Внезапно все заторопились по домам.
— Откуда, Слава, вы все это знаете? — обернулась в дверях Рива Соломоновна.
— Мой отец был начальником лагеря, — ровным голосом ответил Белоусов. — Я вырос там.
Глава VIII. «Похмелье»
На следующий день я уехала кататься на лыжах в Эстонию. Велик был размах моего нахальства — я даже не предупредила Леонова об отъезде, не говоря уже о таких формальностях, как «взять отпуск» или хотя бы симулировать радикулит и пристойно удалиться на бюллетень. Моя мама и тетка сокрушенно качали головами, цокали языками и, вспоминая, чем грозило пятиминутное опоздание на работу в славные времена их комсомольской юности, — ждали с минуты на минуту страшного для меня возмездия.
Когда через десять дней я с лыжами и рюкзаком ввалилась в дом, мама встретила меня с выражением мрачного торжества.
— Я же тебе говорила… Леонов названивал ежедневно, и я выкручивалась, как уж на сковороде. Уволь меня от лжи на старости лет…
И верно. Не успела я съесть суп, как позвонил Алексей Николаевич.
— Пятый день вас разыскиваю, — раздраженно сказал он, — куда это вы пропали?
Я на секунду замешкалась, подбирая в уме лучшую версию. Но шеф был нетерпелив:
— Ладно, не мучайтесь, — великодушно сказал он. — В Усть-Нарве много снега?
Я облегченно вздохнула.
— Скажите, дорогая, вы хотя бы завтра собираетесь на работу? Есть разговорчик.
— Намекните, о чем? — Сфамильярничала я, не желая давать опрометчивых обещаний.
— Нет, нет, кроме шуток, — вы мне срочно нужны. И вообще, в будущем я попросил бы вас…
— Буду через пятнадцать минут, — перебила я, лишив Леонова шанса высказать свои пожелания.
Когда я вихрем ворвалась в кабинет, шеф сидел на краешке стола в полной зимней амуниции. Не доставая ногами до полу, он постукивал по креслу новенькими финскими сапожками. Увидев эти блестящие на молниях сапоги, я замерла в немом восхищении. Шеф было улыбнулся, довольный произведенным эффектом, но через секунду лицо его приняло озабоченное и хмурое выражение.
— Вот… специально дожидался вас, уважаемая, а сейчас убегаю на сессию в Исполком.
— Какого же черта… — пробормотала я, жалея рубль, истраченный на такси.
Шеф со вздохом слез со стола, взял портфель и направился к двери.
— Проводите меня, пожалуйста, если есть время, — буркнул он.
Это было что-то новое. Я почувствовала легкое беспокойство. Мы вышли на набережную. Подсвеченный купол Исаакия почти тонул в морозной дымке, лиловато-сизые сумерки окутывали Неву. По застывшей реке сновали фигурки, протоптав между вздыбленных льдин узкую тропинку к Медному Всаднику. Это — кратчайший путь до Исполкома. Я начала спускаться на лед. Шеф тронул меня за рукав.
— Что вам, — жить надоело? Смотрите, какие полыньи. Пошли-ка через мост, у меня есть время.
Мы двинулись по набережной. Леонов молчал, машинально стряхивая перчаткой снег с парапета.
— Что произошло на новогодней пьянке? — вдруг резко остановившись, в упор спросил он.
— О чем это вы? Какая еще пьянка? — начала я привычно входить в роль.
— Неважно, назовите это елкой. Так что же там было?
— Дда… ничего… заслуживающего вашего внимания, выпили шампанского, потанцевали… Насчет спирта не беспокойтесь, у нас даже ключей от шкафа не было… так что вели себя очень прилично.
Леонов пробуравил меня глубоко посаженными глазками.
— Что вам читал Белоусов?
Я почувствовала под ложечкой противный холодок.
— Да пустяки, отрывки какие-то… я даже не помню о чем.
— А вы постарайтесь вспомнить. — Он стоял набычившись и не сводил с меня колючего взгляда.
— Да что вы так всполошились? — Величайшее недоумение выразилось на моем лице. Или, по крайней мере, я надеялась его выразить.
Леонов молчал. Мне почудилось, что шум троллейбусов и машин затих, и только стук его перчатки по парапету делался громче.
— Вот что, Нина Яковлевна, — наконец сказал шеф. — У меня к вам большая просьба. Спросите Белоусова, — от своего, конечно, имени, — не подыскивает ли он себе случайно другую работу? — Алексей Николаевич двинулся вперед и я, с трудом переставляя ноги, поплелась следом. — Не откладывайте, сделайте это завтра же.
— Да что случилось? Скажите, ради Бога… — (Я уверена, Станиславский был бы мной доволен).
— Пока ничего. Но знаете, как бывает в нашем деле? Кончаются деньги на научной теме и сотрудников приходится увольнять. — Шеф усмехнулся. — Всегда полезно иметь запасной вариант.
— А, может, обойдется? — вырвалось у меня.
Леонов пожал плечами:
— Не знаю… Но лучше, чтобы это не было для него неожиданностью. У него же семья.
Через мост мы перешли в полном молчании. Шеф не хотел делиться со мной полученной информацией.
— Интересно знать — кто?… — не выдержала я.
Но Леонов не дал закончить.
— Это совершенно неважно. Да, кстати, — как бы случайно вспомнил он, — посоветуйте ему хорошенько убрать квартиру.
У меня внутри что-то оборвалось, ноги стали ватные.
