ходимого пути через Землю и для съемки нужна была хорошая погода и хотя бы сносная видимость. А хорошая погода здесь неотделима от крепкого мороза. Поэтому-то рядом с мечтой о далеком юге у нас естественно и легко возникало желание, чтобы завтра мороз был не меньше 30°.
Следующий день полностью оправдал наши надежды — воздух был морозным, небо голубым. Только на вершинах видневшихся впереди гор время от времени собиралась белая мгла — не то туман, не то метель. С северо-востока тянул почти незаметный ветерок.
В течение всего перехода мы держали курс на одну из приметных североземельских вершин. Она была крайней к югу в цепи невысоких гор, заканчивающихся на севере хорошо видимым мысом Серпа и Молота. Южнее этой гряды, вслед за широкой впадиной, виднелся впервые замеченный нами новый большой ледниковый купол. Примерно на середине перехода в глубине Земли почти на нашем курсе вырисовалась еще одна столовая возвышенность. Стало ясно, что выбранное нами направление оказалось удачным. По широкой долине, между цепью столовых гор на севере и ледниковым щитом на юге, нам был обеспечен доступный путь к внутренним областям Земли минимально на 50–60 километров.
На половине перехода миновали район нашей прошлогодней осенней съемки. От вехи, поставленной в ее конечной точке, я начал новую съемку и предполагал, что дальше мы пойдем уже по самой Земле. В действительности картина оказалась иной. Осенью, проходя здесь в густом тумане, мы видели только береговую черту и предполагали, что далее к востоку и юго-востоку Земля лежит сплошным массивом. Теперь выяснилось, что берег в этом месте образует узкий полуостров, за которым лежит большая бухта, а далее врезается в берег широкий залив. Только на 60-м километре мы вышли на западный берег этого залива и здесь остановились лагерем.
Перед концом пути температура упала до — 35°. Начавшийся резкий встречный ветер поднял поземку и обжигал лицо. Но на этот раз он не вызывал обычных и заслуженных в таких случаях нареканий. Переход был удачным — ознаменовался открытием нового залива.
Мы назвали его заливом Сталина. Мы знали, что предстоящий путь через Землю будет нелегким и потребует напряжения всех наших сил. Но мы — советские люди — привыкли черпать силы в имени товарища Сталина, видеть в нем образец воли и путь к победе. И мы начали наш новый тяжелый переход с именем вождя.
Ветер усиливался. Мороз обжигал, точно пламя. Палатку обложили снежными кирпичами. Собак тоже защитили снежной стенкой, и они скоро успокоились. Наш лагерь погрузился в тишину. Ее нарушали только посвистывание ветра да шорох переносимого им снега.
Утром 4 апреля распрощались с заливом Сталина и с Карским морем. Где-то впереди лежало море Лаптевых. Началось первое пересечение Земли.
Какова-то она в центральной части? Что мы там увидим? Найдем ли доступный путь? Эти вопросы мы постоянно задавали себе.
Сначала наш путь шел на восток-северо-восток. К югу лежал ледниковый щит, а к северу толпились столовые горы. Они имели характерную форму сильно вытянутой трапеции с ровной плоской вершиной. Их высота на глаз не превышала 300–350 метров, и если бы не крутые склоны, резко очерчивающие отдельные вершины, их вернее было бы назвать возвышенностями.
Между горами на севере и ледниковым щитом на юге отлого поднималась к востоку широкая долина. Вдоль нее, ближе к гряде столовых гор, на запад стекала речка. Она промыла глубокое русло с крутым, часто отвесным правым берегом и отлогим левым. Во время короткого полярного лета речка, повидимому, превращается в глубокий и бурный поток, а к концу лета, с прекращением таяния, почти пересыхает. Сейчас в ее русле лед был виден только местами, и то на небольших участках. Из-под рыхлого снежного покрова, иногда на большом протяжении, обнажались глыбы кразноцветных песчаников.
Рельеф местности подсказывал направление нашего пути. Долина облегчала проникновение в центральную часть Земли.
Шаг за шагом, идя правым берегом речки и преодолевая подъем, мы продвигались на восток.
Путь был тяжелым. Глубина снежного покрова редко достигала 10 сантиметров. Сверху его покрывала тонкая ледяная корка, а под ней снег лежал мягким пухом.
Собаки старались ступать как можно осторожнее.
Собаки старались ступать как можно осторожнее, но это нисколько им не помогало. Ледяная корка проламывалась, ее острые, как стекло, края ранили собакам лапы. Скоро начали показываться капли крови. А некоторые собаки стали прихрамывать.
Полозья саней в тонком слое рыхлого снега то и дело попадали на отдельные камни; тогда упряжка, точно по команде, останавливалась и без помощи человека уже не могла сдвинуться с места. Но другого пути в глубь Земли у нас не было. Мы работали вместе с собаками и, несмотря на сильный мороз, обливались потом.
Дальше стало еще хуже. По мере продвижения в глубь Земли снежный покров уменьшался. Начали попадаться участки, почти полностью оголенные от снега. Здесь собаки не в состоянии были тащить тяжело груженные сани. Работу за них выполняли мы. Когда полозья выходили на снег, псы, радостно повизгивая, подхватывали сани, быстро пробегали заснеженное место и, попав на обнаженную землю, останавливались, поворачивали морды и мотали хвостами, будто призывая нас тоже взяться за работу. И мы брались за постромки до следующей полосы снега.
Как бы то ни было, мы шли вперед. Одометр уже отсчитал 17 километров. Каждый новый километр приближал нас к центральной части Земли, и мы не собирались останавливаться. Но погода рассудила за нас.
На 18-м километре совершенно неожиданно на смену полному штилю поднялся встречный ветер. Он, как лавина, свалился с возвышенности и сразу ударил с такой силой, что мы еле могли удержаться на ногах.
Картина даже для нас была непривычная. Ветер ревел, рвал и метал, а метели не было. Ледяная корка, покрывавшая снег, не давала поднять снежную пыль. Словно сердясь на эту помеху, ветер свирепел с каждой минутой. Двигаться против него не было никакой возможности. Наш караван вынужден был остановиться. И тут мы увидели, что ветер все-таки добился своего. Он сдирал ледяную корку. Тонкие ледяные пластинки, величиной в ладонь и больше, как невиданные бабочки, начали фантастический танец в воздухе. Ветер мял их, крошил, превращал в целые рои мелких осколков и с ревом гнал дальше. В лучах низкого солнца неисчислимые мелкие льдинки то окрашивались в розовый цвет, то казались оранжево-красными, то высоко взвивались вверх, то массой падали вниз.
Вскоре ветер поднял обнажившийся снег, и снежная пыль закрыла небо и солнце. Колючие иглы жалили лицо. Опушка мехового капюшона превратилась в ледяное кольцо.
Мы повернули упряжки к речке и вместе с ветром, в снежном вихре скатились под откос. Здесь поток воздуха, зажатый крутыми берегами, мчался еще неудержимее. Снег несло сплошной стеной. Казалось, что не ветер гонит снег, а, наоборот, снег, мчащийся в узком русле речки, как поршень в цилиндре, с невероятной силой выжимает из ущелья воздух. Останавливаться было нельзя. Не прошло бы и часа, как наш лагерь был бы похоронен под снегом. Надо было найти резкий выступ берега. Под ним мы могли бы укрыться от метели.
Через полчаса мучительного пути впереди вырисовался утес. Он-то нам и был нужен. Выбрались к его западному обрыву и сразу попали точно в другой мир. Рядом, в нескольких десятках метров, бушевала страшная метель, а здесь стояла почти полная тишина. Только иногда сюда забрасывало вихрем снежную пыль, и она медленно оседала вниз. О лучшем месте для лагеря нельзя было и мечтать. Метель больше не беспокоила нас, а вой ветра только вносил разнообразие. Собаки, отпущенные на волю, быстро нашли под обрывом уютные уголки и успокоились. Мы не спеша раскинули палатку.
Ночью ветер начал было стихать. Просыпаясь, мы слышали, как он пел свою песню уже на низких нотах, а временами слабел настолько, что звуки переходили в шуршание, напоминавшее шорох осенних листьев. Успокоенные мыслью, что метель кончается и с утра можно будет продолжать путь, мы засыпали, кутаясь в меха. Но перед утром метель разгулялась с новой силой. Ветер опять со свистом и визгом понесся над нашим утесом. Пришлось остаться на месте. Около полудня ветер отклонился к югу, потом к юго-западу и, наконец, обрушился на наш лагерь. Не стало тишины и уюта и под нашим спасительным обрывом. Сначала мы вынуждены были закрепить колья палатки и потуже натянуть парусину, а потом выложить снежную стену. 25-градусный мороз при таком ветре пробирал до костей. Но в палатке, за снежной стеной, мы его почти не чувствовали. Некоторые собаки дали занести себя снегом и не вылезали из своих нор. Другие, повизгивая, искали новых мест и скоро тоже успокаивались под защитой снежной стены.
Я вычертил пройденный путь. Журавлев внимательно следил за тем, как я откладывал на бумаге азимуты, наносил отрезки пути, обозначал русло речки и зарисовывал прилегающие горы. Он узнавал на планшете отдельные участки и был необычайно доволен этим. Когда, поставив последнюю точку, я показал местонахождение нашего лагеря, охотник задумчиво проговорил:
— Эх, если бы я умел делать съемку! Какую карту Новой Земли составил бы! Сколько лет колесил по ней, а путь остался только в голове. Помню горы, речки и ледники, которых, пожалуй, не найдешь ни на одной карте.
Я стал говорить о том, что его работа в нашей экспедиции так же ценна, как и труд топографа. Вот мы колесим по ледяным просторам Северной Земли, боремся с морозами и метелями и прокладываем след саней там, где никогда еще не ступал человек. Все это вольется каплей в сокровищницу культуры нашей страны, будет содействовать ее росту и славе. И он, Журавлев, вложил в это дело свою не малую долю. Сергей слушал и оживлялся. В нем обострилось сознание общественной ценности его работы в экспедиции.
Перед вечером метель уменьшилась. Мы выбрались на высокий берег, набрали камней и сложили гурий, а под ним из мелких камешков выложили надпись: «У. и Ж. 1931 г.»