— Откровенно говоря, я не так уж и ревную, — сказала Констанция. — Она не из тех, кто влюбляется.
— Почему ты так думаешь?
— По-моему, мы уже это обсуждали. Раньше она жила призраками прошлого, а теперь живет призраками настоящего.
— Ты не совсем права. За последнее время она сильно изменилась.
— Не благодаря ли тебе?
— Нет, на нее повлияло что-то другое.
— Или кто-то?
— Она сказала, что с ней случилось потрясение.
— Какое же? Приятное?
— Она не уточнила.
— Значит, она кое-что от тебя все-таки скрывает?
— Да, но теперь она рассказывает о себе гораздо охотнее, чем прежде. Она как бы осознала свое «я», стала полноправной личностью. Раньше она витала в облаках, строила какие-то туманные теории. Сейчас она твердо стоит на земле.
— В каком же виде ты собираешься ее изобразить? Твердо стоящей на земле?
— Нет, лежащей на кушетке.
— В стиле мадам Рекамье?
— Я так и знал, что ты это скажешь. Просто так ей гораздо удобнее позировать.
— Какой ты заботливый! В самом деле — если у нее было потрясение, то ей лучше полежать. Что же с ней стряслось? Наверно, кто-то сказал ей: «Брысь!»
— По ее словам, это результат одного эксперимента, и во всем виновата она сама.
— Мы всегда сами виноваты в том, что с нами происходит, — изрекла Констанция. — Она случайно не рассказывала тебе, что это был за эксперимент и над кем она экспериментировала?
— Дорогая, тебе всюду мерещатся личные отношения, — сказал Хьюи, на что Констанция состроила гримаску. — Она не говорила, что тут замешан кто-то еще. Я как раз заканчивал работать, вдруг врывается она, мечется взад и вперед, вся в страшном смятении, места себе не находит, на ней совершенно лица нет, затем, видя мое недоумение, наконец, сообщает, что за день до этого с ней случилось потрясение, от которого она никак не может оправиться, и что виновата во всем она сама. Я выразил надежду, что обошлось без травм и переломов, но она меня успокоила: потрясение внутреннего характера — результат затеянного ею эксперимента, который принес ей (ее нервам, надо понимать) много пользы, но теперь она выбита из колеи, потому что совершенно не предполагала, что дело примет такой оборот.
— На то оно и потрясение, что его невозможно предугадать, — философски заметила Констанция.
— Кроме того, она призналась, что повела себя не самым лучшим образом и теперь очень раскаивается. Она обожает быть виноватой. Я уже объяснял ей, что надо уметь себя прощать.
— На ее месте я бы взяла у тебя несколько уроков. Ты это делаешь очень неплохо.
— Просто я стараюсь не забывать и про свои положительные качества, в чем, кстати, мне очень помогает Эрнестина. Она обожает также благодарить. Корить себя и благодарить других — это у нее род недуга.
— Смотри, не заразись. Я этого не переживу.
— Почему это?
— Le bel homme sans merci?[8] Ну что ж, большое спасибо, Констанция, большое спасибо.
— Но за что же все-таки благодарит тебя Эрнестина?
— За то, что я существую. Кроме того, ей очень понравился портрет, особенно глаза — она сказала, что муж именно так и смотрел на нее, а теперь она смотрит на него, и ей кажется, что он рядом. Она еще добавила, что теперь думает о нем со спокойной душой, даже с удовольствием — хотя временами ее и посещает печаль, но больше не мучит, как раньше. Потом она немного замялась и спросила, не могу ли я написать ее портрет.
— Роковое замешательство, — сказала Констанция. — Кто же предложил лежачую позу?
— В общем-то я, — признался Хьюи. — Я сказал: «А может быть вам прилечь?» — и она тут же, как послушный ребенок, улеглась на кушетку. Неделю назад об этом не могло быть и речи.
— Женщины не решаются на такое в твоем присутствии?
— Только натурщицы, другие, как правило, нет, если конечно...
— ...не почувствуют вдруг недомогание? Ну хорошо, к твоему неописуемому удивлению, Эрнестина легла, а ты...
— А я увидел, что ей это очень идет — готовый образ, — и сказал: «Вот и прекрасно. Я начинаю работать».
— А ты уже и холст припас? Ты все заранее предвидел?
— Нет, я просто взял листок бумаги и стал делать набросок. Теперь, когда она убрала шторы, в комнате стало гораздо больше света.
— Она убрала шторы?
— Тюлевые убрала. Тяжелые парчовые остались. Говорит, что сделала это сразу после своего исцеления. Она сказала: «Я хочу видеть мир, и пусть мир видит меня».
— Даже когда она лежит на диване?
— С улицы видно, что происходит в комнате, только если там горит свет — как в машине.
— Ну тогда другое дело...
— Я пишу ее в стиле Maja Vestida[9] — с руками, закинутыми за голову.
— Что общего у Эрнестины с этой отважной обольстительницей?
— Во всяком случае, в последнее время у нее появилось некоторое сходство.
— Кстати, правда ли, что герцогиня Альба была любовницей Гойи?
