Одни утверждали, что Миронов абсолютно глух и слышит звуки только своего внутреннего мира, другие — что у него глубокий склероз и он едва осознает, что творится вокруг. Третьи считали его безучастность к кафедральным делам следствием величайшего артистизма. Итак, к обеденному перерыву мерзлотка пустела до следующего дня. Оставим ее и мы, дорогой читатель, и двинемся дальше по темному коридору, заставленному громоздкими пропыленными шкафами, в коих, по замыслу основателей кафедры, должна была храниться бесценная коллекция грунтов. На моей памяти шкафы открывались единожды: во время генерального субботника в канун пятидесятилетия Великого Октября. Напуганная скрипом отворяемой дверцы, из первого шкафа метнулась на голову Оли Коровкиной исхудавшая крыса, а следом за ней высыпалась кипа пожелтевших газет с бесчисленными портретами бывшего товарища Сталина. Сотрудники оцепенели, и только бесшабашные студенты отважились открывать остальные шкафы. В них оказалось две пары подшитых валенок, истлевшая телогрейка, рассыпавшаяся в прах при неосторожном прикосновении, пузатые бутыли с химикалиями без названий, треснутые штативы с пробирками, немытыми после опытов, от чего на их стенках застыли желтые и синие кристаллики неизвестных солей. К числу трофеев относились: коробка презервативов с надписью «Оболочки резиновые для компрессий» и куча образцов без этикеток, номеров и названий. — Займемся ими в другой раз, — брезгливо-величественным жестом приказал профессор Пучков, и шкафы закрыли, вернув им прежнее сонное оцепенение. Протиснувшись между шкафами, рискуя ободрать бока, мы попадаем в учебную лабораторию. Она напоминает зимний сад: окна заставлены и завешаны большими и малыми горшками с кактусами, глициниями, азалиями, цветущими круглый год благодаря заботам двух наших дам — Ривы Соломоновны Боргер и Сусанны Ивановны Петуховой. На столах аквариумы, где таинственная жизнь золотых, черных, светящихся, лиловых рыбок постоянно отвлекает студентов от учебного процесса.
Рива Соломоновна — единственная разрешенная властями еврейка на кафедре и факультете. Она так напугана этим обстоятельством, что является на работу к восьми утра и сидит до позднего вечера. Робость ее легендарна. Сусанна Ивановна, или в просторечьи Сузи, неизменно составляет ей компанию, хотя анкета ее безупречна. Обе они одиноки, обеим под пятьдесят, за стенами Университета их не ждет ни один человек на свете. Рива — рыжая с плоским, словно расплющенным лицом, ярко выраженным национальным носом и с кое-каким золотишком на пальцах, суетится вокруг фауны и флоры, вздрагивая всякий раз при скрипе дверей. Сузи — курносая, синеглазая, с широкими бедрами и тонкими пальцами — восседает на высоком лабораторном табурете и, глядясь в засиженный мухами осколок зеркала, поправляет высокую, сложной конфигурации прическу. Ей уже восемь лет не повышают зарплату, и с начальством она из принципа не здоровается.
О здешней жизни они обе знают все и вся: любознательные всегда могут выяснить, будет ли в этом месяце премия, ожидается ли проверка отдела кадров, купил ли декан восточного факультета румынский гарнитур, носит ли председатель месткома парик, выходит ли студентка Маслова замуж за араба Даржена и действительно ли Анна Семеновна из планового сделала аборт. По воскресеньям дамы вместе ходят в кино, а наутро с жаром рассказывают друг другу содержание фильма. К окружающим они относятся с брезгливой недоверчивостью и даже враждебностью.
— Знаешь, Сузи, — начинает Рива, — Зойка опять попросила путевку в сердечный санаторий.
— Стыда нет, — быстро подхватывает Сузи, — я лично таких людей вообще не понимаю.
Правит дамами второй кафедральный профессор Михаил Степанович Бузенко — щуплый, остроносый, с как-то криво посаженной головой, отчего создается впечатление, что он постоянно прислушивается. Поэтому Рива его до смерти боится, а Сузи терпеть не может и в упор не видит. Впридачу ко всему Михаил Степанович заметно заикается. И студенты бойкотируют его лекции, утверждая, что от «Мишкиного» голоса их тошнит и начинается аллергия. Бузенко платит им лютой ненавистью и шквалом двоек на экзаменах. Михаил Степанович вместе со своим коллегой, мерзлотным доцентом Мироновым занимают соседнюю комнату — преподавательскую: столы их стоят напротив друг друга, мироновский с зеленым сукном, бузенковский — с малиновым. О загадочности их отношений слагаются легенды. Петр Григорьевич и Михаил Степанович сидели в школе на одной парте, учились в одной группе в Университете, оба благополучно избежали фронта, застряв на несколько лет в экспедиции в Сибири, а после войны оба кончили аспирантуру и стали доцентами нашей кафедры. Несколько лет назал Михаил Степанович опередил коллегу и выбился в профессора. В преподавательской обычно тихо, как в церкви, — однокашники не разговаривают друг с другом двадцать семь лет. Лишь однажды мы были свидетелями необычной сцены. Уверенный, что Миронова не будет на кафедре, Бузенко взял с его стола клей, ножницы и скрепки. Ярость внезапно возникшего Петра Григорьевича была такого накала, что мы опасались за его сердце. Он с криком: «Скрали, скрали!» метался по коридору, бросался на лаборантов, назвал кафедру «бардаком и скопищем жулья», ни разу при этом не обратившись к смирно сидевшему за столом профессору Бузенко, создававшему новый научный труд при помощи скраденных клея и ножниц. Наутро бузенковское алое сукно было сплошь залито чернилами, и сотрудники гадали, — сам ли Миронов допер до этой тонкой мести или опрокинутый пузырек лишь роковая случайность. С той поры, между прочим, за Бузенкой пополз странный слушок, будто его бабушка еврейка, а сам он при немцах служил полицаем в Бердянске; примерно в это же время в местком поступила анонимка, утверждавшая, что Миронов строил дачу из материалов, отпущенных на нужды кафедры.
