— Какая статья! Какой симпозиум!? Я же понятия не имею, что это значит?.. Как расшифровать?
— Но проблем. Интерпретация — дело творческое, — наставительно сказал Леонов. — Записывайте. — И, отодвинув рукой снимки, начал диктовать: «При увеличении в 20 тысяч раз отчетливо видны агрегированные участки, а также монокристаллы, скопившиеся в правом верхнем углу снимка. Поверхность их хлопьевидная, что ясно указывает на преобладание монтмориллонита в составе глинистой фракции».
— Алексей Николаевич, — взмолилась я. — Откуда вы это взяли? А если все эти черные пятна — просто пыль и грязь? Я еще не умею готовить образцы для опыта.
— Пыль и грязь? — задумчиво переспросил Леонов. — Не знаю. Но вообще… не исключено и даже возможно. Впрочем, это тоже надо доказать. Пусть те, кто сомневаются в нашей трактовке, сами сделают электронные микрофотографии. Ну… поехали дальше, — нетерпеливо сказал он, снова принимаясь диктовать.
Через два месяца наша первая совместная статья появилась в крупнейшем журнале Академии Наук, а вскоре была перепечатана несколькими иностранными изданиями. Мы получили приглашение прочесть лекции по тонким структурам глин в Киеве и в Новосибирске. Наша слава росла.
Приезжающих на кафедру коллег профессор Леонов первым делом тащил в электронку. Приоткрыв слегка дверь, он просовывал голову в щель и почтительным шопотом спрашивал:
— Разрешите на секундочку, Нина Яковлевна. Если можно, покажите нам ваше детище.
В кромешной тьме лаборатории мерное жужжание микроскопа да его циклопий глаз производили на провинциалов ошеломляющее впечатление.
— Неудобно, — товарищ работает, не будем мешать, — смущенно топтались они на пороге.
Если у меня плохое настроение, я просто не отвечаю, и шеф с виноватым видом объясняет:
— Не вовремя мы, — сейчас очень ответственный момент. Вибрация от шагов может сильно исказить картину. Заглянем попозже.
Но если есть желание развлечься, я нажимаю тумблер «Light» и резко поворачиваюсь на вращающемся табурете. В лаборатории вспыхивает нестерпимо яркий свет, гости от неожиданности жмурятся. Я снимаю очки и усталым жестом Марлона Брандо прикасаюсь к переносице. Завороженные коллеги не могут отвести глаз от серебристого чуда.
— Проходите товарищи, — ласково говорю я, — присаживайтесь. В моем голосе явственно слышатся леоновские интонации. — Что вас больше интересует — принцип работы прибора или методика препарирования?
Коллеги почтительно мычат, а я сокрушенно обращаюсь к Леонову:
— Капризничает сегодня наша керосинка. Разрешающая способность не больше 50 ангстрем.
Шеф смотрит на меня с неподдельным восхищением и прощает мне в эти минуты все дисциплинарные уловки. С легкой фамильярностью он кладет мне руку на плечо.
— Наша Нина Яковлевна — королева электронной микроскопии.
Поздней осенью, захватив пачку таинственных микрофотографий, профессор Леонов улетел на очередной симпозиум в Канберру.
Глава VII. Новогодний бал
Декабрь — самый нервный месяц. Мы должны отчитываться за год напряженной работы. Для меня на всю жизнь останется загадкой, как из ничего возникают таблицы, графики, чертежи и страницы убористого текста. Мы сидим до позднего вечера, а иногда и ночи напролет, глушим цистерны кофе и под руководством профессоров превращаем жалкие результаты убогой умственной работы в толстые тома научных отчетов. В эти дни мы чувствуем себя сплоченной монолитной семьей. 30 декабря последний отчет с золотыми буквами: «Ленинградский Государственный Университет им. Жданова» покидает стены кафедры. Мы облегченно вздыхаем и расправляем плечи.
На кафедре стоит чудный запах хвои, в углах темнеют разнокалиберные елки, — сотрудники добыли их в жестоком бою, штурмуя «левый» грузовик, на десять минут въехавший во двор Университета. Без конца трезвонит телефон, — это вездесущая Оля Коровкина информирует нас, в каком из университетских буфетов выбросили дефицит.
— С истфака я, — раздается в трубке ее свистящий шопот, — тут майонез и апельсины. Пусть кто-нибудь меня подменит, а я смотаюсь в НИФИ (научно-исследовательский физический институт).
Алеша Бондарчук вылетает на смену, а еше через пятнадцать минут — звонок: в НИФИ — ни фига.
— Немедленно шлите людей в Земную кору, — сервелат и шоколадные наборы.
В Земную кору несется Вера Городецкая, а новый звонок извещает, что на филфаке — сайра.
— Прямо Байконур какой-то, — лениво потягиваясь, Слава Белоусов выползает из мерзлотки. — Родные соколы разлетелись в необъятные просторы космоса.
— Можно подумать, что ты уже всем отоварился, — огрызаюсь я.
— Даже судаками, деточка, — кивает Белоусов. — Пока тестя не посадили, октябрьский райпищеторг в моем распоряжении. Так что в знак особой любви могу преподнести тебе свиные ноги.
К вечеру мы опять в сборе и, возбужденные богатым уловом, решаем экспромтом устроить Новогодний бал. Эдик с шапкой обходит коллег — с мужчин по два рэ, с дам — по рублю.
— Гранд проблем с профессурой, — говорит он. — Не пригласим — обидятся, пригласим — запретят.