— Вы думаете, что…
— Ничего я не думаю, — грубо перебил меня Алексей Николаевич, — просто в доме всегда должно быть чисто.
Когда резная дубовая дверь Исполкома захлопнулась за Леоновым, я бросилась к стоянке такси.
На кафедре было тихо, в мерз лотке и механичке — ни души. Из учебной лаборатории доносились голоса, — Рива и Сусанна грели на плитке колбу с чаем.
— Скажите, девочки, Белоусов давно ушел?
Сузи внимательно взглянула на меня, — само мое появление на кафедре в это время было подозрительным.
— Слава сегодня вообще не появлялся, — отозвалась Рива, — сын у него, кажется, заболел.
— А телефон его домашний кто-нибудь знает?
— 217-13-56,— сказала Сузи, не глядя в записную книжку. — А зачем он тебе?
— Да черт, он взял мой справочник, а мне до завтра кой-чего подсчитать надо. — Я срываю с гвоздя ключ от мерзлотки и скрываюсь в лаборатории.
На Олином столе ералаш. Журнал «Силуэт» вперемешку с таблицами, обрывки кальки со следами помады. На стене приколот лист ватмана, на нем изящным каллиграфическим почерком начертана китайская диета. Поперек нее красным фламастером размашистая резолюция: «Как мертвому припарки». Эдькин стол пуст, точно футбольное поле, единственное украшение — алюминиевая миска для кормления Никсона.
Принимаюсь осматривать белоусовские владения. Остро отточенные карандаши геометрическим букетом торчат из мерного стакана, коробки с кнопками и скрепками, мягкие резинки и пачка невесть откуда добытой финской бумаги свидетельствуют о страсти владельца к канцелярскому комфорту. Над столом карта с границами распространения вечной мерзлоты.
Я дергаю ящики — они заперты. За спиной раздается шорох, — Сузи стоит, прислонившись к дверям, скрестив на груди руки.
— Ты чего шаришь? Может, я знаю?
Я тупо молчу.
— Слава ничего… такого не держит на кафедре, — шепотом говорит Сузи и краснеет.
Господи, роман у них, что ли? Да она же на пятнадцать лет его старше. Вечно я не в курсе дела, вечно обо всем узнаю последняя.
— Ты собиралась звонить ему? — Сузи протягивает клочок газеты с телефоном. — Отсюда не надо, иди в автомат… — она достает из кармана несколько двухкопеечных монет.
Нас на кафедре только трое… Рива ее лучшая подруга. Мне становится тошно. Я молча киваю и выхожу на улицу в морозный туман.
К фасаду Двенадцати Коллегий притулились три телефонные будки. Стекла их покрыты узорным слоем льда. В одной из них трубка сорвана с рычага и беспомощно болтается до самого пола, в другой — трубки нет вообще, в третьей — с мясом вырван диск.
Чертыхнувшись, бегу на филфак — там автомат висит на стене, кругом толпятся и галдят студенты. Я набираю номер. Длинные гудки… потом в трубке что-то скрежещет, монетка провалилась, длинные гудки переходят в короткие. И так несколько раз. Съедена последняя монета. Будь оно проклято! Я снова мчусь на кафедру. Дамы еще там, но уже в пальто, и Рива выключает силовые рубильники.
— Сусанна, давай его адрес, — шепчу я темноте.
— Матросская 16 квартира 23, — бормочет она.
Я еще минуту роюсь в столах, изображая поиски справочника, затем мы запираем кафедру и выходим во двор. Сузи берет Риву под руку, — во дворе сплошные катки, они блестят черными мазками на свежем и чистом снегу. Я откланиваюсь, делаю десять медленных шагов в другую сторону и, скрывшись от них, опрометью вылетаю на набережную. На стоянке — ни одного такси. Это мертвое время. Две одинокие фигуры, пританцовывая и хлопая себя перчатками по бокам, в ожидании маячат в темноте. Одна надежда, — поймать что-нибудь у родильного дома. Я несусь по Менделеевской линии к институту гинекологии им. Отто. Там тоже пустыня. Но больше бежать некуда. Надо ждать. Меня охватывает паника. Наконец, к приемному покою подъезжает такси. Поддерживаемая тоненьким мальчиком, из него с трудом вылезает нечто бесформенное, закутанное в огромный пуховый платок. «Хоть бы девочка родилась», — почему-то мелькает в голове. Парочка скрывается за скрипучими дверями больницы, а я пытаюсь усесться в машину. Шофер хмуро качает головой:
— Кончилась смена. Я уж им одолжение сделал.
— Ну, пожалуйста, ну, миленький… — начинаю канючить.
— Да вы что, — по-русски не понимаете? — вдруг взрывается таксист, — читайте табличку — 17.00, а сейчас сколько? — Он тычет пальцем в часы, — 17.50.
— Мне близко, пожалуйста, заплачу сколько скажете…
Шофер мотает головой:
— Да что привязалась? Сама, небось, после работы ни секунды не задерживаешься. Как звонок, так и хвост трубой, поминай, как звали, — ехидно говорит он.
Вот сволочь проклятая. Я делаю шаг назад и со всей силы хлопаю дверцей машины.
Шофер опускает стекло.
— Купи себе холодильник, шлюха, и тогда хлопай!.. — такси медленно отъезжает.
Меня душит такая злоба, что я верчусь на месте, как волчок.
К дверям подкатывает Скорая помощь. Из окна высовывается курносое лицо.