имена и названия стран и континентов.
— Кем вам приходится ваш дядя? — спросила рыхлая дама без шеи.
— Он мне приходится дядей, — твердо ответила я.
— Не уточните ли в каком смысле?
— В том смысле, что он брат моей матери.
— Интересно, как же ваш дядя там очутился? — раздалось откуда-то сбоку.
— Его родители увезли ребенком, — с оттенком осуждения ответила я.
Двадцать шесть глаз укоризненно смотрели на меня.
— В каком возрасте? — строго спросил Гузин.
— В трехлетием, — укоротила я дядин возраст на два года, надеясь смягчить малолетством преступность его поступка.
— И когда это произошло?
— В 1916… за год до революции, — исказила я горькую правду.
— И зачем же к нему ехать, если вы его даже не знаете?
— Я его знаю, мы познакомились здесь, он приезжал в СССР.
— Тогда тем более зачем?
А ведь и впрямь — зачем? Ни одного вразумительного довода в голове.
— Мм… я хочу познакомиться с его семьей и… посмотреть Францию.
— Интересно получается, — ехидно ввернул старичок из совета пенсионеров, — выходит, в своей стране вы уже все посмотрели?
— Нет, конечно, — но, видите ли, здесь нет дяди.
— Вы уже бывали в капиталистической стране? — деловито осведомился некто худой и, по-видимому, желтушный.
— Нет… еще нет. Первый раз собираюсь.
— Вот видите… — возликовал он, обнажив зубы цвета хаки, — опыта поездок в капстрану у вас нет. Лучше начинать с социалистических стран, ну, к примеру, с Болгарии.
— В принципе вы абсолютно правы, — почтительно согласилась я, — но дядя мой в некотором роде живет во Франции… так уж случилось.
— В качестве чего он приезжал, если не секрет?
— В качестве кинорежиссера.
— А он знаменитый? — всколыхнулась дама без шеи.
— Достаточно известный, — садистически протянула я и, спохватившись, уточнила. — И очень прогрессивный.
— Скажите, пожалуйста, как интересно, — закудахтала она. Может, он знает Ив Монтана.
Я уже собралась сообщить ей, что он и Монтану приходится как бы дядей, но товарищ Гузин грозно зыркнул на даму и многозначительно произнес:
— Семейная ситуация нам ясна. А достаточно ли вы знакомы с экономической и политической ситуацией во Франции?
— Мне кажется, да, — поспешно кивнула я.
— Не забывайте, что будете встречаться с людьми и по вашему поведению будут судить о советском народе в целом… Понимаете, какая на вас ответственность?
После этой тирады инквизиторы насупились и посуровели, и я поняла, что сейчас-то и начнется настоящая художественная часть.
— Каков партийный состав коалиционного правительства Франции?
— Каково сравнительное производство стали и выработка электроэнергии в США, Англии, Франции и странах Бенилюкса?
За что Роже Гароди исключили из французской компартии?
За что? Почему? Каково? — сыпалось горохом, как из прорвавшегося мешка. И я ощутила себя мухой, бьющейся об оконное стекло под ударами полотенца.
Рассказав о кознях марионеточных правительств Латинской Америки и вскрыв сущность военных операций «Клюв попугая» и «Рыболовный крючок», я поняла, что близка к инсульту. Перед глазами плыло что-то малиновое, уши заложило, как в самолете.
— Знаете ли вы, что Никсон лично посетил Шестой американский флот? — донеслось до меня, как из шкафа. — Ваш комментарий?
«Прочь из нашего Средиземноморья!» — чуть было не взвыла я, но сдержалась и внятно изложила мнение тов. Петренко во вчерашних «Известиях».
Наступила тишина. За окнами на набережной зажигались огни. Гузин взглянул на часы и скороговоркой выпалил:
— Ну что, утвердим товарищу характеристику? (Через полчаса начинался хоккейный матч Чехословакия — СССР).
Комиссия проголосовала и я, шатаясь, вышла на лестницу, чуть было не свалившись в тропическую растительность.
На утро разбухший скоросшиватель «Франция» был доставлен в ОВИР.
— Быстренько это вы справились, — осклабился Кабашкин. — Оперативно.
— Надеюсь, у вас мое дело тоже не залежится, — нагло сказала я.
Латунный таз Кабашкина выразил недоумение:
— Разве я решаю? Я что — чиновник. Но вы пока готовьтесь, времени не теряйте.
Я его и не теряла. В холодильнике уже красовалась 800-граммовая банка черной икры, добытая в ресторане «Астории» в обмен на альбом битлов у официанта Коли.
— Если тебя не пустят, — у них все бывает, — задумчиво и плотоядно говорил муж Толя, — мы, надеюсь, съедим ее сами.
От его слов я каждый раз холодела. А между тем звонили друзья и наперебой вызывались достать дефицитные сувениры. В дом лавиной хлынули оренбургские платки, подстаканники с эмалью, вологодские кружева, уральские самоцветы, грузинские плясуньи на металле, русские колхозницы из соломы, деревянные ложки и церкви, а также несколько народных музыкальных инструментов, включая гусли.
Прошло три месяца. Выпал и растаял снег — ОВИР молчал, как Аскольдова могила. Я замирала при мысли, что парижские каштаны расцветут без меня и, собравшись с духом, позвонила Кабашкину.
