– Может и есть.
– Давно не виделись?
– Как сюда уехал.
– И не пишет?
– Нет.
– А ты?
– Высылаю деньги, когда есть.
– Не возвращаются?
– Нет.
– А ты её любишь?
Аввакум молча помешал угли в печке.
– А я ведь о тебе ничего не знаю, – задумчиво сказал Солонецкий. – Да и ты обо мне… Встретились, спим рядом, едим за одним столом, мёрзнем вместе, а что было до этого у каждого – не знаем… Так что прости уж, если излишне любопытен.
– Я понимаю… Только порой ненужное знание тяготит…
– Это нам не грозит… Это среди идеалистов бывает, а мы – материалисты.
Аввакум промолчал.
Раскинул шубу на полатях, лёг.
– Давай спать.
Через минуту он уже спал, а Солонецкий долго лежал, прислушиваясь к ночным таинственным звукам и пытаясь представить Аввакума в другой обстановке. Например, на берегу тёплого моря, под жарким солнцем. И ничего не получалось.
…Утром потянул ветерок с Ледовитого океана. Его остроту Солонецкий и Аввакум почувствовали, только уже поднявшись на перевал. Поглядывая на снежную дымку, завихрившуюся у краёв плато и над хребтом, Аввакум остановился.
– Пурга идёт, – сказал он. – Надо возвращаться.
Солонецкий приложил к глазам бинокль. Укороченное линзами расстояние уничтожило всю загадочность задымившихся гор. Он хотел возразить, но одумался, понимая, что Аввакум прав.
Вдруг взгляд споткнулся: на оббитом ветрами склоне – казалось, рукой подать – стоял снежный баран.
Солонецкий замер, боясь пошевелиться, потом опомнился, чертыхнувшись, подал бинокль Аввакуму:
– Раз в жизни бывает такая охота! – сказал Солонецкий, вкладывая в эту фразу всю охотничью страсть.
Аввакум поднёс к глазам бинокль, оглядел горизонт, взглянул на Солонецкого и махнул рукой.
– Ладно, рискнём!
Солонецкий с трудом поспевал за ним, хотя шёл по проторенной лыжне. Кроме спины Аввлкума и снега, он ничего не видел. Но Аввакум вдруг повернулся, показал рукой вправо, и он, сразу утонув в снегу чуть не по колено, стал по дуге обходить выступ скалы, не спуская глаз с видневшихся над ним рогов и боясь только одного – как бы не опередил его Аввакум. Вдруг рога дёрнулись, донёсся звук выстрела, и в нескольких метрах от Солонецкого пролетело выгнутое стремительное тело. Он выпалил из двух стволов. Сбоку рванул порыв ветра, закрыв всё снежной пеленой.
Шумно дыша, пробежал мимо Аввакум.
Снова они увидели барана на другом склоне.
Тот неподвижно стоял и смотрел в сторону невидимого океана. Теперь уже горизонт не был так далёк, как раньше, тёмно-серая мгла висела над вершинами.
– Хоть посмотрели, – вздохнул Солонецкий, понимая, что больше медлить нельзя, но желая ещё догонять, скрадывать, стрелять…
Снежный баран поднял голову и исчез за скалой…
Пурга застала их на склоне. Сразу стало шумно и темно. Всё вокруг задвигалось, закрутилось. Аввакум, протянув Солонецкому конец шнура, бежал ещё несколько минут, угадывая лыжню, потом пошёл медленнее, останавливаясь, вертя головой во все стороны, словно что-то вынюхивая.
На деревья, росшие вдоль реки, они наткнулись, когда Солонецкий уже был уверен, что они заблудились. Но, сидя под обрывом в затишье, Аввакум, улыбаясь в промёрзшую бороду, поднял руку, давая понять, что всё хорошо, и не спеша двинулся по распадку…
Ночью, слушая ровный голос гудящей печки и взвизгивание пурги за стеной зимовья, разомлевший от тепла, Солонецкий сказал:
– С собаками бы взяли.
– Отдал я их, – вздохнул Аввакум. – Уезжать собирался.
– А может, это и лучше. И так мы с тобой чуть браконьерами не стали, снежный баран – редкость, на него охота запрещена.
– Неужели тебя мучают угрызения совести? Ты же здесь бог и царь, – с иронией произнёс Аввакум.
Но Солонецкий не обиделся.
– Потому и мучают, что хозяин я в здешней округе. К тому же ты явно отстал от жизни, – поддел он в отместку. – Теперь премиальные не за шкурки, а за упущенное зверьё дают. И матушку-природу мы больше не покоряем, мы к ней подлизываемся.
– Ну, ты-то уж не подлизываешься…
– А я что… Воюют два лагеря, – почти засыпая, говорил Солонецкий. – И пусть себе воюют, у них там действительно, сплошной асфальт и смог… А мы вот сидим с тобой в зимовье, у чёрта на куличках, дичи поели… Рассуждаем. Для нас с тобой сейчас проблемы защиты природы не существует, потому что кругом на сотни вёрст – снежная пустыня. И покорять вроде нечего, и защищать… А вот выживать надо каждый день. У нас другие проблемы… Может, эта и придёт позже… А пока вот я думаю, если эта пурга надолго, то дело дрянь… Аввакум, у меня там стройка, люди… Аввакум, я для них эту ГЭС строю…
– Спи.
– Устал я действительно…
Солонецкий отвернулся к стене.
Аввакум подбросил дров в печку, накрыл Солонецкого шубой, сел перед приоткрытой дверкой.
