— Торопитесь, барышня? — кричит парнишка, — Садитесь!
Онемевшими от холода пальцами я дергаю дверцу и хлопаюсь на сиденье.
…Люминесцентные лампы разбрасывают по Матросской улице мертвенный зеленоватый свет. «Точечные» кооперативы далеко отстоят друг от друга и кажутся многократно повторяющимся зеркальным отражением. Ветер гонит поземку, редкие прохожие, сутулясь, бегут от трамвайного кольца и, чудом находя среди одинаковых башен свой дом, торопливо ныряют в подъезды.
Я поднимаюсь в лифте на 8-й этаж и звоню. За дверью слышны смех и музыка. На пороге возникает Белоусов все в том же безупречном сером костюме. От удивления он делает шаг назад.
— Незваный гость… — начинаю я, но Славка уже церемонно кланяется.
— Неожиданно, но лестно… Давай сюда шубу.
— Послушай, Слава…
— Apres, т а chere, — перебивает Белоусов. — У нас случайно праздник. Мой папочка с красавицей женой, — мачехой, то есть, — прибыли из Читы навестить внука, — ежегодное паломничество, так сказать. А у Андрюхи ангина… уверен, что в знак протеста. — Славка усмехнулся.
В столовой сидели гости. Над всеми возвышался массивный человек с белоснежной гривой волос и ясными серыми глазами. Точеный нос, идеально очерченные губы, твердый с ямочкой подбородок. Такие мужественные, прекрасные лица должны принадлежать президентам или великим актерам.
— Коллега заглянула на огонек, потеснитесь, — сказал Слава.
Все заулыбались, закивали, задвигали стульями. Былинный красавец встал, почти касаясь головой висячей люстры и, протягивая загорелую изящную руку, качаловским голосом произнес:
— Белоусов Михаил Сергеевич. Очень приятно.
Меня усадили рядом, перед носом засверкала рюмка водки, в ней плавала крошечная лимонная корочка.
— Может, вы предпочитаете укропную с чесночком? — близко наклонившись, интимно спросил Белоусов-старший. В его руке появился графин с тонкой веточкой внутри.
Я замотала головой, глотнула из лимонной рюмки и огляделась.
Напротив сияла коротко стриженая блондинка в голубой блузе с рюшечками. Из-под длинных прямых ресниц желтовато-карие глаза смотрели весело и дерзко, «Мачеха, — вычислила я, — моложе Славки». Рядом с ней примостился круглый лысый коротыш. Поймав мой взгляд, он приветливо улыбнулся, сверкнув тридцатью двумя золотыми зубами.
— А я Ирочкин папа, то-есть Славочкин тесть.
«Октябрьский райпищеторг» — пронеслось у меня в голове. Я поискала глазами Иру. Тотчас поймав мой взгляд, Славин отец пророкотал:
— Ирочка Андрюшу кормит, прихворнул что-то мальчонка.
Я изобразила легкую скорбь и встала из-за стола.
— Можно поздороваться с Андрюшей, пока его не уложили? Проводи меня, Слава, а то я запутаюсь в ваших хоромах.
Назвать малогабаритную двухкомнатную квартиру хоромами было вершиной лести, но, как известно, нет такой лести, на которую не клюнули бы светлейшие умы человечества. Члены славкиной семьи разомлели, разнежились, и мы очутились в коридоре.
— Пошли в кухню, — сказала я, — мне нужно сказать тебе кое-что…
— Чего не скажешь в обществе воров и убийц, — сладко потягиваясь, ответил Белоусов, и я увидела, что он здорово пьян.
— Славка, сосредоточься, ради Бога! Кто-то стукнул про то, что ты читал на кафедре… ну, под Новый год.
Белоусов мигом протрезвел.
— Откуда ты знаешь?
— Какая разница, — но это факт. И мой совет — сейчас же убрать все из дома. Немедленно. За тем и приехала.
— То есть, как это — сейчас? — растерялся Белоусов. — А как же родня?
— Перебьются. — Ясно было, что только мой напор и решительность сдвинут его с места. — Предупреди Иру и собери свои бумажки. Я буду ждать тебя внизу.
Я простояла в подъезде минут сорок. Славки не было. Время от времени входили люди и, бросив на меня подозрительный взгляд, устремлялись к лифту. Наконец, он появился с двумя пухлыми портфелями.
— Извини, не так легко было отвалить. У папаши нюх, как у гончей, — заподозрил что-то неладное. Я сказал, что ты утром едешь в командировку и там позарез нужны мои материалы.
Подгоняемые ветром с залива, мы молча шагали по пустынной Матросской улице. На трамвайном кольце Славка опустил свои портфели на землю и стал тереть замерзшие пальцы.
— Понятия не имею, куда это деть… На ум не приходит ни один человеческий адрес.
Подъехал пустой и нарядный трамвай, мы поискали скамейку с отоплением и втиснулись в нее поглубже. Из-под сиденья поднималось легкое тепло.
— Послушай, Славка, у меня есть идея, то есть тетка. Глухая, одинокая пенсионерка. Имеет весь джентльменский набор: муж расстрелян в 37-м, сын погиб в последние дни войны, сама она лучшие десять лет своей жизни провела в Кокчетавской ссылке.
— Сдается мне, — это правильный адрес, — усмехнулся Белоусов.
Тетка Тата, старшая сестра моего отца, жила за Муринским ручьем в однокомнатной квартирке, на ожидание и выколачивание которой ушли еще десять лет жизни. После многолетней секретарской службы в каком-то издательстве, она получала пятьдесят шесть рублей пенсии и, будучи человеком незлобивым, кротко и счастливо доживала свой век.
