8 февраля 1819 года был основан Петербургский Университет, которому Александр 1 подарил здание Двенадцати Коллегий.
Сейчас там находится Ленинградский Государственный Университет им. А. А. Жданова.
Глава I. Экспозиция или портретная галерея
Даже если вы сто раз на дню пробегаете туда и обратно по университетскому двору вдоль знаменитых «Двенадцати Коллегий», и проделываете это по девять-десять лет кряду, и то, быть может, вы до сих пор не обратили внимания на нашу кафедру. Она затерялась между магазином «Книги» и музеем Менделеева, в котором экспонируются пятьдесят шесть сундуков и девятнадцать чемоданов, созданных в порядке хобби руками гениального химика в свободное от Периодической таблицы время.
Дверь нашей кафедры перекошена и открывается неохотно. Желающий попасть внутрь должен упереться двумя ногами в одну створку и, уцепившись за остаток ручки, со всей силой дернуть ее на себя. Если при этом ему удастся не упасть навзничь, то, возможно, он проникнет в темный, узкий коридор. На другой створке висит несколько разнокалиберных объявлений, в основном негативного свойства.
Прохода, раздевалки, туалета нет.
Кто не был на субботнике — стипендии не будет.
Вход в библиотеку не тут.
Кто не сдал Ленинского зачета, — к экзаменам не допускается.
Однажды весной двери украсились черной таблицей с золотой надписью: «Кафедра почвоведения и слабых грунтов». Вначале у нас было две кафедры. Почвоведением заведовал профессор Иван Петрович Пучков. Художественно оформленный серебряной гривой и острой бородкой, он напоминал все портреты великих русских ученых, кроме Ломоносова. Брюшко с золотой цепочкой поперек, щегольское петербургское грассирование, неизменные «батюшка» и «намедни» делали его похожим на благородного интеллигента из «бывших». И лишь несколько довоенных, чудом уцелевших старожил, помнят, как он «стучал» в 34, 37, 49 и 52 годах и победоносно прошел по трупам по крайней мере десяти человек.
Кафедрой же слабых грунтов заведовал молодой профессор Корин — спортсмен, любимец студентов, почти неотличимый от них благодаря потертым джинсам и слэнгу. Он бесконечно раздражал Ивана Петровича. — Стрикулист и сопляк, — шипел наш маститый профессор, услышав, что Корин устраивает научные семинары на лыжных базах. Слух о романе Корина со студенткой Тарасюк Пучков воспринял с глубоким удовлетворением и стал пристально следить за развитием событий. Когда же из Москвы пришел сигнал о необходимости слить обе кафедры, Иван Петрович перешел в наступление и лично зачитал на партбюро им же самим изготовленную анонимку об аморальном и недостойном поведении профессора Корина. Были также ночные звонки коринской супруге и письма родителям Нины Тарасюк. Результаты незаурядной энергии профессора Пучкова тут же сказались: Корина попросили подать в отставку. Он покинул квартиру, вполне любимую жену и отправился со случайной подругой Ниной Тарасюк искать счастья в Тюменском Политехническом институте.
Вскоре кафедры объединились под эгидой Ивана Петровича. Однако, легкие победы притупили пучковскую бдительность. Он и не подозревал, каким бедам отворяет двери, поддержав кандидатуру доцента Леонова, приехавшего из Витебска читать коринские курсы. Леонов — лысый, юркий толстячок, — колобком вкатился на нашу кафедру, держался подобострастно, говорил «документы» и «сантиметры», и в ответ на каждую пучковскую шутку разражался тонким заливистым смехом. По общему мнению он был совершенно безопасен.
Вскоре Леонов стал незаменимым человеком на кафедре и, как говаривал Пучков, его «правой и левой рукой». Они вместе начали писать учебник. «Мой кругозор и ваша интуиция, батенька, сотворят чудеса», — рокотал Иван Петрович, увлекая Леонова на своей «Волге» в Дибуны, где в смородинных кустах розовела пучковская дача. Сам Иван Петрович не печатался уже лет шесть.
Пока наши герои собираются творить чудеса, давай, дорогой читатель, совершим экскурсию по нашей кафедре. Осторожно, не споткнись о набитую окурками урну, над которой выведено: «Курить воспрещается». Одна стена украшена школьной географической картой с флажками, указующими, где трудятся наши выпускники.
Над картой плакат: «Все наши силы и знания — любимой Родине». Однако флажки разъехались недалеко. Алым плащом покрывают они слово «Ленинград» вплоть до Ладожского озера, целое скопище их в Москве и в Прибалтике, один счастливец попал в Болгарию и лишь одного безумца занесло в Пермь. За Уральским хребтом флажков нет. На другой стене — экстренный выпуск кафедральной стенгазеты «Молния», бичующий безобразную выходку студента Аламбека Мавлянова, высыпавшего после опыта в унитаз шесть килограммов глины. «Молния» висит уже около года, а огромный гвоздь, намертво вбитый поперек в облезлую дверь уборной, все еще свидетельствует о тяжких последствиях мавля- новского эксперимента. Однако, для сотрудников кафедры отсутствие сортира — редкая удача. Мы исчезаем теперь на два-три часа и, когда начальство осведомляется, где товарищ такой-то, оставшиеся многозначительно пожимают плечами: «Вы же знаете, Иван Петрович, в каких условиях приходится…»
Первая дверь налево — лаборатория мерзлотоведения. Она оснащена морозильной камерой, в которой могут укрыться четыре человека в случае пьянки, если кто-нибудь войдет ненароком в незапертую дверь. Существует легенда, что в морозилке можно создать температуру минус шестьдесят градусов, однако на моей памяти она не включалась ни разу.
