– Так что за дело? – повторил он.
– Аппетит перебивать не хочу.
– Уже перебил, давай выкладывай.
– Юрий Иванович, вы знаете, что главный инженер разрешил Гриневскому вести скоростную проходку?
Надо же, с горечью подумал он, в иные времена за это хвалил бы, а тут наказывать придётся… Мальчишеская тактика у главного, всё думает, что делом потрясет и мигом всё докажет. В генералы метит, а мыслит как взводный.
Ну ладно, думал он, эти деньги я выбью, но откуда мне их дадут? Из фондов будущего года? А что в будущем году тогда делать, если уж грозятся дать меньше, чем в этом?.. Веянья такие, что и предвидеть трудно, как дело повернётся. Главк пока молчит, но если по газетам судить, никто в стороне не останется от кардинальных перемен…
– И это всё, что хотел сказать?
– Всё, – неуверенно подтвердил Сорокин.
– Я знаю об этом.
– А как же… Есть же сведения, что законсервируют нас…
– Да ты что? – нарочито удивился Солонецкий. – То-то я гляжу, ты план перестал выполнять. Откуда знаешь?..
Из стопки сводок он достал отчёт управления механизации.
– Слухи ходят, – растерянно ответил тот.
– А не поговаривают, что скоро за невыполнение плана премию давать будут, а не наоборот?
– Объективные причины… – начал оправдываться Сорокин.
– Я тебя не узнаю, – оборвал Солонецкий. – Распускаешь какие-то слухи, скандалишь, доносы пишешь…
– Какие доносы?.. Это уж, Юрий Иванович, слишком…
– Слишком… Я тоже так думаю. Вот мне и кажется, что главный инженер прав, не справляешься ты со своими обязанностями, некогда тебе.
– Жаль, Юрий Иванович, не поняли мы друг друга, – многозначительно произнёс Сорокин. – Я ведь так просто не уйду, мне есть что вспомнить, о чём рассказать…
Солонецкий даже не нашёл сразу что сказать. Он уставился на Сорокина и вдруг выпалил:
– Вон отсюда!
Тот оторопело посмотрел на него, потом медленно попятился к выходу и исчез за дверью.
Солонецкий залпом выпил остывший чай. Обхватил голову руками.
Что происходит, думал он, откуда это всё вылезло?
Или было, а он просто не замечал?..
Или это привёз Ладов?
С кастрюлей, обёрнутой полотенцем, вошла Вера Сергеевна, поставила её на краешек стола, постояла и вышла.
Он поднял телефонную трубку, набрал номер.
– Ольга Павловна? Оля, зайди сегодня вечером ко мне…
Глава 11
Из всех обвинений, которые выложил ему Ладов, Солонецкого более всего поразило упоминание о его отношениях с Ольгой Павловной. Он был уверен, что эти отношения никому не известны. И он испугался. Испугался, что вот так нелепо, не желая того, может навлечь неприятности на человека, которого уважал и который был ему дорог.
Он познакомился с Ольгой Павловной полгода назад в конце весны, когда летал в Ленинград защищать изменения, внесённые в проект. Он был тогда подавлен, угнетён одиночеством, и город – этот большой величественный город, в который он был влюблён и куда непременно раз в три года заглядывал без дел, чтобы побродить по улицам, – на этот раз показался ему серым и сумрачным. Солонецкий задыхался в нём, не чаял, как поскорее закончить дела и вырваться, но проектанты тянули с экспертизой, и он вынужден был ждать.
Стояли знаменитые белые ночи, правда, они казались бледными, ненастоящими после белых ночей Снежного. По набережным кружила молодёжь, казалось, весь город наводнен влюблёнными. От этого своё одиночество он ощущал ещё острее.
Он встретил Ольгу Павловну, когда возвращался в гостиницу после очередного визита в институт. В парке обогнал медленно идущую женщину. Его почему-то поразило это: неторопливость её и одиночество. Обгоняя, он оглянулся, встретился с её взглядом, а потом, пройдя несколько метров, опустился на ближайшую скамью, чтобы ещё раз взглянуть в её лицо. И она присела на краешек той же скамьи, стала смотреть сквозь листву перед собой так пристально, словно хотела разглядеть что-то очень важное. Он произнёс несколько фраз о быстротечности жизни и о ненужной суетности. Сказал голосом уставшего человека так, как говорят ещё не верящие в свою старость, ещё уверенные в себе мужчины молоденьким и глупеньким девочкам. Она разгадала фальшь, снисходительно улыбнулась, а ему вдруг захотелось выговориться и, не обращая внимания на эту улыбку, он стал рассказывать о себе, о жене, дочери, без которых он не может жить, но вот так нелепо сложилось, что он остался один. О том, что, может быть, серьёзно болен – обычное дело, сердце, – и если трезво смотреть на вещи, то ему осталось жить не так уж много.
– И самое страшное, я не знаю, как нужно прожить эти последние годы, – сказал он. – Я умею жить только так, как живу. Знаю, что можно лучше и, пожалуй, даже знаю, как, но мне этого не хочется, а значит, я не знаю… Конечно, человек живёт надеждой, до последней минуты, до соприкосновения с небытием, до полного ухода туда, в неведомый загробный мир, но ведь что-то должно меняться, когда он начинает понимать, что его дни сочтены. Должно… Но вот у меня ничего не меняется.
– Значит, вы не собираетесь умирать, – холодно сказала она.