Наверное, это хорошо – знать без сомнений, для чего живёшь, подумал он.
А для чего живёшь ты, Алексей Новиков, тридцати лет от роду, сбежавший от проблем мира?
Чтобы постичь истину.
И это для тебя важнее всего. Ибо что значит – жить для людей? Кто знает ответ на этот вопрос? Нужно ли им то, что делает Солонецкий? А если и нужно сегодня, то нужно ли будет завтра?..
А истина нужна всегда.
И жизни человеческой хватает лишь на один шаг вперёд, к истине… И это – счастье.
Он, Алексей Новиков, иначе Аввакум, сделает этот шаг. Не для людей, для себя.
Но кто знает, может быть, знания об этом шаге будут людям гораздо нужнее всех гидростанций, построенных Солонецким.
Но об этом думать нельзя, ибо это – уход от истины…
Аввакум лёг рядом с Солонецким и стал наблюдать за отсветами на стенах, похожими на огненных неведомых зверей…
Глава 14
На следующий день после отъезда Солонецкого Кузьмин подписал приказ об отстранении Сорокина и назначении вместо него Божко начальником управления механизации. Ждал, что Сорокин придёт к нему для объяснений, но тот не появился ни в этот, ни на следующий день. И только когда Божко, сдав участок, пошёл принимать дела, оказалось, что кабинет Сорокина закрыт и ключей нет. Не зная, что делать, Божко позвонил главному инженеру.
– Ломайте, – приказал тот.
– Но как же так…
– Это не квартира, это служебный кабинет начальника управления, которым назначены вы. И больше по пустякам мне не звоните, принимайте решения самостоятельно.
Кузьмин опустил трубку.
Посидел, упёршись ладонями в стол, отбрасывая всё второстепенное и определяя главное, что нужно сделать за эти две недели.
Это был его час. Час, которого он так долго ждал…
Со студенческой скамьи, с первых студенческих практик, сталкиваясь с косностью, неверием, консерватизмом, видя, как пылится на складах новое оборудование, как от безделья перемывают косточки друг другу сослуживцы в отделах, он накапливал злость. Сначала критиковал, выступая на производственных совещаниях и конференциях, по-максималистски веря, что и словом можно изменить положение, но скоро понял: доказывать нужно делом. Своими предложениями по усовершенствованию работы засыпал вышестоящие инстанции. Его хвалили. Его идеям удивлялись. Брались внедрять, но шло время и находилось множество причин, мешающих это сделать. И тогда он пришёл к выводу: для того, чтобы доказать делом, нужно иметь власть и относительную свободу. Он отказался от аспирантуры, удивив этим знакомых, ибо отказывался от благополучия, а это привилегия людей неразумных: прослыл бескорыстным, подвижником, хотя никогда не относил себя к этой категории людей…
И вот наконец пришёл его час.
Он приказал поставить на забой в тоннеле новые буровые станки, которые Солонецкий берёг как резерв. Ввёл четырёхсменную работу в котловане. Выделил новый участок комплектации материалов на основных сооружениях, который должен был снять проблему с неритмичностью работы. И это было только начало задуманных перемен.
Кузьмин спешил, понимая, что начальник строительства дал ему шанс, исходя из каких-то своих соображений. Он знал об угрозе консервации, догадывался, что Солонецкий ведёт свою, непонятную ему, но, несомненно, направленную против этого решения борьбу, в которой любой промах может быть использован сторонниками консервации, поэтому медлить не мог. И верил, что победителей не судят.
Стремительность решений главного инженера ошарашила всех. Безмолвное ожидание их последствий готово было вот-вот взорваться какой-нибудь неожиданностью. Все ждали возвращения Солонецкого. Но природа стала союзницей Кузьмина. Чёрная пурга, гостья в этом году ранняя, отрезала посёлок от мира, и уже никто не мог ему помешать. Главного инженера видели в котловане, в машинном зале, на порталах, в тоннеле. Казалось, он был везде.
Он ещё больше похудел, почернел и охрип.
Вьюжным вечером, когда он сидел в кабинете, один-единственный на всё управление, в коридоре раздались гулкие шаги и вошёл Костюков. Отряхнул снег, поёжился, удивляясь погоде и, раздевшись, присел к столу.
– Отдохнуть вам надо, Геннадий Макарович, – сказал он, показывая, что настроен на долгий разговор. – Совсем вымотаетесь, пока Солонецкий вернётся. – Выжидающе посмотрел на Кузьмина и продолжил: – Впрочем, вы ещё молоды, здоровья у вас хватит… А вот наш бог, наш царь Солонецкий уже сдаёт. Сердце, знаете ли… Какие его годы, а вот пожалуйста, надорвался. Ему бы в тихое место, на спокойную работу. Моя бы воля, я вообще на ответственные посты больных людей не назначал. И для человека лучше, и для государства… Но наш Юрий Иванович доброй волей, конечно, не уйдёт, привык к власти… Считай, двадцать лет всё по медвежьим углам, где выше него никого не было. Гости да проверяющие приедут и уедут, а он остаётся. Он всё решает, кого повысить, кого понизить, кому оклад побольше, кому поменьше, кому помочь, а кому и наоборот…
Кузьмин потёр лоб ладонью. У него разламывалась голова, и он с трудом понимал Костюкова.
– Может, таблетку? – участливо подался тот вперёд. – Давайте ко мне в гости, у меня чудодейственные есть…