орой переоценить трудно. И не случайно значительная часть «громких» контрабандных дел заводится благодаря умелому применению методов технического поиска. Но техника не всесильна. Годы работы в таможне научили Лескову быть и физиономистом и психологом. Она знала, чем и как невольно выдают себя люди, находящиеся в стрессовой ситуации, знала, что нарушитель с контрабандой в чемодане, даже самый опытный, всегда хотя бы чуточку взвинчен, напряжен. В считанные секунды умела по малоприметным признакам, часто лишь штрихам в поведении пассажира, «войти в образ», уловить черту, за которой начинается притворство и ложь.
Было жарко. Позади запаренных женщин, регистрирующих билеты и багаж, за зелеными фуражками пограничников, Лескова видела залитое горячим солнцем летное поле, откуда доносился приглушенный рев реактивных двигателей. На служебных стоянках белели фюзеляжи воздушных лайнеров: стремительные дельфиньи корпуса «Ту-154», похожие на гигантские торпеды туши аэробусов, приземистые «Боинги» компаний «Люфтганза» и «Финнейр». Лескова вздохнула, ей хотелось, чтобы пошел дождь. И еще больше хотелось, чтобы ее подозрения не подтвердились и чтобы эта красивая женщина оказалась честной.
Лескова увеличила масштаб изображения. На экране монитора отчетливее проступили контуры предметов в нижней части чемодана — привычные рисунки туалетных принадлежностей, босоножек, зонтика. Верх же чемодана по-прежнему оставался затемненным. Лескова остановила транспортерную ленту.
— Откройте, пожалуйста, чемодан, — попросила она.
Женщины стояли теперь лицом к лицу. Обе были одного роста, примерно одинакового возраста, обе приятной внешности шатенки. А между ними, на металлической стойке, подле раскрытого чемодана, возвышалась горка шкурок черно-бурых лисиц.
На мировом рынке наша пушнина ценится высоко. На аукционах, проводимых каждый январь объединением «Союзпушнина», иностранные фирмы охотно покупают мех песцов, соболей, горностаев. Платят твердой валютой. Естественно, что вывоз пушнины отдельными гражданами запрещен.
Взгляды женщин встретились. Инспектор глядела холодно-вопросительно. Пассажирка — враждебно:
— В чем дело? Это мой палантин. Я намерена носить его в Швеции.
— Летом?
— Да, летом. Мое дело, какую вещь когда одевать… Однако при беглом осмотре «палантина» бросалось в глаза, что шкурки сшиты между собой на живую нитку.
— Я буду жаловаться вашему начальству. — Тон пассажирки становился все более агрессивным. — Из-за вас опоздала на свой рейс. Потеряла уйму времени…
Лескова показала женщине декларацию, вверху которой значилось время, когда началось оформление:
— Вы сами не спешили, так что обижаться не на кого. Улетите другим самолетом. А теперь, поскольку время нам позволяет, примерьте, пожалуйста, свой палантин. Мне кажется, что он вам несколько великоват…
Ну а потом, после короткой беседы в служебном помещении, в присутствии двух понятых был произведен личный досмотр пассажирки.
Из досмотровки Лескова вышла с толстой пачкой зеленых долларов США.
В квартире было душно. За распахнутым окном виднелись раскаленные за день крыши старых домов, хмурящееся небо. Похоже, к вечеру ожидался дождь. Завьялова сидела около подоконника, не глядя на разложенные повсюду кипы разноцветных, броских вещей. Казалось, происходящее в квартире хозяйку не касалось. Она о чем-то думала. На вопросы, обращенные к ней, отвечала рассеянно и односложно.
…Прежде они жили в коммуналке. Мать разошлась с отцом, когда Ольге было четыре года. Тот работал механиком в автопарке, был неплохим специалистом, но пил запоем, пропивая не только свой заработок, но и деньги жены.
Время шло послевоенное, нелегкое. Ольга росла младшей и, сколько помнит, вечно донашивала за старшей сестрой то пальто, то платье. А школьную форму они носили одну на двоих, пользуясь тем, что занятия у них были в разные смены. Зато каждое лето мать вывозила дочерей в Сиверскую, где много лет подряд снимала дачу.
Сиверская издавна слыла исконно дачным местом. В начале пятидесятых кое-где еще сохранились низко осевшие, но все еще прочные затейливые дачи — все разные, несхожие, украшенные мезонинами, причудливыми копьевидными башенками, некогда выстроенные состоятельными петербуржцами. Вместе с матерью Ольга любовалась стилизованным под средневековье замком в Новосиверской. Мать ахала и восторгалась. А приехавший погостить отчим (тогда еще будущий отчим) рассказывал, будто бы дом некогда принадлежал купцам-миллионерам Елисеевым.
— Они владели магазинами, лучшими в Петербурге и Москве. Были известнейшей в России торговой фирмой. Дачи строили только в живописнейших уголках. И какие! Вообще купечество, — говорил отчим, словно назидал, — умело жить красиво. Правда, не все знали чувство меры.
Прогуливаясь в пижаме по зеленому берегу, отчим любил повторять Ольге историю о свадебной тройке, слетевшей с этого крутого оредежского обрыва и вдребезги разбившейся.
Жить лучше других, но не терять голову, как со временем выяснилось, было жизненным принципом этого человека.