После октябрьских торжеств, когда на кафедре геофизики пьяные студенты высадили стекла и вдребезги разбили какой-то излучатель, ректор издал приказ, запрещающий всякие выпивоны и гулянки на рабочих местах.
— Запретить Леонов не посмеет, — размышляет Алеша, — народа побоится. Но сам смоется. Да и все они выпивать с нами откажутся. У Бузенко давление, у Миронова — внуки и елки. А студентов надо всяко с кафедры вытурить — нечего им тут околачиваться.
За выпивкой посланы Женя Лукьянов и Григорий Йович, и к их возвращению на кафедре, уже очищенной от профессуры и студенчества, накрыт ватманом стол. Рива с Сусанной домазывают бутерброды, а мы с Верой моем ежиком лабораторные стаканы.
Для создания «атмосферы» Эдик включает дефектометр металлов «Уран». Десяток мигающих разноцветных лампочек неверными бликами освещают наши лица.
— Пригодился-таки сундук, — удовлетворенно говорит Эдик, ткнув бок «Урана» носком шведского ботинка.
После первых новогодних тостов кто-то командует:
— Давай, Ольга, политинформацию.
Олин отец — Андрей Андреевич Коровкин — бессменный парторг нашего факультета, поэтому новости факультетской кухни мы узнаем из первых рук.
— Ничего особенного, — начинает Оля, — будничные дрязги. Бузенко пробует копать под Леонова, забыть не может, как тот обошел его с Монреалем и Канберрой.
— Как же! Монреаль ему нужен, — с ненавистью перебивает Сузи. — Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.
— Да, но и шеф не дремлет, — продолжает Оля, — предложил назначить комиссию на бузенковские лекции. Спросил студентов, довольны ли они Мишкой. Те разгомонились, раскудахтались, невыносимо, мол, тоска собачья. Тут шеф их и подловил, — напишите коллективную жалобу в деканат, раз у вас есть претензии. А ребята ввязываться не хотят — боятся. Подождем, говорят, сначала, кто кому глотку перегрызет.
— Ох, уж эта война титанов, — усмехается Белоусов. — Но против шефа Бузенко слабак.
— Да, ребята, новость! — вспоминает Ольга. — Наш Миронов докторскую закончил. Интересно, пустит его Леонов в доктора?
— Держи карман шире. — Эдик энергично трясет головой. — На кой ему хрен на кафедре третий профессор? Да он задушит нашу глухую тетерю, как цыпленка.
— Чего вы злобничаете, — мягко говорит Вера Городецкая. — Миронов вовсе не глухой, склероз у него от старости, и он просто не понимает ничего.
— У него с детства склероз или врожденное слабоумие, — упорствует Эдик, — необходимое качество для профессора.
— Конечно, если бы Миронов с Бузенко объединились, они бы сковырнули Леонова, — говорит Женя Лукьянов, — но разве ума на это хватит?
— Факт, не хватит. — Оля пудрит нос и, оскалившись, несколько секунд любуется своими зубами. — Мнение парткома таково, что Леонов их обоих приструнит и уделает.
— Да ну их к фигам! — Алеша Бондарчук включает магнитофон. — Танцы, товарищи!
Он приглашает Олю, Женя Лукьянов подходит к Вере Городецкий, Сусанна кладет руки на Славины плечи. Я с удивлением замечаю, как они, тесно прижавшись друг к другу, воркуют в углу.
Уже поздно. Изредка звонит телефон, — это домочадцы обеспокоены нашим отсутствием. Разомлевшие от музыки и водки, мы чувствуем друг к другу доверие и нежность. Даже молчаливый Йович, рассеянно стряхивая пепел себе на колени, рассказывает что-то Риве Соломоновне. Рива оживленно улыбается, машинально складывая фантик от «Белочки». В мерцающем свете урановых лампочек ее плоское лицо кажется юным и миловидным. Расходиться не хочется.
— Давай-ка, Славка, — вдруг говорит Эдик, — почитай нам что-нибудь.
— Да нет, ребята. Ничего готового с собой нет, — отнекивается Слава.
— Только не ври. Ты год уже создаешь свой нетленный шедевр. Мы с Ольгой прямо изнываем от любопытства.
— Почитай, Слава, правда… — раздается вокруг, — должны же быть у тебя если не читатели, то хоть слушатели.
Белоусов еще немного сопротивляется, потом залпом опрокидывает стакан вина и уходит в мерзлотку. Возвращается он с толстой папкой.
— Я прочту вам отрывок из повести, — говорит он, — называется она: «Всяк сюда входящий»…
…Слава кончил. В коридоре надрывался телефон. Алеша, запустив пальцы в светлые вихры, раскачивался на табуретке, по Вериным щекам протянулись дорожки размазанной туши. Внезапно Йович встал, опрокинув стул, и подошел к окну. Все зашевелились. Женя, судорожно схватив бутылку, смахнул со стола стакан. Он разлетелся вдребезги.
— Нет, — сказала Оля. — Нет, это невозможно! Такого не может быть.
Слава молчал. Я подошла к стоящему спиной Йовичу и попросила сигарету. Прикуривая из его ладоней, я впервые заметила его изуродованные, жесткие, испещренные морщинами руки.
— Какой же вы, Слава, непуганый, — медленно сказал Григорий Йович.
— А что? Прошли и канули в вечность времена… — развязно начал Эдик, но, споткнувшись о тоскливый взгляд Йовичевых белесых глаз, смешался и замолчал.