Он обиделся и замолчал, решив, что больше не произнесёт ни слова, но уйдёт только после того, как уйдёт женщина. А она продолжала сидеть и смотреть в сгущающиеся сумерки, совсем забыв о нём.
Наконец он не выдержал и спросил, что она там видит.
– То же, что и вы, – ответила она и помолчав, добавила: – Хотите, я вас провожу?..
– Провожать всё-таки должен мужчина, – растерялся он от неожиданного предложения.
Они пошли к Ольге Павловне.
Была добрая старушка, Олина бабушка, и домашняя стряпня к чаю. Был полумрак маленькой Олиной комнаты и белая ночь, которую они проговорили. Вернее, больше говорил Солонецкий, и только когда за окном пробежали первые троллейбусы, он спохватился, попросил рассказать о себе.
Она неохотно сказала, что родилась, выросла и всю жизнь живёт здесь, отец погиб в море, а мать умерла, когда она училась в восьмом классе. Потом художественное училище, недолгое замужество, – оказались слишком разными людьми…
Утром бабушка накормила их бутербродами с тоненьким слоем масла и ломтиками ветчины, нисколько не осуждая ни свою внучку, ни его, седеющего солидного мужчину, и он, наверное, до конца дней своих будет помнить эту старушку, сумевшую понять их…
Так в туманные дни вплёлся один ослепительно-яркий, оставивший в душе на многие месяцы след…
А потом он неожиданно столкнулся с Ольгой Павловной в Снежном. Сначала не поверил, что это она, поразился редкому сходству, но обернувшись и встретившись с её взглядом, узнал.
Вечером они долго сидели в его кабинете. Солонецкий рассказывал о посёлке, о стройке, потом пригласил её к себе, но она отказалась. Он проводил её до общежития, нисколько не думая о том, что их видят и невесть что могут подумать.
Несколько дней он ждал её звонка, потом завертелся в делах, но как-то, когда ему опять стало тошно от одиночества, он позвал её. И она пришла. Он вёл себя как последний ловелас, а она молча слушала его болтовню, словно видела впервые, и наконец сказала:
– А я ведь вас любила в ту ночь… и потом.
– А сейчас? – спросил он.
– Теперь нет.
Сказала и ушла.
Он решил не искать её больше и постарался забыть.
…Сейчас Ольга Павловна была ему очень нужна.
Он ждал её, прислушиваясь к хрустящим шагам под окнами.
Кто-то затопал на крыльце, оббивая снег.
Солонецкий торопливо прошёл в прихожую, открыл дверь. Это была Полина Львовна.
– Студёно, – поёжилась она. – Не иначе кого ждал?
– Кого мне ждать. – Солонецкий помог снять шубу. – Шаги услышал. Сергея дома оставила?
– С внуками сидит. Галина на концерт ушла, а я вот к тебе в гости.
– Проходи.
– Да-а, без женщин вы пропадёте, – с явной гордостью за всех предствительниц своего пола произнесла Полина Львовна, придирчиво оглядывая комнату. – Паутина в углах завелась. Субботник, что ли, организовал бы.
– Паутину не трогаю. Пауки письма носят.
– Я тут постряпала немного. – Она развернула сверток. – Пирожки с капустой, творогом, мясом…
– Балуешь ты меня.
– Не обольщайся, просто похвастаться захотелось, мой Туров заелся, не ценит.
Полина Львовна села в кресло, взяла книгу, которую читал Солонецкий.
– «Организация и управление». – Вздохнула. – Все мужики одинаковы: если не рыбалка, то работа, больше ничего вас не интересует. Ты по вечерам лучше телевизор смотри, художественную литературу читай.
– Это тоже надо. Насущная необходимость.
– Нет, верить вам нельзя… У своего спрашиваю, как там Юра живёт? А он: хорошо, говорит. Вижу я, как хорошо… Галина мне взять шефство над тобой советует. Ира тоже пишет, чтобы приглядела.
Полина Львовна помедлила, потом достала письмо.
– Почитать или оставить?.. Правда, тут наши бабьи секреты.
– Ну, если секреты…
Письмо было длинным, со всеми подробностями жизни жены и дочери, с переживаниями за Танюшку, совсем переставшую слушаться мать, – завела себе ухажёра, тот длинный и глупый, но как это объяснить дочери? Мужское влияние нужно. И хотя Ирина только в самом конце спрашивала, как здоровье Солонецкого, во всём письме чувствовалось, что оно адресовано именно ему.
– Я ещё не ответила, – сказала Полина Львовна. Положила письмо на книжный шкаф. – Соберёшься лететь – к нам зайди, кое-что передам Ирише, и для Танечки у меня подарок давно лежит…
– Сама раньше слетаешь.
– Пошла я, – словно не слыша, сказала Полина Львовна. – А то мой дед там паникует, наверное…Так не забудь, зайди перед отьездом.
Солонецкий промолчал.
Оставшись один, он ещё раз перечитал письмо, жадно вникая в то, что не было написано, но что неизменно содержит любое письмо: в нём была тоска, он не мог ошибиться. Что там за длинный оболтус? – подумал он о Танином ухажёре. Подумал неприязненно, разделяя настроение жены. И слушаться перестала, от рук отбилась… И тут же ревниво признался, что рано или поздно, не этот, так другой оболтус, которому будет всё равно, сколько дней и ночей просидели они с женой над её кроваткой, сколько пережили радости и горя, уведёт Татьяну, и ни он, ни Ирина не смогут этому воспрепятствовать. Да и не должны этого делать. Они должны теперь ждать внуков. Сентиментально подумал, что у него обязательно будут внук и внучка.