Рассказы отчима действовали на пылкое Олино воображение. А мрачное здание бывшей елисеевской дачи даже снилось. Вместе с подружками она несколько раз ездила к Новосиверской плотине дивиться на замок. Девочки приезжали на велосипедах, а Ольгу по очереди везли на рамах. Своего велосипеда у нее не было. Об «Орленке» Ольга только мечтала. Она росла подвижной и темпераментной. Бегала быстрее всех мальчишек, не побоялась на спор нырнуть головой с пятиметровой вышки. Ей очень хотелось иметь велосипед, но матери такая покупка тогда была не по карману.
Родные и близкие говорили, что Олина мать второй раз вышла замуж удачно. Казалось, наметился поворот в материальном положении семьи. С отчимом они съехались, выменяв просторную квартиру на Фонтанке. Обстановку тоже поменяли, купив на смену старой мебели современную, полированную. Повесили ковры. У прежних жильцов очень удачно, почти за бесценок приобрели беккеровский, в хорошем состоянии, рояль. Трудно сказать, зачем рояль понадобился отчиму, но с ним не спорили. Инструмент занял треть самой большой комнаты, но стоял так, для мебели, — дома никто не играл.
Кроме рояля старые жильцы продали и обширную библиотеку. Впрочем, книги тоже предназначались больше для интерьера. Брались с полок редко. Чтение отчим не поощрял, следил только за одним — чтобы тома стояли один к одному, ровно и красиво.
Второй муж матери работал директором телеателье на Старо-Невском. Он хорошо зарабатывал, но в тратах был самодур. Деньгами распоряжался единолично и так, что ближние никакой пользы из его покупок не извлекали. Дома вечно звучали любимые отчимом пословицы, вроде «Денежки счет любят» и «Копейка рубль бережет». Мать за глаза звала его жмотом, но уважала за оборотистость — качество, которым сама не обладала. Олина мама всю жизнь оставалась скорее мечтательницей о деньгах. Причем мечтам этим так и не суждено было осуществиться. Первый ее муж, судя по отрывочным Ольгиным воспоминаниям, все пропивал, а второй — копил.
В середине шестидесятых, когда повысился спрос на книги, отчим удачно продал библиотеку и купил на вырученные деньги дачу в Пелле.
Пелла, конечно, не Сиверская, зато дача своя. Мать, уже немолодая и больная многими болезнями женщина, воспрянула: наконец можно пожить для себя, для дочерей. Ей очень хотелось комфорта, красивой жизни. Став домовладелицей, она возмечтала о цветочной торговле. Не щадя себя, копала, сажала, поливала. Цветы вырастали, конечно, но… летом. А спрос на них. как известно, существует и зимой и ранней весной. Чтобы иметь нарциссы и тюльпаны круглый год, нужны были теплицы, квалифицированный уход. Но муж не любил работать руками. Дочери, к тому времени уже студентки, и подавно: к физическому труду обе не были приучены. Постоянные препирательства по поводу поливки цветов, покупки удобрений и прочего действовали отчиму на расшатавшиеся к старости нервы. Дача никому не дала ни комфорта, ни радости, ни покоя. Ее продали, а деньги Олин отчим положил себе на книжку. Мать возмущалась, требуя своей доли. Жаловалась соседям, грозила обратиться в суд, плакала. И все напрасно: в денежных вопросах отчим был тверд как кремень.
Ольга не утешала мать, а про себя думала: «Нет, я буду жить по-другому».
Окончив политех — в шестидесятые годы держалась мода на технические вузы, — Ольга работала инженером-экономистом в проектном институте. Сто десять рублей оклад плюс тридцать процентов квартальной прогрессивки, что называется, не ах, далеко не разбежишься. Ощущение, будто она занимается в институте не тем, не покидало Ольгу все те годы. Замуж она вышла на четвертом курсе — захотелось побыстрее самостоятельности. Дома осточертели извечные разговоры об экономии, пословицы о денежках, которые любят счет.
Муж Ольги заведовал лабораторией в том же институте. Он был кандидат наук и, по отзывам, подающий надежды ученый. Но надежды оставались надеждами, а повышали в их институте медленно. Зарплата мужа из года в год оставалась на прежнем уровне и возможности — самыми рядовыми. Жили, как казалось Ольге, скучно. Из развлечений — только кино. В ресторан, смешно сказать, раз в год позволяли себе сходить.
В сущности, из Олиной затеи стать независимой ничего не вышло. Ее самостоятельная жизнь мало чем отличалась от жизни матери, вечно скорбящей из-за отсутствия денег, как при первом, бедном, так и при втором, богатом супруге. Ольга томилась и грустила. А муж не тужил. Не вникая в проблемы жены, вечерами корпел над книгами, работал уже над докторской диссертацией. Занимался спортом. Вставал спозаранку и ежедневно бегал чуть ли не по десять километров. При этом умудрялся неизменно пребывать в отличном настроении, чем особенно раздражал молодую жену.
Затаившись, Ольга жаждала перемен.
Пожалуй, решающее значение в их дальнейшей семейной жизни сыграло то обстоятельство, что в 1971 году сестра Ольги познакомилась на выставке в Гавани со шведом-коммерсантом. Некоторое время они встречались, и вскоре сестра вышла замуж и уехала в Швецию. Судя по письмам, она зажила в роскоши: собственный коттедж в предместье Стокгольма, два автомобиля и даже трактор для обработки участка.