— Вера, ты серьезно? Ты отказываешься мне помочь?
— Да я стараюсь тебе помочь! Но ты… или не слышишь, или не понимаешь.
— Ну, спасибо. — Я попыталась иронически усмехнуться. — Это особенно мило, если вспомнить…
— Что ты для меня сделала? — подхватила Вера. — Я всегда буду помнить, как ты помогала мне в трудное время и устроила в Университет.
— Я не собираюсь попрекать тебя.
— Конечно, нет, — торопливо сказала Вера, — но даже из благодарности я не могу поступать против принципов.
— Ого, — с каких это пор у тебя появились принципы? Знаешь, это просто смешно… выдавать за принципы инертность и беспомощность. Могу себе представить, что бы ты делала на моем месте, если бы у тебя появилась возможность с Божьей помощью кандидатскую состряпать. Ты бы не разыгрывала из себя «Королеву Шантеклера». Нет, вы только подумайте, — она выше этого!..
…Впервые за этот год я возвращаюсь домой одна. Обычно мы с Верой идем пешком через Дворцовый мост, мимо Главного штаба, по Невскому, до улицы Герцена. На маленьком отрезке Невского мы забегаем в «Березку» просто так, — окинуть общим взглядом ситуацию, или на другой стороне заскакиваем в магазин Худфонда поглазеть на серебряные ожерелья и браслеты и выпиваем по чашке кофе с пирожным в соседней кондитерской. За эти пять минут на Невском мы всегда встречаем знакомых или полузнакомых людей.
— Знаешь, Нина, — сказала как-то Вера. — Если наступит день, что на Невском мы ни с кем не поздороваемся, значит пора помирать.
Мы доходили до кино «Баррикада», и там Вера проделывала цирковой трюк под названием «Штурм сотки». Готовый лопнуть по швам, автобус № 100, скособочившись, подползал к остановке. Грозди темных пальто и серых лиц рассыпались на мгновение, освобождая выход, и в этот миг Вера тигром бросалась вперед и намертво приклеивалась к чужому рукаву. Так она висела минут сорок и, потоптавшись на пересадке, так же штурмовала другой автобус. Дорога в один конец занимала полтора часа.
Я вспомнила, как однажды зимой она ворвалась на кафедру и, бездыханная, рухнула на стул. От тающего снега ее драная шубейка вымокла, из дыр торчали клочья меха, мокрые пряди волос прилипли ко лбу, портфель с оторванной ручкой бесформенной кучей лежал у ее ног. От «бывшего» замшевого сапога потекла тонкая струйка воды.
— Вера Федоровна, у вас сапоги текут, — сказала я.
— Ясно — текут, — пожала плечами Городецкая, — и в починку отдать не могу, — переобуть нечего.
Она задумчиво глядела в окно на Менделеевскую линию, потом повернулась ко мне, и я увидела на ее щеках слезы.
— Вера, что случилось?
— Не знаю. Ничего. Проезжала я сейчас мимо Финляндского вокзала…
— Ну, и что там стряслось?
— Ничего. Слякоть, всюду лужи, этот идиотский броневик посередине… Народ измученный, ни улыбки, ни смеха, — все злобные, мрачные, беспросветные. Убить готовы друг друга. — Вера тяжело вздохнула. — Господи, — несчастная, погрязшая во лжи Россия!
— Ты бы о своих сапогах лучше думала, — съязвила я.
Вера промолчала.
…И вот впервые за этот год я шла через мост одна.
Почему меня так задел Верин отказ? Чего это я разобиделась? Разве мне и в самом деле позарез нужна ее помощь? Нет, тут что-то другое. Меня оскорбила ее независимость. Почему она может наплевать на диссертацию, а я нет? Деньги ей нужны не меньше, чем мне. В чем же дело? Мы обе знаем цену своей науке, обе прошли образцовую школу цинизма. Нас окружали серые бездарности, и все мы учились у них этим «фокусам на клубной сцене». Почему же я участвую в этом, почему так органично вросла в бумажную псевдожизнь? Я ведь была хорошим инженером и в своей шараге приносила хоть какую-то пользу. Зачем мне нужен был университет? А диссертация? Командовать писателем Белоусовым и спекулянтами Олей и Эдиком? Господи, тоска какая! Но что я действительно хочу, что мне интересно? Не знаю. Где-то в тусклом потоке дней я оставила, забыла, потеряла себя…
А теперь я завидую Вере, ее простоте, естественности, ее пренебрежению к тому, что кажется мне значительным и важным. И вела я себя, конечно, отвратительно, — надо завтра извиниться перед ней.
А наутро не хватило духу. И потом не пришлось. Леонов вовлек меня в предзащитный марафон, и не было ни секунды, чтобы остановиться, оглядеться, призадуматься и осознать, что творится у меня под носом.
Наша ссора устоялась, — ни мне, ни ей не хотелось выяснять отношения. Мы по-прежнему сидели в Леоновском кабинете, Вера по-прежнему приветливо улыбалась, но ни разу не вызвалась мне помочь.
— Я вижу, вы поссорились с лучшей подругой, — заметил всевидящий Леонов. — В чем дело?
Я промычала что-то неопределенное. Но шеф оказался проницательной бестией.
— Помогает она вам? Я специально не даю группе заданий, чтобы диссертацию оформляли.
— Да, собственно, делать уже нечего, — забормотала я, — мы с Бондарчуком справляемся.
