— Боря, бегите скорей в стандартизацию. Надо завизировать у них схемы. Срочно! Кровь из носу!
И Боря бежал через весь институт в отдел стандартизации, где сидела дюжина женщин всех возрастов, которые никуда не торопились, где пахло духами, пудрой и пылью. Боря улыбался, делал комплименты, рассказывал анекдоты, интересовался здоровьем — и все для того, чтобы схемы эти злополучные не в дальний угол бы сунули, а проверили, и не через месяц, не через неделю, а сегодня же, сейчас. Потом та же история повторялась у технологов — и снова просьбы, анекдоты и обещания.
Одно время это казалось довольно увлекательной игрой — собрать все подписи в фантастически короткий срок и с улыбкой триумфатора принести документы в лабораторию. Но постепенно у Бори стало складываться ощущение, что весь институт работает исключительно по принципу личных одолжений.
Затем вдруг опять воцарилась тишина. Все успокоились, простили друг другу обиды. Снова стали вместе пить чай с пряниками. Дружно ходили курить. Отмечали дни рождения. Выращивали огурцы, чтобы на майские праздники удивить соседние лаборатории салатом. Спорили, как и когда делать искусственное опыление. А там — лето… Дачи, загородные поездки, отпуска… И хроническое нежелание работать, ослабевавшее только к первым холодам. Нет, не у всех. Были такие, которые и в коллективных чаепитиях не участвовали — некогда, и к огурцам относились индифферентно. Ни лета, ни солнца за окном для них будто бы не существовало. Особенно один выделялся, в уголке, у осциллографа, — Хмырь (фамилия у него была Хмырев). Тихонький, серенький, как мышка. Пиджачишко потертый, рубашонка, застиранная до неприличия, стрижка «под польку» — мозг лаборатории, гордость отдела. Двадцать семь лет. Рассказывали, у него трое детей и жена-ведьма. В обед — все к дверям, в столовую, а этот сидит, бутерброд свой развернет из газеты и жует, не отрываясь от осциллографа, запивая чаем из термоса.
В его углу, бывало, толпились несколько толкачей. Хмырь, сидя на краешке стола и торкая ближайшего соседа в плечо тощим пальцем, что-то втолковывал, внушал, доказывал. Боря Карелин на другом конце комнаты прислушивался к их разговорам. Каскад, стабилитрон, обратная связь, защита, опорное напряжение… Каждое слово по отдельности было в общем понятно, но вместе в логическую цепочку не выстраивалось. Но, даже не улавливая сути бесед, Карелин понимал, что именно там, в углу, и идет настоящая работа. И это его странно и неприятно беспокоило.
В коллектив Борис влился естественно, легко, сразу. Даже с Варварой ему удавалось найти общий язык и вызвать в старой деве некое подобие материнских чувств. Никто в лаборатории не мог лучше Бори рассказать анекдот, сочинить стишок к юбилею сотрудника или организовать день здоровья так, чтобы все еще долго вспоминали карелинские шашлыки с дымком. И все бы ничего, если бы не работа, начинавшая Борю изрядно утомляет. Он по-прежнему жил в ожидании большого и интересного дела, для которого, как ему казалось, был создан, и потихоньку начинал заваливать дела маленькие и неинтересные. Варвара, ни в чем не терпевшая непорядка, неукоснительная и методичная, уже не раз указывала ему на ошибки в схемах, небрежности в оформлении документации и т. п.
Как-то Боря позволил себе намекнуть начальнице, что способен вообще-то на более интеллектуальную работу. На что Великомученица, не отрывая головы от своих бумажек, заметила коротко:
— Сначала азы освойте!
Боря в позу: сколько можно осваивать азы, сколько можно заниматься этой бумажной рутиной? Может ли он рассчитывать здесь на самостоятельную, творческую работу или так и будет в мальчиках бегать?
Варвара от неожиданности даже леденец свой заглотнула не рассосав. Очки сняла, на Борю посмотрела, как впервые увидела, и вдруг рассмеялась.
— Мне, — говорит, — смешно вас, голубчик, слушать. О какой самостоятельной работе может идти речь? Для этого надо как минимум быть специалистом. А вы — уж не обессудьте! — специалист только на бумаге, как, впрочем, и большинство молодых инженеров, которые к нам приходят после вузов. Мы уже перестали этому удивляться. Вы, Боренька, скажу я вам, безграмотны, не знаете элементарных вещей: как схему начертить в соответствии с ГОСТом, как выписать требование на детали, как правильно оформить технический документ, написать служебную записку… Более того, — и это самое ужасное — вы не умеете трудиться, не умеете делать над собой усилие!
Варвара говорила истину. Боря не был подготовлен к труду, не имел представления о том, что называлось производственным процессом. Он не понимал внутренней сути инженерной работы, ее изнанки. Представление об инженере, как о человеке, придумывающем схемы и рисующем их на клочке бумаги, заложенное в вузе, до смешного не соответствовало реальному положению вещей.
— Поймите и запомните на всю жизнь, — внушала Варвара, — разработать схему — самая незначительная часть работы. Ваша задача как инженера заключается в том, чтобы обеспечить жизнеспособность разработки, превратить ее в промышленную продукцию. Вот тут-то и начинается так не любимая вами бумага: технические условия, программы и методики испытаний, инструкции по эксплуатации, протоколы настройки, ведомости согласования, карты режимов. И все это надо писать, потом согласовывать, корректировать и снова писать…
— Так что же, — взорвался Боря, — я должен заниматься всю жизнь этой писаниной?
