, что ни лужи, ни скользкий тротуар ей не угрожают, возвращается к своей машине.
Широко расставляя палки и неуклюже переваливаясь, Зинка поднимается на один пролет лестницы, где в душном закутке, именуемом «Парикмахерская», ей предстоит провести рабочий день. Зинка — знаменитая на весь район маникюрша, гордость Фонарных бань. Хотя кроме нее в парикмахерской работают еще два мастера, в коридоре скопилась очередь — дожидаются Зинаиды. При ее появлении возникают подобострастные улыбки, но она, не здороваясь, ковыляет мимо, входит в комнату и ставит в угол свои палки. Кряхтя снимает пальто, кофту, юбку на пуговицах и надевает белый халат прямо на сорочку. Потом усаживается за свой столик и минуты три сидит неподвижно с закрытыми глазами. Обе Зинкины ноги отрезаны выше колен, и протезы плохо справляются с ее тяжелым телом. Но вот отдышалась, улыбнулась и хлопнула ладонью по кнопке настольной лампы.
— Кто там первый, дамочки, пожалуйте!
Зинкино лицо, раз увидев, — уже не забудешь. Захоти тщеславное человечество похвастаться перед инопланетянами, — оно послало бы ее в космос, как эталон земной красоты. А если бы волею судьбы родилась Зинка в Калифорнии и валялась бы целыми днями на пляже или слонялась по барам, покуривая травку, — ее непременно заметил бы какой-нибудь голливудский продюсер. Придумал бы Зинке экзотическое имя вроде Бо Дерек, снял бы с ней фильм «100», и ее портреты с семизначными цифрами дохода не сходили с обложек «Playboy» и «People».
— Когда она выходила на улицу, — разоткровенничался как-то подвыпивший Федор, — и дождь кончался, и ветер стихал, и собаки переставали гавкать. Королева!
— Давай, ври больше… — подзадоривала Зинка мужа. — Как же ты, голубчик, домой меня повезешь, коли так нализался?
— На руках, матушка, на этих самых, — Федор протягивал к ней руки, и Зинка улыбалась, бросая на мужа насмешливый и ласковый взгляд.
…«На руках, на этих самых» внес Федор Самохин двадцать лет назад в свою коммунальную квартиру будущую жену Зинаиду Сорокину, безногую Зинку, обрубок с лицом богини. Положил на постель, встал на колени рядом и гладил, и целовал ее руки, пока застывшее Зинкино лицо не сморщилось, став беспомощным и жалким, и по щекам не покатились слезы, устремляясь за ворот больничной рубахи. Два месяца он, смеясь и отшучиваясь, сносил ее проклятия, купал, кормил, переодевал. И ночью, постелив на пол возле кровати матрас, дремал, как пес, прислушиваясь к каждому Зинкиному вздоху.
И только когда она впервые прошлась на новых протезах от двери до окна и обратно, постанывая от боли и матеря его на чем свет стоит, — впервые напился и, уронив голову на стол, навзрыд заплакал.
…Зинка родилась в Ленинграде за два года до войны и в блокаду осталась сиротой. Ее перебрасывали из одного детского дома в другой, пока она люто не возненавидела запах детдомовских столовых, байковые застиранные одеяла, лица воспитателей, среди которых не хотела различать добрых и злых, сердечных и равнодушных. Сколько раз убегала — не помнит. Хвасталась, что ее фотографии «трудновоспитуемого подростка» хранились во всех привокзальных отделениях милиции от Архангельска до Симферополя.
— Не миновать бы мне колонии, кабы не Шура, царство ей небесное, а я — тварь неблагодарная… — и Зинка, запрокинув голову, хохотала, и чистый звонкий ее смех разносился по Фонарным баням. Шура, дальняя родственница отца, разыскала Зинку, когда той было шестнадцать. Взяла к себе, отдала в вечернюю школу, — в дневной Зинка бы не потянула.
— Ох, и тусклая была баба, одно слово — бухгалтер. Да нет, она меня не обижала, но только, как посмотрю на нее, — зубы от скуки ломит.
Через год у тетки появился хахаль. И Зинка его отбила.
— Ума не приложу, на кой он мне сдался, — ни кожи, ни рожи… Видно, натура такая шкодливая… Как-то раз она нас застукала. Ему фингал под глаз, а меня за волосья оттаскала и выбросила на лестницу… но с вещами, — швырнула следом пальто и боты. Мой кавалер оказался «лыцарем». «Не переживай, — говорит, — Зинаида. Шура отойдет и обратно пустит. А я тебе не поддержка, сам в общежитии впятером в одной комнате». Сунул мне тридцатку и сгинул. Больше я его и не видела…
Два дня проболталась Зинка на Московском вокзале, выискивая подходящего проводника, чтоб посадил без билета на какой-нибудь южный поезд, а на третий — встретила в буфете короля Лиговки Леньку Орлика. И стала Зинаида его подругой. Владения их простирались от площади Восстания до Обводного канала, и вся шпана этих мест единодушно признала Зинку и ее неограниченную власть. Чем промышлял Орлик — Зинаида не рассказывала, но деньжата у него водились и немалые. Подругу он баловал и щедро задаривал.
— Надень я зараз все цацки, — сверкала бы, как Кремлевская елка… Но я таким добром не дорожила. Спустили мы этот хлам и в Сочи смотались… Тысяч семьдесят тогда прогуляли… старыми, конечно.
В этот период Зинкиного расцвета и встретил ее Федор Самохин, токарь Адмиралтейского завода, передовик производства, «не слезающий», по Зинкиным словам, с доски почета. Встретил и погиб.
Щуплый, неказистый, он и помыслить не смел подойти к ней, но высмотрел, где живет, и издали следил за каждым ее шагом, тщетно пытаясь унять настойчивую боль в сердце, эту непомерную тоску, не отпускавшую его теперь ни днем, ни ночью.
Однажды — не выдержал. Ленькина компания отправилась кутить в «Универсаль», и Федор поплелся за ними, занял место в дальнем углу и тихо напивался, глядя, как веселится королева со своей свитой. Когда заиграли танго, решился, на ватных ногах подошел к их столу и пригласил Зинаиду танцевать. От такой наглости общество остолбенело, а Зинка фыркнула на весь стол:
— Видали, что делается? У кого успех имею?
— Не груби, Зинаида, — сказал великодушный Орлик, — потанцуй с товарищем.
Держа Зинку, словно этрусскую вазу, Федор выплыл на середину зала. Он был почти на голову ниже ее, и когда отважился поднять лицо и встретился с ее холодными, как полыньи, глазами, у него подкосились ноги.