несоблюдение техники безопасности.
В конце этой недели ему стало казаться, что теперь и без революций всё сдвинется, покатится дальше с ещё большим ускорением. И в это время пришла бумага из главка. Ещё особо не вникая в объёмистый приказ, подписанный Киреевым, прочтя только первые строки, Солонецкий вспомнил письмо Ладова, на которое он так и не ответил, и запоздало пожалел об этом.
Это была ошибка, которую при его опыте допускать было непростительно.
Это была инерция тех добрых отношений, которые всегда расслабляют, всегда обманывают, и теперь он расплачивался за неё.
Приказ в категоричной форме, если не считать неким послаблением срок в один месяц, обязывал свернуть основные работы и представить в главк план ведения работ в новом году с учётом снижения темпов строительства более чем в два раза.
Это было начало консервации.
Это было последнее киреевское проявление личного расположения к Солонецкому – месяц на ответный ход.
Это был последний шанс выстоять против Ладова. А то, что в издании этого приказа не последнюю роль сыграл именно Ладов, Солонецкий понял из пояснительной записки. Читая её, он удивлялся умению Ладова так убедительно выстраивать аргументы под желаемый вывод. Всё было подогнано, сшито так, что ни белых ни чёрных ниток заметить было нельзя. И теперь письмо Ладова, которое показалось Солонецкому просительным, высвечивалось иначе. Это было письмо-предупреждение, письмо с предложением выхода.
Это была защита, которую скорее можно было бы назвать нападением.
Солонецкий откинулся в кресле и вдруг вспомнил давний сон, преследовавшего его человека, чёрный зрачок направленного на него ружья. Нет, сниться тогда должен был не Кузьмин. Человеком, безжалостно догоняющим его в тундре, был Ладов.
Правда, не укладывалось в голове, почему заместителю начальника главка так хотелось сменить свой уютный кабинет в городе на прозябание среди тундры. Здесь были мотивы, о которых Солонецкий не знал и мог только догадываться. По доходившим до него слухам, которым он в своё время не придал значения, Киреев был недоволен своим заместителем и не прочь был его заменить. И если это так, то всё раскладывалось по полочкам. Добровольно попроситься на гиблую стройку, а именно такой Ладов представил её, вернувшись в главк, чтобы якобы навести порядок, доказав своё умение, а потом использовать её как трамплин, как веский довод против того же Киреева… Ну и заодно показать, на сколько голов он выше Солонецкого…
– Нет уж, друг ситный, мы ещё поборемся, – нажав на кнопку звонка, вслух сказал Солонецкий.
Вошла Вера Сергеевна.
– Кофе, Вера Сергеевна, да покрепче…
По-разному принимал Солонецкий решения.
В молодости – лихо, сразу, не всегда потом сознаваясь в их неверности.
С годами научился не спешить, потом – не медлить, но взвешивать все «за» и «против» в те считанные минуты, пока подчинённые выясняли отношения на планёрках.
Но принимать решение вот так сразу, не просчитав все варианты, давно уже не приходилось…
Вера Сергеевна принесла кофе.
Размешивая ложечкой сахар, попросил заказать главк, позвонить в любой отдел и узнать телефон их бывшего главного инженера.
Через час телефонистка соединила его с подмосковной стройкой. Солонецкий вспомнил, что уже поздно, вряд ли Кузьмин на месте. Но в трубке раздался еле слышный голос Кузьмина: «Я вас слушаю». Он прозвучал так неожиданно, что Солонецкий в растерянности брякнул:
– Я уже не надеялся, допоздна засиживаетесь…
– Простите, не понял?
– Это Солонецкий.
Он выждал.
После паузы Кузьмин ровным голосом сказал:
– У нас с вами разница на четыре часа.
– Вот дьявол, совсем забыл, – искренне удивился Солонецкий и снова помолчал.
Потом стал расспрашивать о погоде, здоровье, словно ради этого только и звонил. И Кузьмин неожиданно охотно стал рассказывать, какой снежок сыплет за окном и что зима здесь не то, что в Снежном, беднее и на мороз, и на снег, говорил так, словно никуда не спешил, и это было непохоже на него.
И Солонецкий решился:
– Я вот по какому поводу звоню, Геннадий Макарович, – он переждал шипение. – Хочу попросить прощения за свою бестактность…
– Ну что вы, – отозвался тот. – Скорее уж мне надо это делать.
– Это делают не по возрасту или чину… В общем так… В конце концов, выбор за вами, а выводы наши. – Это прозвучало со скрытым вызовом, но Солонецкий об этом не подумал. – Стройку нашу с вами предлагают законсервировать уже в приказном порядке. Срок на возможную апелляцию – месяц. Выводы главка не в нашу пользу, главного инженера у меня нет, а один я, похоже, не отстою… Так что всё зависит от вас. С Киреевым вопрос принципиально решён, против вашего возвращения он не возражает.
Кузьмин молчал.
Солонецкий ждал.
Он мог бы сказать, что предоставит Кузьмину свободу, примет все его условия, но не делал этого.
– Я подумаю, – наконец услышал он далёкий голос.
Солонецкий торопливо произнёс:
– Только недолго, Геннадий Макарович, времени в обрез.
– Я понял.
Кузьмин положил трубку.
Опустошение и растерянность вдруг навалились на Солонецкого. Сдавило грудь, и он неподвижно застыл, боясь пошевелиться. Нет, иначе поступить он не мог. То, что сделал, было единственно правильным.
Когда сердце отпустило, оделся и вышел на улицу.
Ночь стояла морозная и тихая. Прохожие прятали лицо в воротники, кутались в шарфы, и Солонецкий удивился, что не чувствует холода. И только на середине дороги, когда стало пощипывать нос и щёки, он вспомнил, что с утра было около тридцати градусов.
Вдруг ночь стала светлеть. В мягком синеватом полумраке померк свет уличных фонарей, и на звёздном небосводе он увидел сиреневую, плывущую к посёлку ленту. Переливаясь, она приближалась, словно выплясывала странный, вызывающий оторопь танец, и Солонецкий стал глядеть на неё, запрокинув голову и придерживая рукой шапку.
И ощутил прилив необъяснимого веселья.
– Красиво! – сказал остановившейся рядом парочке.
Девушка, прижимаясь к парню, отозвалась:
– Почему-то страшно…
– Не трусь, я с тобой. – Парень обнял её за плечи, и они ушли от Солонецкого.
Северное сияние охватило уже всё небо. Казалось, весь посёлок высыпал на улицы. Молодёжь дурачилась, резвилась в голубом свете, старики перебрасывались скупыми фразами, вспоминая, каким оно было в прошлом году.
Солонецкий неторопливо брёл по улице.
На площади перед домом культуры он увидел Ольгу Павловну. Её и Василису окружили парни. Они о чём-то оживлённо беседовали. Солонецкий догадался, что те пытаются познакомиться и удивился, как она ещё молода…
Ольга Павловна вдруг резко оттолкнула стоящего перед ней парня, торопливо пошла в сторону Солонецкого.
– Ну что ты совсем распахнулся, холодно же. – Она заботливо поправила ему шарф, застегнула пуговицы, и Солонецкий не стал сопротивляться.
Василиса вместе с парнями весёлой гурьбой вошли в клуб.
– Пошли домой, хороший мой.
Ольга Павловна подхватила его под руку. Они пошли по улице, и она всё что-то говорила и говорила, и он очень любил её в этот момент.
Дома Ольга Павловна раздела его, накормила, уложила в постель. Легла рядом, крепко обняв, и только тогда сказала:
– Я закончила, Юра… Я закончила портрет.
– Ты рада?
Она не ответила, стала гладить его грудь. Её волосы, пахнущие цветущей степью, вызывали неясные и волнующие воспоминания и помимо воли он видел лицо Ирины…
– Ты всё понимаешь, – сказал он.
– Да, я всё понимаю, – после паузы отозвалась Ольга Павловна и ещё крепче обняла его. И он не стал говорить то, что собирался сказать.
– Расскажи мне о своей жене, – вдруг попросила она, всё так же прижимаясь к нему, и Солонецкий с удивлением отметил, что так, наверное, до самой смерти и не поймёт женщин.
Он стал рассказывать об Ирине, Танюшке и всё боялся, что она отодвинется, расплачется, уйдёт, но она крепко обнимала его, а потом, словно прочтя его мысли, сказала:
– Ты не переживай, я очень счастлива…
Солонецкий не уловил ни фальши, ни обиды, ни ревности, а оттого ему стало легко и радостно. И с мыслью, что всё обязательно будет хорошо, он уснул.
Он не слышал, как тихо встала Ольга Павловна. Заботливо поправив на нём одеяло, ушла, в ванную и там, закрывшись, прижимая к лицу полотенце, долго плакала…
Он проснулся утром бодрый и совершенно здоровый. Съел приготовленный Ольгой Павловной завтрак, поцеловал её и пошёл в управление.
Глава 24
Кузьмин прилетел в начале следующей недели, не звоня и не давая телеграммы. О его прилёте Солонецкий узнал от бдительного Пискунова, в разгар планерки доложившего: «Из самолёта вышел бывший товарищ Кузьмин и теперь сидит в вагончике, в общем зале, и ждёт оказию». Солонецкий приказал Пискунову во что бы то ни стало, хоть силком, провести Кузьмина в свой кабинет, напоить кофе или чёрт знает чем, чего тот захочет, и, пока не придёт машина, развлекать во всю мочь.
– А главное, – не замечая, что кричит, наставлял Солонецкий, – отправляй к чёртовой бабушке побыстрей борт! И чтоб никаких самолётов до того, как я подъеду.
Пискунов растерянно замялся, но Солонецкий положил трубку и наскоро свернул планёрку.
Уже возле машины его нагнал Костюков.
– Не затруднит вас меня подвезти?
– На аэродром? Вам-то что там делать?
– Расписание хочу посмотреть…
Солонецкий взглянул на улыбающегося Костюкова, неохотно сказал:
– Садитесь.
Когда машина тронулась, Костюков спросил:
– Кузьмина встречать едете?
– Откуда всё знаешь, Илья Герасимович, поделись? – обернулся Солонецкий.
– Дедукция… Конан Дойля люблю перечитывать.
– Ну, тогда и гадать нечего, устраивайся в Скотленд-Ярд.
– Время покажет, – скрывая обиду, уклончиво произнёс Костюков.
На аэродроме Солонецкий быстро прошёл в здание аэропорта – три состыкованных вагончика. Кузьмин сидел на скамейке, кутаясь в шубу, придерживая рукой пухлый коричневый портфель.