л на кафедре только Риву Соломоновну, задающую корм рыбкам, и Григория Йовича, привыкшего к некоторой дисциплине за восемнадцать лет жизни в воркутинском спецлагере.
— Где люди? — недоуменно спросил Леонов, оглушенный кафедральной тишиной. — Куда все подевались? Где моя группа?
Перепуганная насмерть Рива что-то мычала, прижимая к груди банку с кормом.
— Хорошенькое дельце! — вдруг всполошился шеф. Это когда же все являются на работу? А если нагрянет отдел кадров? Когда мы официально начинаем, Рива Соломоновна?
— В восемь тридцать, — хрипло выдавила Рива.
Леоновская лысина побагровела.
— Ни-чего себе, — протянул шеф, — разогнать вас всех надо к чертовой матери!
Он схватил стул и, поставив его в коридоре рядом с урной и шваброй, уселся дожидаться сотрудников.
Первым появился Женя Лукьянов и, наткнувшись на шефа, вытянулся перед ним по стойке «смирно».
— Что это вы явились ни свет, ни заря, Евгений Васильевич? — ядовито спросил Леонов.
— Жена в командировке, сын в температуре, потолок протекает, — отчеканил Лукьянов. Он тоже был не лыком шит.
Леонов махнул рукой и Женя, печатая шаг, проследовал в механичку.
Затем вплыла Сусанна Ивановна. Рыжая лисья шапка, венчавшая высокую прическу, настолько заворожила Леонова, что он впал в оцепенение, и Сузи, поклонившись, плавно, но быстро скрылась в лаборатории. Через несколько минут с шумом и хохотом ввалился Эдик с котом на плече и в обществе двух абсолютно посторонних молодых людей остапобендеровской наружности. Леонов окинул их таким враждебным взглядом, что гости совершенно смешались, а у одного даже вывалился из рук толстенный том «Русская мебель». Однако Эдик сразу же нашелся.
— Здрасьте, Алексей Николаевич, — приветливо улыбнулся он. — Вот привел коллег из Горного, мечтают ознакомиться с нашими приборами.
— Двенадцатый час, товарищ Куров, — ледяным голосом произнес шеф.
— Ишь ты, в какую рань меня принесло, — удивился Эдик. — Я сегодня, видите ли, во вторую смену, с трех то есть, — доверительно пояснил он.
— С каких это пор у нас вторая смена? — опешил шеф.
Но Эдик уже юркнул в мерз лотку. Следом, втянув головы в плечи, прошмыгнули «коллеги из Горного».
В дверях появилась Оля Коровкина, как всегда, нагруженная дефицитом, предназначенным для обмена или продажи на соседних кафедрах. На сей раз это были сапоги. Дочь парторга не могла служить объектом леоновского гнева и потому с веселой развязностью бросила с порога:
— Доброе утречко!
Леонов деловито оценил взглядом обувные коробки.
— Где?
— В Гостинном, на Перинной, — охотно сообщила Оля, уже развязывая зубами один из пакетов, дабы продемонстрировать улов.
— Потом, потом, — спохватился Алексей Николаевич. — А тридцать восьмой есть?
— С утра все размеры были.
Леонов сорвался со стула и ринулся к телефону.
— Танечка, — зашептал он. — На Перинной выбросили сапоги. Вроде бы итальянские. Про пряжку не знаю… Наверное, черные… Нет, деточка, не видел.
В трубке что-то оглушительно заверещало. Леонов молчал, выслушивая упреки в нерасторопности, а потом с виноватым видом повесил трубку. Однако возвращаться на наблюдательный пост не имело никакого смысла: близился обеденный перерыв.
На следующий день Алексей Николаевич решает прибегнуть к новому методу: управлять кафедрой дистанционно. Его первый звонок раздается в восемь сорок пять, и Рива с исправностью автомата снимает трубку.
— Здрасьте, Рива Соломоновна, — раздается знакомый голос с Петроградской стороны.
— Доброе утро, Алексей Николаевич, — пионерским голосом выкрикивает Рива.
— Что, Нина Яковлевна близко?
— Да, где-то здесь, сейчас взгляну… — Рива несколько секунд топчется у телефона. — Наверное, в библиотеку вышла, пальто висит. Она вам срочно нужна?
— Просто дозарезу, — разочарованно говорит шеф. — Как объявится, пусть немедленно звякнет.
Рива поспешно звонит мне домой.
— Нина, вас шеф разыскивает. Похоже, не в духе. Голос мрачный. Не злите его, позвоните ему сейчас же.
Легко сказать — сейчас же. Звонок из дома таит в себе опасность. Великий стратег, проверив меня, позовет по очереди к телефону всех сотрудников. А где я их возьму? Как минимум, мне надо очутиться на кафедре. Я хватаю шубу, вылетаю на улицу, ловлю такси и через десять минут привычно спотыкаюсь о швабру.
В коридоре уже надрывается проклятый телефон. Рива ошалело смотрит на него, не смея поднять трубку. Я делаю дирижерский жест.
— Але, — говорит Рива, ликуя. Как же, как же, давно здесь.
— Доброе утро, Алексей Николаевич. Что-нибудь случилось? — позволяю я себе металл в голосе.
— Да, Нина Яковлевна, неотложное дело, — сурово говорит Леонов. — Когда начинается Гагринское совещание?
У нашего шефа воображение дятла, — не мог придумать что-нибудь поубедительней. Сам же вчера сказал мне, что Гагринское совещание начинается 20 мая. Мы еще похвалили организаторов за удачный выбор сезона. Теперешний его звонок — грубое выманивание меня из норы.