Лабораторию мерзлотоведения обслуживают три научных сотрудника. Старший по чину — Вячеслав Михайлович Белоусов — сухощавый, бледный молодой человек в очках с тонкой золотой оправой, безукоризненно одетый, предупредительно-вежливый, немногословный. Иногда, откинувшись на стуле и дико выкатив глаза, он хрипит и однажды до смерти напугал инструктора отдела кадров, который, в отличие от нас, не знал, что Слава — йог и в данный конкретный миг находится в нирване. Но чаще он сидит, сгорбившись над мелко исписанной страницей. Ходят слухи, что Слава пишет прозу. Он никому ее не показывает, но мы полны пиетета к его жертвенной неблагодарной работе, так как, по его словам, печатание ему не угрожает. За соседним столом, попивая чай из колбы, в клубах сигаретного дыма маячат фигуры двух других сотрудников. Это — красавец Эдик Куров в ворсистом канадском свитере и джинсах «Леви страус», и Оля Коровкина, долговязая девица, сплошь усеянная камеями. Она — дочь парторга нашего факультета. Сотрудники уже обменялись свежими анекдотами и новостями, сообщенными накануне обозревателем Би Би Си Анатолием Максимовичем Гольдбергом, и теперь Эдик, поглаживая притулившегося к его плечу сиамского кота Никсона, внимает драматическому рассказу Оли о том, как она «попала в облаву» в женском туалете на Садовой около Пассажа, где оживленно торгуют колготками, французской помадой, лифчиками, босоножками и всем тем, что раз в месяц для плана «выбрасывают» в универмаге Пассаж.
— Представляешь, Эдька, они ворвались в сортир — восемь здоровенных мужиков — и всех запихали в машину. В милиции стали требовать документы, насильно открыли сумки, ощупали все карманы. У меня изъяли японский зонтик, который — помнишь — я у Ритки за тридцатку купила. Вовсе я не собиралась его загонять, а просто так зашла, поинтересоваться… Они грозили, что пошлют письмо на работу. Ну, не гады ли?
— Брось старуха, не дрейфь. — Эдик сладко потягивается. — Никого это теперь не колышет. — И он начинает — в который раз — свою бессмертную историю про то, как его замели в садике на Литейном 57 с романом Хемингуэя «Острова в океане». Этот садик известен каждому, кто любит книгу. Камю и Булгаков идут за 50 рэ, Мандельштам — совиздание — за тридцатку. «Новгородская икона» за 40 рэ, словом, здесь циркулирует весь тот книжный дефицит, который не достигает магазинных прилавков, будучи проданным на корню прямо на книжных базах. А дело с Эдькой и Хэмингуэем было так: какой-то тип требовал отдать ему «Острова» за десятку, Эдька уперся: «Я только меняю». Тип стал молить и заклинать. Эдька «дрогнул и сдался», но в момент, когда происходил знаменитый процесс «товар-деньги-товар», любитель Хемингуэя вытащил соответствующее удостоверение, вследствие чего Эдьку наголо обрили и упекли на 15 суток принудительным образом перебирать гнилую капусту. А в это же самое время все члены кафедры перебирали эту же капусту, как бы «добровольно», только в другом овощехранилище, и Эдькино двухнедельное отсутствие осталось незамеченным. Когда же он явился в Университет еще более элегантный, но бритый и похудевший, профессор Пучков отечески осклабился: «Чудно выглядите, батенька!» Пучков не интересовался мерзлотой и никогда не заглядывал в эту лабораторию. Ее буколическая жизнь нарушалась раз в неделю вторжением научного руководителя «мерзлотки» доцента Миронова, широкоплечего человека с медвежьими ухватками и наспех вырубленными чертами лица. Его сиреневый нос считался отмороженным в далекой тундре. Миронов появлялся зимой в лыжных ботинках прямо с дачи и горделиво демонстрировал синяки и ушибы, полученные при скоростном спуске с горки. Летом он привозил вяленую рыбу, банки с тертой малиной и глухим голосом посвящал Славу, Эдика и Олю в тайны соления грибов и различных маринадов. Петр Григорьевич был дедом двенадцати внуков и владельцем трехэтажного дома в Соснове, с которого имел неплохой доход, сдавая бесчисленные клетушки ораве дачников. Петр Григорьевич не бился в месткоме за путевку в Цхалтубо, не хлопотал о кооперативной квартире, не влезал в буфет без очереди за бананами, не выцыганивал гараж и на факультете за ним прочно укрепилась слава порядочного человека. Если Миронов нарушал этикет и засиживался в мерзлотке больше часа, Слава Белоусов сгребал со стола свою прозу и со словами: «Почему я должен это терпеть?» — уходил домой. Оля подмигивала Эдику и с криком: «Кажется, зарплату привезли, Петр Григорьевич!» — исчезала, оставляя после себя легкий запах духов «Не забудь». Эдик больно щипал Никсона, оскорбленный кот начинал жалобно мяукать, и тогда Эдик пятился к дверям, укоризненно говоря: «Животное не ело с утра, Петр Григорьевич». Миронов оставался один, оглядываясь беспомощно по сторонам, и вздыхал без досады: «Эх, молодежь, молодежь…»