— К сожалению, ответа пока нет, — пропел он в трубку бархатной виолончелью. — Но чуть что — мы известим.
Наконец, желтенький квиток с предложением явиться прибыл. Накануне у мамы сошлись три пасьянса, а черная кошка, уже собравшаяся пересечь мне дорогу, вдруг воровато шмыгнула в подворотню безо всякого воздействия со стороны. Все предвещало удачу и, проведя бессонную ночь, я отправилась в ОВИР.
Инструктор Кабашкин, снова являя чудеса галантности, предложил мне стул и пододвинул пепельницу.
— Должен вас информировать, — его латунный таз просиял, — что в поездке во Францию вам отказано. Ваши документы, — он ласково пошлепал скоросшиватель, — останутся у нас.
— To-есть как? — выдохнула я из легких весь воздух.
— Таков порядок. Захотите подавать опять, придется оформляться сначала.
— Но почему мне отказано? — спросила я шепотом, не чуя под собой стула.
— Ваш дядя сочтен недостаточно близким родством.
— И что же теперь делать?
— Попробуйте подать через год, — пожал плечами Кабашкин, явно утомившись разговором.
— Но через год ведь родство не станет ближе!
— Логично, — оживился он. — Весьма логично.
— Но что же мне сказать дяде? — не унималась я. — Как объяснить? Он не поймет этой странной причины.
— А зачем ему понимать? Ему и знать про это не надо. Проявите гибкость. Напишите, что завалены работой, что у вас что-то под микроскопом, что вы больны… — вяло давал он рецепты.
— Я — больна? Чем я больна? — Я вдруг услышала свой собственный пронзительный крик. — Какой болезнью я больна? Триппером, сифилисом?
Латунный таз Кабашкина померк. Инструктор обогнул стол, подошел к двери и молча распахнул ее передо мной. Я оказалась в приемной. За моей спиной прожурчал его ласковый голос, обращенный к секретарше:
— Эллочка, просите следующего.
Вечер с Жюльетт Греко
Однажды в культурной жизни Ленинграда произошло событие: приехала на гастроли французская певица Жюльетт Греко. Певица слыла рафинированной, поэтому Большой зал консерватории был набит интеллектуальной элитой.
Жюльетт Греко появилась в глухом закрытом черном платье, без единого украшения. Черные прямые волосы падали на плечи. Бледное, без следов косметики, лицо выглядело строгим и печальным. Она едва заметно поклонилась, выжидая, пока смолкнет буря аплодисментов.
Хриплый голос из репродуктора сказал:
— Начинаем вечер знаменитой певицы Жюльетт Греко. Песни ее посвящены вечной теме — любви. Но это не радостная любовь вступающей в жизнь молодой девушки. Это песни о трудной, горькой, подчас трагической любви. Тексты песен написаны специально для певицы ее друзьями — известными поэтами и философами Франции: Элюаром, Кокто, Сартром. (В этом месте по залу пронесся восхищенный шепот, — элита дорвалась до экзистенциализма).
Пианист тихо заиграл, создавая необходимый лирический настрой. Репродуктор откашлялся и продолжал.
— Певица поет свои песни по-французски, поэтому перед исполнением мы будем переводить тексты на русский язык, чтобы вы могли уловить их глубокий философский смысл. Первая песня называется: «Давай же!»
«Я люблю тебя, но сплю с другим. Ты любишь меня, но спишь с другой. Давай же… убьем их и будем спать вместе!»
Исполняет Жюльетт Греко.
Бродский — геолог
Давным давно, когда Иосиф Бродский не был всемирно известным поэтом и академиком и не опубликовал еще ни единой строчки, — он зарабатывал на жизнь чем попало. Вылитый Джек Лондон. В частности, работал и техником-геологом. В этом смысле мы с ним как бы коллеги, что наполняет меня понятной гордостью.
Между прочим, в 1964 году советское правительство забеспокоилось, что Иосиф зарабатывает недостаточно и не может прокормить себя. Доказав этот печальный факт на двух судах (закрытом и открытом), власти сослали Бродского в деревню Норинскую Архангельской области, где, по их мнению, поэт мог бы легко свести концы с концами.
Однажды Бродский попросил меня устроить его в геологическую экспедицию. Мой шеф, унылый мужчина по имени Иван Егорыч Богун, пожелал лично побеседовать с будущим сотрудником.
Я позвонила Иосифу:
— Приходи завтра на смотрины. Прихорошись, побрейся и прояви геологический энтузиазм.
Бродский явился обросший трехдневной щетиной в неведомых утюгу парусиновых брюках. Нет, франтом он в те годы не был…
Итак, Иосиф плюхнулся, не дожидаясь приглашения, в кресло и задымил в нос некурящему Богуну смертоносной сигаретой «Прима».
— Ваша приятельница утверждает, что вы любите геологию, рветесь в поле и будете незаменимым работником, — любезно сказал Иван Егорыч.
— Могу себе представить… — пробормотал Бродский и залился румянцем (в юности он был мучительно застенчив).
— В этом году у нас три экспедиции: Кольский, Зауралье и Магадан. Куда бы вы хотели?
— Абсолютно без разницы, — хмыкнул Иосиф и схватился за подбородок.