– Хозяин-то не встречает! – крикнул Ладов.
– Охотится… Давай! – Солонецкий шагнул к люку и первым спрыгнул в снег.
Отворачиваясь от воздушного вихря, стал принимать вещи.
Вывалился Ладов.
Легко спрыгнул Кузьмин.
Переждали, пока вертолёт поднялся, и медленно пошли к зимовью.
Зимовьё было протоплено, в кастрюле на печке Солонецкий нашёл пару отваренных куропаток.
– Располагайтесь, – скинул он шубу. – Перекусим и, пока светло, пробежимся.
Он не мог скрыть охотничий азарт. По-хозяйски оглядел жильё – всё здесь осталось таким, как он помнил. Сказал Ладову:
– Слышь, Саш, напомни мне, я Аввакуму рацию обещал.
– Напомню, – рассеянно отозвался тот, с любопытством оглядывая печку, стол, сооружённый из тонких стволов берёзы, полати…
– Как здесь жить можно? – ни к кому не обращаясь, сказал он. – Неделю-две, но не больше…
– Он пишет, – сказал Кузьмин, перебирая аккуратной стопочкой сложенные в углу полатей тетради. – А когда дело есть, жить можно.
Он раскрыл наугад одну из тетрадок. Неровные карандашные строки густо покрывали страницу с обеих сторон. Поддавшись любопытству, Кузьмин пробежал несколько строк («…так и большинство людей пытается сиюминутное, суетное выдать за истинное, вечное, им кажется, что они счастливы, но такое счастье – призрачно, оно подобно безумию пьяного, оно не оставляет ничего, кроме болезненного осадка, оно не облегчает, а утяжеляет душу и ведёт к лжежизни…») и захлопнул тетрадь.
– Что-нибудь любопытное? – заглянул через плечо Ладов. – Гениальный проект освоения этой глуши?.. А что, – он повернулся к Солонецкому. – Вполне допускаю явление в лице Аввакума нового Циолковского.
Он произнёс это без иронии, и все промолчали. Тут же решительно добавил:
– Пора. Хоть пару куропаток возьмём.
Первым, согнувшись, вышел из зимовья, вдохнул холодный, но уже пахнущий весной воздух.
Следом вышел Солонецкий. Оглядел знакомые склоны, и они уже не показались ему столь угрюмыми, как в первую минуту, когда навалились воспоминания…
– Давай, Геннадий Макарович, – наклонился он к двери. – По коням!
Привязал лыжи, подвигал ими, привыкая и разряжая нетерпение: сам удивлялся сегодняшнему азарту.
Рядом так же поспешно надевал лыжи Ладов.
Высоко вскидывая ноги, Солонецкий оббежал зимовье. Отметил, что Аввакум очистил поленницу, уложил дрова на крышу. Совсем близко заметил узоры куропаточих лапок, но отвлекаться не стал.
– Пошли, – махнул он рукой и заскользил к виднеющемуся голому, обвешанному снежными карнизами склону.
Скоро вышли на лыжню Аввакума.
– Ну, легче стало? – обернулся Солонецкий, на ходу расстёгивая ворот. – Похоже, по кольцу идёт Аввакум, капканы проверяет.
Ему не ответили.
Ладов шёл, перехватив ружьё наперевес.
Кузьмин, словно на лыжной прогулке, ничего не замечая вокруг, методично размахивал руками в больших меховых рукавицах.
– Как, мужики, хорошо? – крикнул Солонецкий, и эхо утвердительно ударило в распадке.
– Да, места первозданные, – отозвался Ладов, громко дыша. – Только не пойму я, куда мы спешим…
Солонецкий хотел сказать о снежном баране, но передумал.
Подъём стал круче, пошли медленнее и вышли на склон, когда день уже перевалил за середину. Отсюда лыжня Аввакума уходила к реке.
