Ах, сдавать стал Иван Петрович Пучков, стареть. Не признал он в инструкторе Горкома Георгии Алексеевиче — Жору Дубанько, загорелого крепыша, мастера спорта по волейболу, любителя «дольча виты». Прибыл Жора пятнадцать лет назад из Ставрополя поступать в Ленинградский университет, огляделся. Показалось ему заманчивым учиться на факультете журналистики. Тему для сочинения выбрал Жора нейтральную, верную: «В жизни всегда есть место подвигу». Однако пять грамматических и семь синтаксических ошибок произвели отрицательное впечатление на приемную комиссию, и к остальным экзаменам он допущен не был. Но, как известно, — «Нам нет преград на море и на суше». Так справедливо думали Жора и заведующий кафедрой физкультуры и спорта Б. П. Синькин. Он-то и позвонил нашему Пучкову, страстно желая укрепить волейбольную команду ЛГУ.
— Иван Петрович, выручайте, дорогой! Тут мальчонка со Ставрополя, Дубанько его фамилия, классный спортсмен и золотой парень. Но с сочинением, понимаешь, не справился, — ошибок накалякал. А вот с детства мечта — стать почвоведом. Парень просто прикипел к почвам и грунтам. Не пропадать же малому. — Для вящей убедительности Синькин развязно ввернул несколько украинизмов. Садовые участки Синькина и Пучкова были рядом, — общий колодец, общий насос. Вечерком общий самовар и чай с вишневым вареньем.
И стал Жора Дубанько студентом нашей кафедры. До первой сессии. Ликуя по поводу экзаменационной тройки, Дубанько напился, избил свою подругу за то, что она танцевала с венгром, а самого венгра сбросил с лестницы. Тот бедняга возьми, да и сломай себе ногу. Будь потерпевший советским человеком, дело бы замяли. А тут назревал международный скандал, и профессор Пучков смертельно испугался. На общем собрании он гневно сказал, что таким хулиганам и бандитам, даже, если они и спортсмены, не место в советском вузе. Иван Петрович так разгорячился, что требовал возбудить против Жоры уголовное дело. Но венгр не настаивал и Дубанько просто выгнали. Хлебнул он в эту зиму лиха. Денег нет, работать не привыкший, без прописки, без дома. В Ставрополь возвращаться никак нельзя — военкомат сцапает. Кочевал от подруги к подруге и как-то продержался до лета. А там снова подался в Университет, на сей раз на философский. Видно, возникла у него за эту зиму какая-то концепция. Пить он бросил, братьев-демократов не трогал, пошел в гору по комсомольской линии, а на четвертом курсе вступил в партию. Кафедру «Основы научного коммунизма» Жора закончил с отличием.
Конечно, профессор Пучков и думать забыл про Жору-дебошира, а Георгий Алексеевич Дубанько, поигрывая вишневой туфлей, живо представлял себе, как три часа подряд дежурил у пучковского подъезда в легкой куртке, без шапки в январский мороз, как умолял вышедшего из подъезда Пучкова о снисхождении, как клялся в рот не брать горячительного, — только бы не выгоняли.
Инструктор горкома Дубанько еще раз поднял тонкую, не знавшую рабского труда, руку.
— Иван Петрович, уважаемый, позвольте доценту Леонову продолжать. Прошу вас соблюдать корректность.
Пучков тяжело опустился на стул, а Алексей Николаевич Леонов тихо забубнил:
— Еще хуже, дорогие товарищи, обстоит дело с экспериментальной базой кафедры. Просто из рук вон плохо. Нет у нас элементарных приборов, а они нам жизненно, повседневно необходимы. Возьмите тот же электронный сканнинг или инфракрасные дифрактометры. А где теневой микроскоп? Я уже не говорю об ультразвуковых диспергаторах, которые стоят в любом захудалом американском колледже. Й что я отвечу нашим коллегам из Колорадо — Густаву Ричардсону и Джону Митчелу? — вдруг фальцетом взвизгнул доцент. — Они предлагают совместное исследование тонких структур!
Оцени, дорогой читатель, — никаких сплетен, аморалок, грязного белья. Мы еще не пришли в себя от шквала диковинных названий, а Леонов уже вытащил из кармана помятый, но явно заграничный конверт и зажужжал что-то по-английски. Зал обмер.
— Ду ю андестенд, товарищи? — наставительно спросил инструктор Дубанько, когда Леонов на секунду замолк. По рядам пронесся восхищенный гул. Слабо улыбнувшись, Леонов продолжал.
— Поймите меня правильно, дорогие товарищи. Все мы хороши, и я ни на кого в отдельности не хочу возлагать вину за положение на кафедре. Но факты, надо констатировать, упрямая вещь. Мы работаем на уровне тридцатых годов, а на дворе — семидесятые. — Он неопределенно махнул рукой в сторону Менделеевской линии и все, как завороженные, повернули головы к окну. Кругом была зима, шел крупный снег, толстая тетка в телогрейке долбила ломиком наледь, небольшая толпа сгрудилась вокруг Тосиного ларька в ожидании сосисок…
— Давайте, товарищи, засучив рукава, все вместе возьмемся за дело. Вернем кафедре прежнюю славу. Пусть она будет достойна славных традиций Петербургского университета!
Два дня о новаторстве Леонова слагались саги, а на третий позвонила супруга Пучкова Тамара Казимировна.
— Иван Петрович болен. Давление 240. Врачи уложили в постель.