— И писаниной тоже. Как же иначе?
— А он? — И Боря кивнул в сторону Хмырева угла. — Что-то не замечал, чтобы он писал ведомости с инструкциями.
Варвара сразу губы поджала, в себя ушла. Хмырь был ее идейным противником. Он со своими оригинальными идеями, неустанным поиском нового, устремленностью в будущее вышибал почву из-под ног осторожной Варвары, вынуждал ее ломать отработанные методики расчетов, на нет сводя весь ее опыт. Он лишал ее чувства устойчивости, надежности, а этого Варвара простить ему не могла.
После разговора с начальницей Боря Карелин потянулся к Хмыреву, как к живительному источнику, он тоже хотел творчества.
Хмырь тихим голосом с ним поговорил, предложил схемку одну маленькую разработать. Боря взялся с энтузиазмом. Тык-мык — ничего не вышло. Тогда обложился книгами, учебниками, кое-как, пользуясь аналогами и готовыми схемами, что-то слепил, но внутренне чувствовал: чушь получилась полная, и нести Хмырю боялся, все оттягивал. Наконец Хмырь сам подошел, повертел набросок в руках и улыбку не сдержал:
— Работать-то она у тебя как будет? — И, заметив Борино замешательство, миролюбиво добавил: — Давай, что ли, вместе разбираться.
Просидев с Борей полчаса и растолковав, что к чему, сказал:
— Работай, старик. Сделаешь — подходи. Идейки какие возникнут — тоже подходи, — и снова забился в свой угол.
Боря не подошел ни на следующий день, ни через неделю. И Хмырь к нему больше не подходил. Он все понял.
Карелин вернулся под Варварино крыло, она простила измену, поскольку никогда и не сомневалась, что он не приживется у Хмырева.
Так Боря пережил первое в своей жизни фиаско.
Постепенно у него выработалось стойкое отвращение к работе, и он отсиживал положенное время в «присутствии» со скрежетом зубовным, пользуясь любой возможностью «сачкануть», увильнуть, проволынить, схалтурить и проявляя при этом удивительную изобретательность. Своим домашним Боря жаловался на рутину, отсутствие интересной работы, косность начальника… Ожидание перемен становилось все более тягостным. А Хмырь, тихий, умный Хмырь в углу у осциллографа был его вечным укором.
Вскоре кончился срок трехлетней стажировки молодого специалиста, и веревочка, связывавшая его с институтом, развязалась. Тут как раз произошло в жизни Бори важное событие: его жена, учительница пения, родила двойню. Сразу возникла масса проблем. На сто тридцать не очень-то разживешься семьей в четыре человека. И начались для молодой семьи черные дни. Когда же Карелиным, имевшим пятнадцать метров в коммуналке, предоставили возможность получить кооперативную квартиру, Боря схватился за голову. Жена не устраивала ему ни сцен, ни скандалов, а только тихо смотрела в лицо с немым вопросом. И Боря, никогда не страдавший от неуверенности в собственных силах, вдруг почувствовал себя немощным и беспомощным.
И вот тут-то позвонил Боре его давнишний знакомый и, узнав ситуацию, предложил по дружбе теплое место в Лентрансагентстве.
— Не бойся, Боб, тут нашего брата инженера — каждый второй.
И Борька пошел в грузчики, положив свой диплом в коробку из-под торта…
— Ты знаешь, до сих пор не осознал до конца, что же произошло. — Боря курил, глядя в темное окно. — Иногда вдруг как током ударит, аж в глазах черно — думал: что я, дурак, сделал? Как я мог? Впрочем, ладно, хватит! Что сделано, то сделано. — Боря выпрямился, вздохнул глубоко, улыбнулся: — Плесни-ка еще кофейку, хозяйка. Как мы там в студенчестве любили повторять: «Будем веселы, пока мы молоды, а молоды будем всегда»? Кстати, эти двое ребят, с которыми мы сегодня работали, не обратила внимания?
— Обратила. Оба — наши коллеги?
Борис рассмеялся.
— Не совсем. Саша — это который брюнет — инженер-механик, Володя — техник.
— А шеф?
— Шеф, он и есть шеф. Ушлый мужик, хватка как у волкодава. Подобрал себе бригаду интеллигентов. Мы вкалываем, а он… ну как сказать? — Боря замялся.
— А он берет на себя клиента?
— Ну, в общем, да.
Впрочем, как я поняла, это вполне устраивало и саму бригаду: не по душе им была щепетильная процедура — обработка клиента.
Мы стали вспоминать наших однокурсников. Со многими из них Боря продолжал поддерживать отношения.
— Сашу Леонтьева помнишь?
— Из четырнадцатой группы, высокий такой?
— Вот-вот. Так он теперь в «Метрополе» официантом. Иногда захожу к нему обедать. Ира Скворцова — экскурсоводом в Александро-Невской лавре. Сережка Марков, староста курса, четыре года инженерил — в телеателье сейчас мастером по ремонту цветных телевизоров. Толик Павлов…