Ладов пропустил Кузьмина, взял горсть снега, обтёр вспотевшее лицо. Не мальчик, чтобы дядю догонять, подумал он и решительно свернул к низким берёзкам на берегу реки. Не успел сделать и несколько шагов, как в воздух с сухим шелестом поднялись куропатки. Он вскинул ружьё, но не выстрелил – куропатки всё-таки были далеко. Проследил, где они сели. Вернулся к лыжне, пробежал немного по ней, потом пошёл напрямую, проваливаясь по колено, задыхаясь, наконец, дошёл до намеченной позиции. Вскинул ружьё, несколько раз глубоко вдохнул…
Услышав выстрел, Солонецкий и Кузьмин остановились.
Ладов поднял убитую куропатку, победно потряс ею.
– Я догоню!
– А ты, Геннадий, со мной или с ним? – спросил Солонецкий.
– Я? – Кузьмин огляделся. – Пожалуй, с вами.
…Первым снежного барана увидел Кузьмин. Он замер от неожиданности, что-то пробормотав. Солонецкий не разобрал.
Он тоже увидел барана и узнал старого знакомого.
Хозяин Путоран стоял на снежном карнизе, с любопытством и превосходством разглядывая их.
– Не суетись, – прошептал Солонецкий. – Видишь ту кромку справа?.. Держи на неё.
Он уступал Кузьмину наиболее вероятный маршрут бегства снежного красавца, сам подставлял под чужой выстрел свою добычу, как когда-то уступил ему Аввакум. И только сейчас Солонецкий понял, что и Аввакум тогда тоже не хотел стрелять…
Он стал подходить к барану.
– Ну что же ты стоишь? – нашёптывал он, с каждым шагом всё лучше видя гордую голову. Наконец поднял ружьё. – Я ведь неплохо стреляю, – говорил он. – И Кузьмин, наверное, тоже…
Баран неторопливо пошёл по склону. Он шёл навстречу Кузьмину, и Солонецкий опустил ружьё. Если погибнешь – значит, действительно я стар, внезапно подумал он.
Баран медленно, словно не чувствуя опасности, приближался к притаившемуся Кузьмину.
Солонецкий опустился на снег. Он вдруг ясно понял, зачем летел в Путораны. Он хотел, чтобы и Кузьмин, и Ладов прикоснулись к тундре, поняли в ней что-то, без чего не дано полюбить Север.
Прогремел выстрел, короткий и сухой, словно удар бича в руках опытного пастуха. За ним следом – второй и третий, но уже поглуше, где-то далеко.
Солонецкий поднялся и заскользил вниз.
Кузьмин сидел на брошенном ружье и слизывал с ладони снег.
– Ушёл.
Рука у него подрагивала.
Солонецкому стало радостно и легко. Он набрал в лёгкие побольше обжигающего морозного воздуха и закричал:
– О-го-го-го-го!..
И далеко снизу донёсся слабый голос:
– А-а-а…
Потом выстрел, и ещё…
– Браконьерничает, – улыбнулся Солонецкий. – Дорвался… Между прочим, это был мой крестник… Пусть живёт. Красивый, чёрт…
– Давно не охотился. – Кузьмин встал. – Может, следом пройдём?
– Поздно уже. Теперь его не взять.
Развернувшись, Солонецкий покатил к реке, слыша за спиной громкое дыхание Кузьмина.
И было это, как в том, давнем сне, только сейчас, наяву, это его не пугало.
Они уже вышли на лыжню Ладова, когда вновь услышали долгое «а-а-а…»
– Кажется, «сюда» кричит, – сказал Кузьмин.
– Трофеи не увезёт, – усмехнулся Солонецкий. – Ладно, поможем, мы не гордые.
Он вскинул ружьё, выстрелил. Ладов ответил, и они пошли напрямую по нетронутому снегу.
Увидели Ладова минут через десять. Выскочили на крутой берег речушки, когда рядом раздался выстрел.
– Вот он, – сказал Кузьмин, махнул рукой – и Солонецкий тоже увидел Ладова. Тот стоял без лыж по пояс в снегу под склоном, рядом с ним что-то чернело, и что это, первым разглядел Кузьмин.