Мы добирались до тетки без малого полтора часа и, когда в половине десятого позвонили в дверь, — удивлению и радости ее не было предела.
Она усадила Славу в уютное потертое кресло, представила ему кошку Земфиру и увлекла меня в кухню ставить чай.
— Новый, так сказать, обожатель? — Тата игриво ткнула меня в бок.
— До чего же ты старомодна, тетка, сказала бы уж хахаль!
Мы пили чай с рогаликами и вишневым вареньем, и я осветила Тате ситуацию. Белоусов молчал и чертил ложкой на скатерти таинственные знаки.
Тетка воодушевилась, от оказанного доверия у нее запылали щеки. Она велела достать стремянку и запомнить, в каком углу антресолей сложены портфели.
— Никогда нельзя знать, — загадочно сказала Тата, — возраст, сердце, почки… себя оказывают.
Мы хором велели не говорить глупостей, и Белоусов поцеловал ей руку. Провожая нас до дверей, Тата затуманилась.
— Сколько себя помню, — всегда в страхе, как подпольная крыса. Кажется, впервые, на старости лет чувствую себя человеком.
— Тетка, не будь такой патетической. — Я поцеловала ее в нос. — И большое тебе спасибо.
На обратном пути я рассказала Славе о нашей с Леоновым прогулке.
— Смотри, какой благородный, аж светится, — Белоусов недоверчиво покачал головой. — А впрочем, он же себя спасает. Если я загремлю, ему не удержаться.
— Славка, а есть у тебя идеи насчет того — кто…
Мы долго стоим у моего подъезда, на улице ни души, вокруг темно и бело от снега, — в час ночи гасят фонари.
— Да нет, не знаю, — неохотно говорит Славка, — мне думать об этом скучно… или лень. И ты постарайся отключиться, душа целее будет. Ну, а вообще, спасибо тебе, благодетельница. Если еще найдешь мне новую работу, — цены тебе не будет.
Глава IX. Размышления и воспоминания
Кто же все-таки стукнул? Сквозь слепые замерзшие окна на меня наступает ночь. В квартире тишина, только вода журчит в водопроводных трубах. Бессонница обеспечена. Сигареты кончились, и я блукаюсь в поисках уцелевших окурков. Мамина аккуратность стоит у меня поперек горла, — вечно ей неймется, — вытряхивает пепельницы после каждой сигареты. Вот было бы чудо найти охнарик в ящике с бельем или в посуде. Черта с два!
Но кто же, все-таки, стукнул? Я могла бы заподозрить наших профессоров без малейшего угрызения совести. Но ни Леонова, ни Бузенко, ни Миронова на кафедре не было. Придется их сразу исключить. Итак, по порядку.
Григорий Йович Фролов… Для меня он вне подозрений. Половину сознательной жизни Йович провел в лагерях по такому же, верно, доносу, или вообще без доноса, как тогда было принято. Но он отсидел восемнадцать лет, и все эти годы отпечатались на его лице решеткой глубоких и частых морщин. Достаточно взглянуть в эти белесые глаза, — какая темная в них тоска. А Эдька — балда: «Прошли и канули в вечность времена»… Может быть, он? Сибарит, книжный спекулянт… Ох, нет, непохоже. И он, и его подруга Ольга Коровкина сидят не первый год со Славкой в тесной мерзлотке и прекрасно знают, что Белоусов что-то пишет. А выяснить «что» и информировать кого надо, — для любого из них было бы делом плевым. Ну, а если Эдик спровоцировал это чтение, чтобы остаться в стороне? Возможно? Нет, вряд ли: они с Ольгой так заняты собой, куплей-продажей, так очевидно ненавидят власть, не дающую им развернуться, так безразлично относятся к своей научной карьере…
Конечно, Олин отец — факультетский парторг, но это еще не улика. Во-первых, они постоянно в ссоре, — Коровкин-старший стыдится дочкиных сапожно-джинсовых авантюр. Во-вторых, о нем хорошо отзываются многие мои друзья, почти уверенные, что он порядочный человек: кому-то подписал характеристику для заграницы без мучительной экзекуции, чью-то анонимку о растрате спирта положил под сукно, не дав ей ходу, не разрешил какому-то профессору уволить лаборантку за то, что отказалась спать с ним… Нет, родственные связи на Олю не бросают тени.
Сусанна по-видимому, тоже отпадает. Между ней и Белоусовым какие-то отдельные отношения. И как я — дура — раньше не замечала? Прямо — старик Форсайт, — «Мне никто никогда ничего не рассказывает». Я вспоминаю оживленное, помолодевшее ее лицо, когда она со Славкой танцевала.
Теперь Рива… со своим пятым пунктом, как экзотическое животное в провинциальном зоопарке. С детства напуганная и забитая Рива откровенно глупа, не честолюбива, даже не корыстна. Одна ее мечта — досидеть в этой дыре до пенсии, чтоб не выгнали. Сусанна ей не доверяет… но кто кому вообще доверяет? Нет, думаю — это не Рива.
Евгений Васильевич, Женька Лукьянов… Военная выправка, нос, как у Буратино. Что я о нем знаю? Вырос в детдоме, отец убит на фронте, мать умерла от голода в первую блокадную зиму. Служил в армии, даже сверхсрочно. Помню, как-то рассказывал про свою коммуналку — двадцать комнат и одна уборная. А его с женой и сыном даже на очередь не ставят, — метража, видите ли, хватает. А в квартире драки, две семьи лишились кормильцев из-за поножовщины на кухне — главы семейств отбывают «срока». Прошлой весной Женька добивался путевки в санаторий, — почки у него больные. Да так и не вышиб. Помню его слова: «В этом бардаке без блата не пробиться». Мне не верится, что это Женька, нет… непохоже.