— Кажется, весной, — с готовностью отвечаю я, соблюдая правила игры. — Сейчас уточню… да, да — 20 мая. — Надо срочно отвлечь его внимание от других сотрудников, и я довольно ловко бросаю наживку:
— Кстати, нигде не могу найти состав оргкомитета. Вы случайно не прихватили с собой?
Но шеф не клюет.
— Н-не думаю. Посмотрите в столе. Да… позовите-ка мне Бондарчука на минутку.
Я показываю трубке кулак и громко кричу пустым стенам: — Леша, тебя шеф спрашивает! — затем с легким сожалением в телефон: — Алексей Николаевич, он вам позвонит через десять минут, он под прессом.
— Где, где? — с неподдельным интересом спрашивает шеф.
— У него образец под прессом.
— А Куров? — настырничает шеф.
— В плановом.
— А Городецкая?
— В бухгалтерии.
— А Белоусов?
Темп его вопросов ускоряется.
— В переплетной.
Рива стоит рядом, схватившись за голову, как девочка, впервые увидевшая бой быков. Шеф устает первым.
— А есть на кафедре хоть кто-нибудь?
— Что значит, — хоть кто-нибудь? — искренне обижаюсь я. — Все на кафедре.
На мое счастье с порога доносится чертыханье и, споткнувшись о швабру, на кафедру вваливается Бондарчук. Я отчаянно машу ему рукой, он вырывает трубку и бодро выпаливает:
— Приветствую вас, Алексей Николаевич!
Сегодня сражение выиграно.
Глава VI. Творческий поиск
Летом жизнь на факультете замирает. Студенты разъезжаются на практику, утомленная долгой зимой профессура скрывается на своих дачах. Тополиный пух кружится в воздухе, белым ковром устилает Университетский двор. По нему бродят неискушенные юнцы, с почтением глядя на будущую алма матер.
— Снег! Впервые вижу снег, — радостно кричит негр из Того, ловя розовыми ладонями гигантские пушинки.
Наша кафедра пустеет. Сотрудники приезжают на работу с купальниками и, потоптавшись часок в коридоре, смываются загорать на пляж Петропавловской крепости. Остается лишь какой-нибудь заложник отвечать на телефонные звонки.
Сегодня мой черед. Делать совершенно нечего, и я, гонимая скукой, слоняюсь по лабораториям, заглядываю в электронку. В ней темно и душно. Тонкий солнечный луч, проникнув в щель между черными портьерами, споткнулся обо что-то и образовал зигзаг. Новый линолеум издает тяжелый запах формалина.
Я включаю рубильник. Со странным звуком «шшш-уак-уак» лаборатория освещается мощными люминесцентными лампами. В центре красуется электронный микроскоп — чудо нашего века. Его устремленная вверх серебристая колонна напоминает готовую к запуску ракету. Гигантский куб вакуумной установки кажется рядом с ней приземистым и тяжелым. Бесчисленные провода тянутся к электрическим системам, разноцветные тумблеры и кнопки молча отдают по-английски приказы: «Off’», «On», «Light». На полу валяются цветные буклеты и белый халат, одолженный полгода назад для съемок микробиологического фильма «Люминесценция».
Я поднимаю с полу инструкции — серое облако пыли медленно оседает на платье. После описания прибора указана его стоимость — 80 тысяч долларов. Дальше объясняется, что микроскоп может работать в три смены, то есть двадцать четыре часа в сутки. Но раз в неделю его надо чистить. И, хотя день простоя обходится в 400 долларов, это необходимая мера для успешной и долговечной работы прибора.
Что-то, напоминающее совесть, шевельнулось в моей душе. Мертвый экран, как пустая глазница, не сводит с меня слепого укоризненного взгляда. Я прижимаюсь лбом к прохладной серебристой колонне. Господи, какой стыд! На кафедре тихо, как в морге. Я запираю электронку и, точно боясь опоздать, почти бегом устремляюсь в библиотеку.
Через месяц, прочитав несколько книг по электронной микроскопии, я научилась включать прибор. Самым трудным оказалось приготовление образцов. Для эксперимента требовались препараты, выполненные с ювелирной точностью и чистотой, и каждый отнимал пять-шесть дней. Часто, после недели кропотливой возни, я убеждалась, что образец ни к черту не годится. Я выбрасывала его в корзину и начинала все с начала. И вот после долгих и, казалось, безнадежных усилий, мне удалось впервые вставить тончайшую пластинку в микроскоп. Я включила прибор. Раздалось легкое гуденье, вспыхнуло табло, и туманные загадочные картины поплыли на зеленом дрожащем экране. Сердце колотилось, я первый раз в жизни испытала сладкое чувство победы.
— Ты не радуйся, змея, — охладил мой пыл заглянувший в электронку Эдик Куров. — Ты лучше объясни людям, что тут на экране плавает.
— А иди ты к черту, — огрызнулась я, — не твоего ума дело.
— Похоже, — и не твоего, — не унимался Эдик. — Оставь свои тщетные научные потуги и пошли в кино.
Но однажды утром Леонов ворвался в электронку.
— Ну, как успехи? Когда начнем работать?
Я высыпала на стол полсотни микрофотографий.
— Прекрасно! Вандерфул! — восхитился Алексей Николаевич, с наслаждением разглядывая черные пятна и кляксы на сером мутноватом фоне, — немедленно садимся писать статью. Симпозиум не за горами.