– Медведь, – растерянно произнёс он.
– Медведь?! Шатуна Сашка уложил?..
Солонецкий поискал спуск и, чертыхнувшись, покатил наугад.
С разгона ударился в заметённый обломок скалы, свалился набок. Пока поднимался, откапывал лыжи, Кузьмин уже спустился к Ладову.
– Быстрее! – крикнул Ладов, и в его голосе Солонецкий услышал тревогу.
Торопясь, он надел лыжи, покатил по лыжне Кузьмина, всё чётче различая тушу лежащего шатуна: с обвисшей кожей, свалявшейся шерстью…
И – лицо Аввакума с закрытыми глазами, виднеющееся из-под неё.
Густая окладистая борода казалась угольно-чёрной, на белом как снег лице краснела застывшая кровь.
– Скорей, – торопил Ладов. – Давай вытаскивать. Гена, приподнимай…
Барахтаясь в снегу, они с трудом приподняли тушу медведя, оттащили в сторону.
Из живота шатуна торчал нож.
Рука Аввакума была неестественно вывернута.
Ладов раздвинул клочья разорванной малицы, приложил ухо…
– Дышит…
Кузьмин подсунул лыжи под Аввакума, скинул полушубок.
Солонецкий выдернул из ружья ремень.
– Держи.
Аввакума привязали к лыжам, в постромки впряглись Ладов и Кузьмин, которому Солонецкий отдал свои лыжи.
– Вы меня не ждите, – сказал он. – Разотрите снегом и спирту влейте…
Посмотрел, как они поднялись по склону, вытащил из-под медведя обломки лыж Аввакума, пристроил их на ноги, поднял ружьё Аввакума, огляделся, пытаясь представить, что здесь произошло. Скорее всего, шатун ждал Аввакума в засаде. Тот выстрелил и ранил… Хорошо, что успел достать нож….
Проваливаясь в снег, поочередно поправляя слетающие с ног обломки лыж, Солонецкий заспешил к зимовью…
– Живой, – выбежал ему навстречу Ладов. – Без сознания, рука переломана, ключица и… в общем, без хирурга никак.
Солонецкий вытер потное лицо.
– Очнулся?
– Нет. Но дышит…
Солонецкий вошёл в избушку.
Со света долго не мог разглядеть лежащего на полатях Аввакума.
– Спирту давали? – спросил он, разглядывая незнакомое сейчас лицо Аввакума, с острым подбородком и ввалившимися глазами.
– Не глотает, – сказал Кузьмин.
Солонецкий коснулся ладонью лба, с трудом улавливая жизнь в слабом теле.
– Флягу подай… Нет, лучше сам влей.
С трудом, но разжал ножом зубы Аввакума.
– Лей.
Спирт струйками стекал по уголкам губ, подбородку, жилистой шее, и вдруг кадык дёрнулся. Но сделать глоток Аввакум так и не смог.
– Жив, курилка… – Солонецкий убрал нож. – Вертолёт завтра к обеду будет, – ни к кому не обращаясь, произнёс он. И, помолчав, добавил: – Кто-нибудь в медицине разбирается?
– Без врача ничего не сделаем, – отозвался Кузьмин.
– Н-да… – Солонецкий взглянул на рваные раны на груди Аввакума. – Перевязать надо, обработать. Эх, жену Расторгуева бы сюда…
…Ночь они просидели рядом с неподвижным Аввакумом, по очереди подрёмывая.
На рассвете Солонецкий вышел из избушки, сняв шапку, прислушался, хотя раньше обеда вертолёта ждать было нечего. Посмотрел на чуть видимые верхушки Путоран и облегчённо вздохнул: плохих примет не было, день начинался хоть и пасмурный, но лётный. Расколол несколько чурбаков, недавно распиленной Аввакумом сухой лиственницы. Потом спохватился: для кого он это делает? И тут же со злостью набросился на следующий: