— Ашер может помочь? — спросил отец.
Я пожал плечами. Уолтер, естественно, не мог и помыслить показать свою писанину отцу, да и отцу не пришло в голову попросить Уолтера дать ему свою книгу. Он всего лишь хотел помочь еврею — жертве Гитлера и приятелю по «Y».
Мое безразличие, как я видел, отца рассердило и в то же время озадачило. Интересует меня книга о Холокосте или что?
— Уолтер, дай твою книгу мне, — сказал он. — Я пристрою ее через Аарона Ашера. А что, если обратиться к Дэвиду Рифу? — это он уже меня спросил.
— Что ж, — сказал я. — На худой конец можно и к Дэвиду.
— У меня есть его телефон? — спросил отец. — У него номер не изменился?
— Не изменился.
— Ну и что ты думаешь? — снова спросил отец, уже не скрывая недовольства.
Я развел руками — жест этот, в сущности, ничего не означал, и сопроводил его любезной улыбкой.
— Ваш сын не любит связывать себя обязательствами, — тактично заметил Уолтер.
— То-то и оно, — буркнул отец и снова принялся за свою «балабусту».
Не прошло и двух дней, как отец в телефонном разговоре сказал мне:
— Я тебе перешлю кое-какие материалы. Меня сегодня навестил Уолтер. Он кое-что для тебя приготовил.
— Пап, бога ради, не надо больше никаких отрывков из его книги.
— Речь идет о манто, Уолтер тебе о нем говорил. Он оставил фотографию и все данные. Хочет, чтобы я переслал их тебе.
После десерта Уолтер сообщил нам с Клэр, что у него есть потрясающее манто — как раз для кинозвезды.
— Его изготовили для нашей зимней коллекции — это что-то особенное: такое манто во всем мире могут носить одна-две женщины, не больше. Соболье, длинное до полу, мягче, легче соболя вам не найти, с дивным шалевым воротником летнего горностая. Мы подгоним его для мисс Блум — будет просто загляденье.
Цена ему без запроса, сказал Уолтер, сто тысяч с гаком, но он переговорит с сыном, и они сделают нам хорошее предложение.
— Такие манто — это что-то особенное, — повторил он. — Вот почему у нас их всего два.
— Беру оба, — сказал я.
— Увы, у нас осталось только одно, — ответил Уолтер.
Начисто лишенный юмора напор, с каким он навязывал нам по низкой, ниже не бывает, цене это уникальное, длинное, до полу, соболье с летним горностаем манто — самое оно, вызвали в моей памяти главу из книги Примо Леви «Выжить в Освенциме», где он описывает куплю-мену между узниками, самой распространенной денежной единицей была пайка хлеба, однако торговали чем угодно — от обрывка рубашки до золотого зуба изо рта. Уолтер вполне мог, совсем еще юнцом, быть одним из наиболее нахрапистых освенцимских торговцев, хотя не исключено, что эту капиталистическую настырность он перенял у американцев.
— Твоего приятеля, — сказал я отцу, — не так-то легко обескуражить.
— А ты знаешь, что он сорок пять раз ездил в Израиль?
— Что он там продает? — спросил я.
— Ну ты и фрукт.
— Как и твой, ты уж меня извини, Уолтер. Хитрющий еврей. Слава тебе Господи, еврейская хитрость пережила и лагеря. Угадай, о чем книга Уолтера?
— Я тебе перешлю снимок манто.
— Прибереги его для себя — купишь это манто Лил. Я сказал: угадай, о чем его книга.
— Ну как же, о лагере.
— А вот и нет, — сказал я.
— О его жизни в Германии.
— Порнография — вот что это такое. Ты об этом знал?
— Откуда? Я же ее не читал.
— Исключительно о том, как он кого поимел. На каждой странице. Я по сравнению с ним — щенок.
— Да ты что? А ты не шутишь? — Он было опешил, но тут же взял себя в руки.
— Вот почему я ушел от ответа на твой вопрос. Я сижу за столом, в семейном кругу, он дает мне читать свою книгу, а это чистой воды порнография, — и я засмеялся; засмеялся и отец.
— Он ушел от меня всего полчаса назад, — сказал отец.
— Вот что он пишет: одну я поимел так, другую — эдак, в нацистской Германии в постельном деле мне не было равных.
Мы еще не отсмеялись, когда отец сказал:
— Не исключено, что его книга станет таким же бестселлером, как твой «Портной».
— Как же, как же. Порнографический бестселлер о Холокосте.
— Ну да.
— Во всяком случае, это будет первый бестселлер такого рода, — сказал я.
— Его дочь поправляет книгу, — сказал отец.
— То-то она удивится.
Все еще продолжая смеяться, он сказал:
— Я сегодня купил трость.
— Какую еще трость?
— Сэнди заставил меня купить. У нее четыре опоры внизу.
— А ты пробовал ходить с ней?
— У-у. Мне она не нравится: к ней легко привыкнуть. Потом не сможешь без нее обходиться, а мне это ни к чему.
— Но ты взял ее, когда пошел гулять? С ней тебе легче ходить?
— Что да то да. Еще бы не легче. С тростью мне не нужно держаться за Эйба. Он и сам не так уж тверд на ногах.
— И о чем вы, ребятишки, беседуете на прогулке?
— О былых временах. О комиках тех времен. Братьях Хоуардах. Лу Хольце[51]. Канторе, Бенни. Поем песни. Эйб любит петь. Помнишь Лу Хольца? Он все приговаривал: «Так ты-таки там был, Чолли?»
