— Но надо же действовать!..
— Я вот для начала мыслю снарядить Пашу в магазин. Есть охота, да и выпить не грех… — Валька повертел перед нашими носами синей пятирублевкой, — грязно работают, — не изъяли капитал.
Когда Булкин появился со своей разноцветной картошкой, Валино лицо выражало пасхальную кротость.
— Паоло, друг, сгоняй в Сельпо, купи нам курева и каких-нибудь консервов.
Булкин приставил палец к виску и выразительно им покрутил:
— Паря, ты воще того… соображаешь?
— Я-то соображаю, но и ты своей головой подумай… Мы же не шпионы и держат нас ни за что.
— Коли ни за что, так выпустят.
— А пока что мы ноги протянем. Слушай, а что если ты меня одного отпустишь, а их будешь сторожить со страшной силой?..
— Куда еще?
— Да говорю тебе — в магазин. Сигарет купить и какой-нибудь еды человеческой.
— В магазине человеческой еды отродясь не бывало, — убежденно сказал Булкин, — так что нечего и ноги бить.
Однако по его лицу стало ясно, что у Вали появилась надежда.
— Пашунчик, ты же русская душа, ты же золотой парень, выпусти меня на пятнадцать минут, — пять — туда, пять — обратно, пять — там.
Булкин тяжело вздохнул. Весь его вид выражал доброту, сочувствие и сомнение в дозволенности этих чувств.
— Да что ты беспокоишься? Сам же сказал, что Дёмина не будет.
— Валяй, — вдруг решился Булкин. — Но смотри, через пятнадцать минут чтоб был у меня тут, как штык.
Валя вернулся секунда в секунду, держа в руках буханку хлеба, две банки бычков в томате и пачку «Примы». Под мышкой у него торчало что-то длинное, завернутое в газету.
— А это что? — показала я на сверток.
— Это-то? Колбаса… копченая. Краковская что-ли или полтавская.
— Колбаса?! — задохнулся Булкин. — Колбаса в магазине?!
Как ужаленный сорвался он с места и исчез, даже не притворив за собой дверь.
Мы ошалело уставились друг на друга.
— Господа, — опомнился Валя, — по-моему, нас больше не задерживают, — он высунулся в коридор и поманил нас пальцем. — А ну, по-быстрому.
Мы выскочили из клетушки, и Леша осторожно щелкнул замком. В коридоре было пусто. Мы прокрались на цыпочках, не скрипнув половицей, и оказались на улице. Нигде ни души. И тут мы рванули. Петляя между амбарами, мы проскочили железнодорожные пути, редкий лесок и кубарем скатились в песчаный карьер. Оттуда медленно выползал груженный песком сорокатонный МАЗ. Мы замахали руками.
— Куда вам, ребята? — высунулся шофер.
— В Гаврилино или в ту сторону.
— Кильский цементный завод годится?
Мы закивали и забились в кабину. МАЗ медленно набирал скорость.
— Откуда вы такие нарядные? — полюбопытствовал шофер, разглядывая наши туалеты и обросшие физиономии моих друзей.
— Из лесу, вестимо. Геологи мы.
— И девка, что ли, геолух? Ну и дела… — хохотнул шофер.
Я высунулась из кабины, — погони не наблюдалось.
— Э, — давай-ка свою колбасу, — вспомнил Леша, ломая буханку.
— Полтавскую, что ли? — Валя торжественно развернул газету. Перед нашими носами заблестела бутылка перцовки.
— Ну, ты даешь! — восхитился Леша.
Шофер бросил на перцовку нежный, скользящий взгляд.
Валя сорвал зубами алюминиевую крышечку и пустил бутылку по рукам. Описав четыре полных круга, она вылетела в окно и, звякнув о валун, разлетелась вдребезги.
— А подумал ли кто о Паше, о трагичной его судьбе? — спросил Леша.
— Ни черта ему не сделается. Отсидит 15 суток на гауптвахте за ротозейство… с учетом, что я пока не рябая и мне еще не сорок.
— А люди, между прочим, по двадцать лет сидят и ничего… — ехидно процитировал Валя.
Мы расслабились, закурили. Впереди показались ворота Кильского комбината, но шофер не высадил нас. В приливе братской любви он погнал свою громадину в Гаврилино и затормозил недалеко от палаток.
— Спасибо, старик, выручил… — Валя порылся в кармане и извлек рубль.
— Обижаешь, — горестно сказал, шофер, отводя Валькину руку, — я же к вам с душой!
На базе царило мирное воскресенье. Над озером стелился вечерний туман. У берега покачивалась лодка с неподвижными фигурами. Мессалина и Петька удили рыбу. Из крайней палатки четкий голос произнес: «На этом мы заканчиваем еженедельный обзор „Глядя из Лондона“». Затем грянул джаз. У костра резались в преферанс. Завидев нас, повар Толя издал «тарзаний» клич. Коллеги повскакали, уступая нам место у огня. Петя подгреб к берегу, начальство приветствовало нас ласковой улыбкой.
— Ну-с, явились пропащие, — материнским голосом сказала она. — А я только подумала, куда это они подевались?
Я нырнула в свою палатку. Спальный мешок был раскурочен, чемодан перевернут, на тумбочке валялась чужая гребенка.
— Эй! — заорала я. — Кто у меня тут шарил?
— Ой, совсем забыли… — гости к нам нагрянули. Грибники. Заблудились в лесу, — плутали целый день, а ночью набрели на нашу базу. Куда их денешь? Оставили ночевать.