А еще через неделю утопающий в цветах гроб с телом профессора Пучкова стоял на сцене конференцзала и в скорбной толпе выделялся доцент Леонов с траурной лентой на рукаве, который по-мужски подавляя рыдания, прощался с дорогим, безвременно покинувшим нас, незабвенным Иваном Петровичем.
Не прошло и двух месяцев, как доцента Леонова назначили заведующим кафедрой. Крылась тут, однако, загвоздка: Алексей Николаевич не был доктором наук. Ситуация и в самом деле сложилась щекотливая, поскольку на кафедре имелся готовый профессор Бузенко. Ученый совет, напуганный вероломством Леонова, предвкушал его грядущую защиту, которая по всем прогнозам должна была обернуться полным провалом.
«Набросают черных шаров провинциальному гангстеру и парвеню» — шелестело по факультету, однако все просчитались. Леонов объявил свою диссертацию секретной, и она — тайными путями через каналы спецотдела — уехала в Москву. Там, в далеких холодных залах министерства, неведомая комиссия присудила Алексею Николаевичу докторскую степень. Наша сонная, бессюжетная жизнь чудесно преобразилась.
Несмотря на протесты Бузенко, из преподавательской вынесли ломаную этажерку и кожаный продавленный диван, оплаканный Ривой Соломоновной, — двадцать лет назад она целовалась на нем со студентом Юрой, — потом забили две двери, сломали печки. Очистили шкафы от валенок, пробирок и произведений погибших в борьбе за власть профессоров. Леонов собственноручно вынес во двор двадцать семь экземпляров старого пучковского учебника со словами: «Дышать нечем от этой макулатуры». Потом он добился ремонта, лично проследив, чтобы стены были прогрессивного желтого цвета, и даже достал дефицитный линолеум в веселенькую клетку, вследствие чего у нас утвердился карболово-формалинный запах морга. Были даже вызваны водопроводчики для того, чтобы обсудить практическую возможность реконструкции уборной. Замыслы Леонова были безграничны — он решил установить там раковину с холодной и горячей водой.
Сознавая ответственность и сложность задачи, Алексей Николаевич принял водопроводчиков в своем кабинете и учтивым жестом пригласил садиться. Однако рабочие, церемонно поклонившись, отказались от предложенных стульев, и старший — дядя Миша — выступил вперед.
— Дело, понимаешь, тяжелое, — доверительно начал он. — Труб новых на складе нет, — вот уже год, как заказали… Конечное дело, в БАН’е[2] можно поспрошать, но сам знаешь, народ какой… без этого никуда, — дядя Миша закинул голову, щелкнул себя по кадыку и причмокнул. — И бачок, понимаешь, протекает. А где его взять-то целый? — его лицо приняло озабоченное выражение. — Разве что в Молекуле…[3] Ну, там ребята суровые, орлы… — дядя Миша хохотнул, обнажив три уцелевших зуба. — В общем, как ни крути, хозяин, а без двух литров ратификата тут нипочем не справишься.
— Да вы что, товарищи? — опешил Леонов. — Это же подсудное дело… Да и где взять столько? Мы на квартал всего-то литр и получаем.
— А это уж твоя беда, — осмелел дядя Миша. — А гидролизный мы не могем, потому гидролизный не очищенный. Вон в прошлом годе у геохимиков дистилятор чинили. Дак они ребятам гидролизного нацедили… жуткое дело — дядя Миша покачал головой, — Ширяев наш два месяца по бюллетню гулял, отравленный… А другие, говорят, еще и слепнут. Да ихнего шефа Франка по комиссиям затаскали.
Это была чистая правда. Отчаявшись добиться ремонта официальным путем, заведующий кафедрой геохимии разрешил выдать рабочим неочищенный спирт, и один из них чуть не отправился на тот свет.
— Да вы смеетесь, товарищи! — взорвался Леонов. — Вы же на зарплате. Тут не частная лавочка. — Волна негодования подняла его с места, и он с грохотом опрокинул стул. Водопроводчики робко попятились.
— Ну, ну, не пыли, — миролюбиво протянул дядя Миша, — нету у тебя спирту, нету и сортиру. Со своей зарплаты и чини. — Он надвинул кепку на глаза и решительно вышел из кабинета. За ним последовали молчаливые помощники.
— Евгений Васильевич! — заорал Леонов, вылетая следом. Женя Лукьянов возник из тьмы «механички».
— Слушаю вас, Алексей Николаевич.
— Звоните в отдел снабжения… или нет, звоните проректору по хозчасти. Нет, наберите номер, я сам с ним поговорю, — шеф был багрового цвета, губы его тряслись.
Женя покрутил диск и протянул Леонову трубку.
— Отдел снабжения, — пропел мелодичный женский голос.
— Начальника мне, — повелительно начал Леонов.
— Товарищ Горидзе в отпуске, будет через неделю.
— А кто его замещает?
— Семен Иванович Петрунькин, но он в командировке.
— А кто на месте?
— Сизова, но она в Обкоме.
— А кто же чинит уборные? — не выдержав, рявкнул шеф.
— Во всяком случае, не я, — пропел голос и трубку повесили.
— Звоните снова, — взвыл шеф.
Женя судорожно набрал номер. После седьмого гудка трубку сняли и, вероятно, положили рядом: там слышался смех и музыка Сен-Санса. Шеф брякнул трубку и поднял снова. Раздались короткие гудки «занято» — наш телефон не отключался.