— Это его фразочка? А я-то гадал, от кого она пошла. Она у нас с Клэр в ходу, но я не знал, чья она. Лу Хольца я уже не застал. «Так ты-таки там был, Чолли?»
— Вот-вот. Мы говорим о Гарри Лодере[52]. Я пою Эйбу песенку про Гарри Лодера, он мне подпевает. Вот так и гуляем изо дня в день. Эйб обожал Гарри Лодера. Лодер был комик, из Шотландии. Я видел его в ньюаркском «Паласе». Он выходил на сцену и пел всего одну песенку. Забыл какую, потом вспомню. Вылетал на сцену, помахивая тросточкой, и пел эту шотландскую песенку. Эйбу она нравится. Он всегда ее поет. Ох и повеселились мы в свое время.
— Вот тебе и разница между Ньюарком и Берлином в прежние времена.
— То-то и оно. Бедняга Уолтер.
— Да не жалей ты Уолтера, тоже мне бедняга. Он умеет за себя постоять. Он тоже повеселился — и еще как — в свое время.
— Да ты что? И ты поверил, что он написал правду? Поверил всему, что он понаписал?
— А ты нет?
— А я знаю? А что, если он все это просто-напросто напридумывал для книги?
В августе наша семья собиралась отпраздновать отцовский день рождения в Коннектикуте — мы отмечали его там все восемь лет после смерти мамы, но праздник пришлось отменить, потому что по мере того, как лето шло на убыль, здоровье отца все ухудшалось. Передвигаться по квартире в одиночку даже с новой четырехопорной тростью было для него рискованно, а уж выйти на улицу — и подавно. Прогулки с распеванием песен под ручку с Эйбом кончились, затем ему стало трудно глотать, при питье он заходился кашлем, давился. Эти напасти он приписывал затяжной простуде, на самом же деле разросшаяся опухоль начала давить на ту часть мозга, которая ведает глотанием.
В отличие от отца, я ожидал чего-то в этом роде, потому что чуть больше года назад, когда мы отказались от нейрохирургической операции, доктор Бенджамин предупредил меня, что на следующей стадии отцу станет трудно глотать. Я связался с доктором Вассерманом, хотел узнать, как — если это вообще возможно — помочь отцу. Нам велели сделать какие-то анализы, анализы подтвердили, что еда попадает в дыхательные пути, и, если пища или питье будут через дыхательные пути проникать в легкие, у отца не ровен час разовьется пневмония.
— Ему бы лучше перестать есть, — предложил Гарольд Вассерман.
Его слова меня ошеломили, я спросил, что он хочет этим сказать, и Гарольд объяснил, что, если кормить отца через введенный в желудок зонд, пневмонию можно предотвратить. Гастростомия — вот как это называется.
— А со слюной что он будет делать?
— Выплевывать, — сказал Вассерман. — А еще слюну можно удалять отсосом.
Настал час расплаты, подумал я, не решились на операцию — и вот вам.
— Дела идут все хуже, сказал я брату; и еще несколько недель мы не перечили отцу, когда он утверждал, что причина в простуде; пока ему не станет совсем худо, — а мы не сомневались, что ухудшение не замедлит наступить, — мы решили не отягчать его жизнь и не объяснять, почему ему трудно глотать. Тем не менее, он и сам почуял, что дела его плохи: когда в телефонном разговоре я спросил его, не стало ли ему легче есть, он принялся уверять, что никаких трудностей у него нет и не было.
— Мне трудно глотать, только если я пью что-то сладкое.
— Мне трудно глотать, только если я ем что-то очень горячее, и т. д.
— У меня скапливается мокрота из-за простуды, — сказал он. — И ни на какую операцию на горле я не пойду.
— Никто и не говорит об операции. Но, как я понимаю, глотать-то тебе все-таки трудно.
— Ничего подобного. Все в порядке.
Тем временем настало лето, и с утра пораньше я, пока не началась жара, проходил быстрым шагом не меньше семи километров, а под вечер, проработав еще день над романом, который, можно сказать, кончил, полчаса плавал в бассейне. Несмотря на то, что меня постоянно снедала тревога за отца, я давно не чувствовал себя так хорошо: я практически отредактировал «Обман», а кончая книгу, неизменно испытываешь радость и облегчение. Однако в самом начале августа, когда я пошел поплавать в бассейне, стряслось нечто непредвиденное, и на этот раз не с отцом, а со мной: проплыв без труда бассейн из конца в конец, я почувствовал, что голова у меня раскалывается, сердце бешено колотится и я задыхаюсь. Цепляясь за край бассейна, я говорил себе: «Тревога — вот что причиной. Что тебя тревожит?» — такого рода вопросами, если тебя прихватило, обычно достает ума не задаваться до пришествия психотерапевта. То, что грядущее уготовало моему отцу, извело меня не только душевно: я чувствовал себя ужасно, уверял я себя, потому что после долгих месяцев мучений отцу отныне предстоит еще и жить с зондом в желудке.
Диагноз мой оказался ошибочным. Я почувствовал себя скверно, проплыв бассейн из конца в конец всего раз, потому что за пятьдесят шесть лет буквально каждую магистральную артерию в моем сердце закупорило, если не на сто, то на восемьдесят процентов, и мне того и гляди грозил обширный инфаркт. Через сутки после того, как я, хватая ртом воздух, выкарабкался из бассейна, меня спасли от инфаркта, поставив в срочном порядке пять шунтов, — иначе я сошел бы в могилу раньше отца, и ему пришлось бы хоронить меня.