— Откуда грибники тут взялись?
— Из Петрозаводска. Инженеры с лесокомбината. Двое мужиков и баба с ними. Так мы женщину в твою палатку запустили.
— Товарищи дорогие! — всполошилась Мессалина, — А чего это вы явились пустые? Где ваши образцы? Где приборы? Уж не утопили ли?
— Боже сохрани, — ужаснулся Валя, — все в целости. Оставили на хранение на станции Шелтозеро у приятеля моего. Дёмин — его фамилия. Может, съездите, заберете?
— Ах ты черт, обида какая! — всплеснуло руками начальство, — да мы час, как оттуда.
— Не нас ли встречали? — светским голосом спросил Лёша.
— Чего вас встречать? Не маленькие, дорогу знаете. Нет, мы этих грибников отвозили, еле к скорому Петрозаводскому успели.
— Ну и дурачье же народ, — вмешался Петя, — не знают леса, — сидели бы дома, грибы на базаре бы собирали.
— А какие они из себя, грибники ваши? — вдруг насторожился Валя.
— Да никакие, обыкновенные. Парни молодые, а тетка постарше будет.
— Женщина, между прочим, страшила порядочная, — вставил повар Толя и потыкал себя пальцем по щекам, — знаете, рябая такая, лет сорока.
И он плеснул нам в миски дымящийся борщ.
Очередь за корюшкой
О начале весны в Ленинграде возвещает Нева. Шуршат и потрескивают дымчато-зеленоватые льдины. Изнуренное долгой зимой, очищается небо. И над памятниками и дворцами воцаряется легкомысленный запах свежей корюшки.
В апреле и мае входит эта маленькая рыбка из семейства лососевых в Неву и Нарову метать икру. Тут и происходит главный улов, и продают ее с лотков на улицах и площадях.
Вот работяга устанавливает на тротуаре ящики. Рядом суетится тетка, явно хмельная, с малиновым распухшим лицом. На ней пятнистый от грязи, словно маскировочный халат поверх ватника и шерстяной платок. Вокруг уже гудит толпа.
— Куда напираешь, — вишь, весы еще не привезли! — отбивается тетка, — да подай ты назад, совсем озверели!
Появляются весы. Продавщица не спеша ворожит над ними, каким-то мистическим способом проверяя их точность. Наслаждаясь накалом страстей, высыпает из тюбиков мелочь и долго изучает накладную. Затем отдирает планки с верхнего ящика, матерится, напарываясь на гвоздь, и, наконец, запускает руку в плотную серебристую массу.
— Кто без бумаги, пусть не стоит! — кричит она осипшим голосом.
Толпа нехотя разматывается в очередь. Торговля началась.
Голова и хвост очереди имеют разную температуру, разные электрические поля, разное философское и политическое мировоззрение. В спектре ее чувств — надежда, страх, отчаяние и торжество.
Главная задача в очереди — контакт с ближайшим окружением. Дружеские связи дают неограниченную свободу: можно сбегать в булочную, на почту или за молоком.
Впереди меня за корюшкой — угрюмая дылда с авоськой пустых бутылок. Это — добрый знак, я уже поймала ее подобострастный взгляд. Сзади ситуация сложнее: бабуся из семейства каракуртов, фея коммунальной справедливости. Оборачиваюсь и пробую ногой воду:
— Ну, не свинство ли за паршивой корюшкой два часа стоять!
— А не нравится, милая, и не стой, никто не неволит, — сопрано и контральто — дуэт Лизы и Полины.
Итак, мы прикованы друг к другу на два часа… если только не случится чудо. И оно немедленно случается. За углом на Плеханова разгружают бананы. Смятение в строю, из глаз старушки льется теплый свет.
— Барышня, вы будете стоять?.. Мне бы отлучиться ненадолго…
— Конечно, идите… я вас запомню.
И вот уже у бабки в кошелке тропические грозди, и дылда впереди разрешилась от бутылочного бремени, и я вернулась с почтамта, где в окошке «до востребования» мне вручили первое письмо от Стива.
…«Моя дорогая девочка, доброе утро! Сегодня — пять дней, как я уехал. Я каждый день старался звонить тебе, но Ленинград дают только ночью, — я не хотел беспокоить. Видишь, я пишу, как обещал по-русски. Не смейся над ошибками. И я тоже обещал не горевать (или не огорчать?), но я был бы сказать неправду… (Oh, my God! I want you to know how terribly I miss you). В Париже все время дождь, очень скучно и я нигде не был, кроме Университета. Но лекция прошла хорошо, и меня пригласили осенью читать еще одну. Я выбрал тему „Завоевание Сицилии норманнами“. Я люблю Роджера Отвиля, потому что он был терпеливый к другим религиям».
…Я не заметила, когда появился этот старик. Он стоял в нескольких шагах от прилавка в стороне от очереди и обеими руками опирался на палку. Видимо, мучила его одышка — так медленно, с присвистом он дышал. На старике было поношенное пальто, из-под подола свисал кусок ватина. Заросшее седой щетиной лицо выглядело болезненно, но косматые брови над крупным носом придавали этому лицу выражение некой величавости. Он поставил палку между ног, вытащил из кармана аккуратно сложенную газету и свернул кулек. Очередь насторожилась.
— Не могу найти, где я занимал, — пробормотал он и подошел поближе. Никто не ответил. — Мне только полкило… — и заискивающе посмотрел на продавщицу.