— Думаю, что да. Надеюсь, что да. Но скажи честно, Констанция, ты и в самом деле ревнуешь?
— Нет, конечно, хотя мысль о том, что ты запираешься с этой богатой, хоть и невеселой вдовой, не приводит меня в восторг, даже несмотря на то, что она еще не пробудилась до конца от своей спячки. Кстати, почему бы тебе не изобразить ее в виде Спящей Красавицы?
— Она никакая не красавица. У нее слишком велики глаза.
— Это верно. Но ты бы мог ее чуточку приукрасить — тебе не привыкать. К тому же люди, как известно, спят с закрытыми глазами. У меня было бы гораздо спокойнее на душе, если бы ее спячка продолжалась подольше, да и ей это помогло бы оправиться от потрясения... Кстати, что ты делаешь, чтобы она не заснула во время сеанса?
— Развлекаю ее беседой.
— И ты разрешаешь ей отвечать? Но это, наверное, мешает? Как же ты работаешь, если у твоей модели все время двигается рот? Тебе следовало бы завести кинокамеру.
— Они должны разговаривать, — сказал Хьюи. — Иначе лица становятся застывшими.
— «Они». Какая поразительная всеядность! Впрочем, это хорошо, что Эрнестина для тебя всего лишь одна из «них». О чем же вы разговариваете, если не секрет?
— О разном, обо мне, например.
— А я-то думала, она говорит исключительно о себе.
— Так и было, когда она пыталась «исцелиться». Кто-то посоветовал ей рассказывать о себе другим людям, она вняла совету и говорит, что ей это очень помогло.
— Интересно, кому же она подложила такую свинью, кто ее выслушивал?
Ледбиттер весь обратился в слух.
— Она сказала, что это был на редкость терпеливый и внимательный человек — и к тому же не имевший возможности от нее отделаться. Потом, правда, она стала менять темы: говорила об искусстве, о жизни вообще. Ее тошнило от всего, что было хоть как-то связано с ней самой. Она только тогда поняла, какое это счастье думать обо всем на свете, не примеряя это к собственной персоне. Она воображала себя облаком, деревом, мыслью. Она отождествляла себя с чем-то приятным — со счастливыми эпохами, счастливыми семьями и так далее.
— Какая-то детская забава! — фыркнула Констанция.
— Может быть. В общем, все, что имело отношение к личному началу, вызывало у нее какой-то ужас. В общении она была совершенно безличной, словно проповедник или университетский профессор.
— Бедный Хьюи, несладко же тебе пришлось.
— В общем, так она и жила — словно тень в ясный день, пока...
— Ну?
— Пока с ней не случилось это самое потрясение.
— Но зато теперь тебе интереснее работать над ее портретом.
— Еще бы. Теперь у нее есть свое лицо, раньше же она светилась какой-то отрешенной тихой радостью, словно монахиня.
— Портрет монахини, лежащей на кушетке с закинутыми за голову руками... Смех, да и только. Интересно, какой она у тебя получится? Главное, не вздумай сделать из нее обольстительницу. Потрясение быстро пройдет, и все снова будет как прежде: люди не меняются в один день — во всяком случае, я таких не видела. Она опять может превратиться в проповедника, профессора или обыкновенную эгоистку. Тебе нравится ее общество, Хьюи?
— Мне нравится быть паинькой.
— Неужели ты на это способен? — удивилась Констанция. — Очень за тебя рада, Хьюи, честное слово, рада: продолжай в том же духе. Но только имей в виду: у тебя с ней ничего не получится — и в творческом плане тоже. Дело в том, что ее нет в природе. Она существует исключительно в нашем воображении. В один прекрасный день ты войдешь в комнату и увидишь пустой холст. И тогда уже потрясение случится с тобой! Сам посуди, разве можно представить ее ну хотя бы в этой машине, на переднем сиденье, рядом с водителем?
— Нет, конечно, но если б не она, нас бы здесь тоже не было.
— Что, она опять заплатила вперед?
— Да.
— Не к добру все это! Она тебя развращает. Разве можно платить за идею, а не за ее воплощение? Плата ради платы, вот что это такое. Она щедро платит за свои капризы.
— Как зловеще звучат твои слова.
— Но ведь так оно и есть на самом деле. Ты для нее... нет, нет, молчу. Кроме того, она делает еще одно недоброе дело.
— Какое же, дорогая Констанция?
— Она возлагает на тебя ношу благодарности, которую ты будешь нести всю жизнь.
Хьюи на какое-то время задумался, но причин для огорчения не обнаружил:
— Во всяком случае, теперь я научился говорить спасибо.
— А что, если портрет ей не понравится?
— Еще как понравится!
— Не потому ли, что ей нравишься ты?
— Я вовсе не думал об этом.
— Думал, думал — и ты, пожалуй, прав. Ты не помнишь, с кем это там случилось потрясение, после чего он или она влюбились в первого встречного, — я где-то про это читала.
— Понятия не имею, что ты имеешь в виду, и, кроме того, я не первый встречный.
— Ну, впервые встреченный — причем впервые встреченный мной. Правильно я говорю? Ты ведь мой?