Вскоре после этого разговора состоялось экстренное заседание кафедры. Ведущие ученые подготовили открытое письмо, осуждающее антиобщественную деятельность академика Сахарова, и ректор велел ознакомить с содержанием письма рядовых сотрудников.
Пока шеф читал, я исподтишка разглядывала своих коллег. Белоусов уставился стеклянным взором в притолоку двери; Рива и Сузи изучали под столом шестнадцатую страницу «Литературки», их начальник профессор Бузенко рисовал на обложке папки кошек и слонов; Григорий Йович снял крышку с часов и длинным ногтем копался в механизме; Оля и Эдик играли в «балду». Женя Лукьянов набрасывал на клочке миллиметровки какой-то график; Вера Городецкая сидела, сжав голову ладонями, закрыв уши, как бы стараясь отгородиться от монотонного Леоновского голоса. Когда шеф кончил, Вера подняла руку.
— Можно вопрос, Алексей Николаевич? Скажите, пожалуйста, — все подписали это письмо? Никто не отказался?
— Что вы имеете в виду, Городецкая? — насторожился шеф.
— Я спрашиваю, Алексей Николаевич, — медленно повторила Вера. — Никто из тех, кому поручено было подписать это письмо, не отказался это сделать?
Леонов явно растерялся, но только на секунду.
— Конечно, нет. Это наше общее, единодушное мнение, — ответил он ледяным голосом.
Вера вскочила с места, опрокинув стул, и выбежала с кафедры. Все уставились на Леонова. Он медленно поднял руку и, покрутив пальцем у виска, пробормотал:
— Психопатка какая-то…
Верина выходка его перепугала, и с этого дня шеф люто Городецкую возненавидел. Появляясь на кафедре, он подлетал к ее столу.
— Вы, конечно, не успели сделать таблицу, которую я поручил вам неделю назад?
— Успела, Алексей Николаевич. — Вера протягивала ему исписанные листы.
Он грубо выхватывал из рук бумажки и, не снимая пальто, впивался в них.
— Полно ошибок! — ликовал Леонов, обнаружив пустяковую описку. — И о чем вы только думаете?
— В основном, о работе, но иногда, конечно, отвлекаюсь, — объясняла Вера, вызывая своим простодушием новую волну злобы.
Он звонил теперь на кафедру каждое утро в половине девятого и требовал Городецкую к телефону. Когда заболел ее младший сын, и Вера три дня не появлялась в Университете, Леонов разыскал номер детской поликлиники и проверил, правда ли, что к Даниле Городецкому был вызван врач. Если с кафедры требовался один сотрудник для отправки в колхоз, — шеф посылал Веру, дежурить в агитпункте — Веру, патрулировать вечером в дружине — снова Веру.
В другое время я, конечно, заступилась бы за подругу, но наши отношения распались, и я делала вид, что ничего не замечаю. А шеф продолжал бушевать.
— Муж — тунеядец, сидит на шее у народа, — кричал он, — пусть хоть жена какую-нибудь пользу приносит.
Кафедральные дамы от ужаса прижимали уши.
— Я бы повесилась на ее месте, — шептала Рива, — а с нее, как с гуся вода.
Вера как будто не замечала гонений. Казалось даже, что она жалеет шефа. Как-то после очередного скандала Вера подошла к Леонову, дотронулась до его рукава и сочувственно сказала:
— Вам нельзя так волноваться, Алексей Николаевич, давление подскочит.
Леонов опешил.
— Она что, — юродивая? — шепотом спросил он меня, когда Вера вышла.
Я рассмеялась. Уж очень он был похож на дворового пса, встретившего на дороге какое-то экзотическое животное. Хотел бы дотронуться лапой, да не решался, — схватить зубами, но боялся. Он стоял над крошечным существом то ворча, то отрывисто лая, наклоняя в разные стороны свою большую глупую морду.
А меня уже мучил предзащитный синдром, — бессонница, тик и слезы по любому поводу. Я потеряла восемь килограммов. Август прошел, как в бреду, — друзья доводили графику, и мы среди ночи, усевшись по-турецки на куче карт и фотографий, поедали из кастрюли гречневую кашу.
Адские муки я претерпела с рефератом, — шеф заставлял переделывать его сто раз.
— Это наиважнейший момент, — наставлял меня он. — Диссертацию вашу прочтут от силы три человека, а вот с рефератом надо держать ухо востро: мало ли в какие руки попадет… он должен быть простым и непонятным.
В сентябре марафон подошел к концу, — меня несло к защите, как реку в океан. Отпечатанная диссертация высилась на столе, карты и рисунки поражали своим совершенством, синий коленкор обложки источал упоительный запах типографского клея. Оформление этой роскоши стоило четыреста рублей, и я с некоторым сожалением снесла в комиссионку нейлоновую шубу, присланную теткой моей матери из далекой страны Америка.
В коридорах Двенадцати Коллегий появились афиши, извещающие о моей защите, и я по пять раз в день проходила мимо, любуясь фамилией Чехович, написанной почему-то славянской вязью. Все было готово, — даже отзывы оппонентов, похожие, благодаря шефу, на оды и кантаты.
До защиты осталось 45 дней.
Глава XV. На взлетной полосе
Я нахожусь в тяжелом раздумье, дорогой читатель! Как начать и окончить эту главу, последнюю главу сцен из научной жизни? Как вывести тебя из «Двенадцати Коллегий», минуя подземные толчки грядущего землетрясения? Как состряпать пристойный «happy end» и опустить бархатный занавес прежде, чем цветущая наша кафедра превратится в груду обломков?