Но мы, дорогой читатель, пожалуй, замешкались в преподавательской и пора нам двинуться дальше. А дальше — механическая лаборатория, — мрачная, сырая, с низкими сводами комната, чье уныние скрадывается присутствием измерительных приборов, носящих сугубо антикварный характер, прессов, гирь различных достоинств от пяти граммов до двадцати килограммов. Говорят, что до революции здесь размещалась прозекторская. В механичке царят Женя Лукьянов и Григорий Йович Фролов. Женя, как большинство мужчин нашей кафедры, не вышел ростом, у него живые черные глазки, длинный вздернутый нос и безупречный моральный облик. Глубинные знания марксистской методологии он приобрел в рядах Советской армии, был знаком с сопроматом и теормехом, и виртуозно оперировал логарифмической линейкой. Женя знал, от какого прибора деталь валяется в углу, мог починить замок и электрическую плитку и считался всеми человеком высокой технической эрудиции. Дважды в день он неукоснительно информировал жену о том, что «выкинули» в университетском буфете, а на вопрос — когда будет дома, — неизменно чеканил: «В восемнадцать двадцать».
Его коллега Йович — угрюмый альбинос — просидел в сталинских лагерях восемнадцать лет. Об его образовании ходили смутные толки, зарплату он получал самую низкую — 90 рублей, и потому никто на кафедре не отваживался обременять его научной работой. Целые дни он решал кроссворды на немецком языке, внушая почти мистический ужас коллегам, а в весеннюю экзаменационную страду писал бузенковской дочери школьные сочинения.
Глава II. Появление героя повести
Будни кафедры протекали идиллически и нарушали их только пересуды о новой книге, которую наш заведующий задумал писать с новоявленным доцентом из Витебска. Монография Пучкова-Леонова грозила потрясти основы современного почвоведения. Особенно волновала общественность тайна титульного листа. С одной стороны — Пучков по занимаемому положению должен стоять первым, с другой стороны — буква «Л», предшествующая «П» во всех алфавитах мира, оспаривала это первенство. Разгорались споры, заключались пари, но, как говорится, жизнь внесла свои коррективы. Когда книга подходила к концу, и Сузи, печатавшая ее, уже предвкушала повышение зарплаты, как то ей было обещано, произошло событие, разом опрокинувшее все прогнозы нашей научной жизни.
На партийном собрании, посвященном зимней сессии, витебский доцент Леонов впервые попросил слова. Взобравшись на кафедру, над которой едва виднелась его лысая головенка, Алексей Николаевич обвел прищуренными глазками сонную аудиторию и высоким голосом произнес:
— Что же это происходит, товарищи? Некрасивая картинка получается. — Леонов развел короткими ручками и посмотрел виновато на инструктора Горкома партии по науке, товарища Дубанько. — Как студенты посещают лекции? Прямо скажем — отвратительно: хотят — ходят, хотят — нет. А мы бездействуем, товарищи. Мы практически не принимаем меры. Мы не привлекаем активистов. Кстати, Иван Петрович, — обратился он к Пучкову как бы ненароком, — я человек еще новый… Как фамилии комсоргов и профоргов наших курсов?
Это был первый нокдаун. Старик никогда не помнил фамилий и называл студентов «голубчик». Сейчас он тяжело сопел, а Леонов, как бы извиняясь за свой бестактный вопрос, торопливо продолжал:
— Далее, товарищи. Неприглядно выглядит успеваемость. С виду все гладенько, а копни поглубже — далеко не все в порядке. — Его лицо приняло скорбное выражение. — Судите сами: я провел большую работу, — обошел все Ленинградские организации, где работают наши выпускники, а в иногородние послал вопросник и получил ответы. Жалуются, товарищи, на наших студентов. Недостаточная теоретическая подготовка. Слабая экспериментальная база. И что характерно? Не знает молодежь новых приборов. И потом, товарищи, все в один голос говорят: они боятся математики.
Это уж был шах. Математику в почвенных исследованиях читал Пучков.
— Что это вы?.. — взревел Иван Петрович, теряя царственный облик.
— Минуточку, — инструктор Горкома партии Дубанько поднял холеную руку с перстнем. — Иван Петрович, разрешите товарищу Леонову закончить, не прерывайте оратора.
Дубанько имел привлекательную наружность киноактера, элегантную стрижку, замшевый пиджак. Из нагрудного кармана торчала пачка «Мальборо». На руке поблескивала японская «сейко», в блокноте он делал пометки паркеровской ручкой. Инструктор сидел непринужденно, заложив ногу за ногу и покачивал время от времени вишневой туфлей с черными подпалинами. От него веяло международными аэропортами, бесполосыми сертификатами, таинственной зарубежной жизнью.