— Ну и как он сейчас, доволен?
— О да!
— А вы?
— Очень! — воскликнул экспансивный брокер. — Раньше я был служащим в фирме одного англичанина, а сейчас имею собственный бизнес. Вот только бы не было национализации, а то… — Он не стал договаривать фразу, в этом не было никакой нужды. — Но пока, славу богу, дела идут потихоньку, — жить можно.
Мы пересекли Ухуру-хайвей и оказались в так называемых европейских кварталах Найроби. Повеяло свежескошенной травой, дымком, чем-то провинциальным. На обширной территории, которую вполне можно было бы назвать лесопарковой зоной, каждый на своем собственном участке приютились аккуратные особняки. За колючим стриженым кустарником изгороди торчали трубы каминов. В этой части города совсем нет тротуаров: здесь ездят на машинах. По вечерам зажигаются желтые, как в Англии, уличные фонари, хотя туманы бывают здесь очень редко.
Показав два-три старых, заброшенных дома и, по-видимому, уяснив себе, что такие сдать не удастся, Джамаль повез меня к мистеру Прайсу.
У входа нас встретил пожилой безмолвный слуга-африканец в белом халате и провел в дом. Посреди просторного холла в мягком кресле сидел англичанин средних лет в шортах и зебровых шлепанцах на босу ногу. Рядом с ним на сияющем паркете красного дерева лежала косматая комнатная собачка. Прайс отложил в сторону газету «Ист-Африкэн стандард» и вежливо разрешил осмотреть дом.
Одна из стен холла — сплошь стеклянная, раздвижная перегородка — выходила в сад. Другая была отделана нарочито грубым серым камнем, в ней помещался большой камин. Из холла двери вели еще в три комнаты, обставленные дорогой и удобной мебелью.
Мистеру Прайсу откровенно не нравилась «вся эта затея с независимостью», и он навсегда уезжал, кажется, в Новую Зеландию. Он продавал оптом все, кроме собачки и ручной швейной машинки «Зингер» под деревянным потрескавшимся колпаком, на которой, как он с достоинством сообщил, шила еще его бабушка. Мистер Прайс оказался большим филантропом. Он просил меня оставить при доме двух его старых слуг.
— Преданы, как собаки, — рекомендовал он, — стоят по 120 шиллингов в месяц каждый. Это недорого по нынешним временам. За хорошего щенка просят 500 шиллингов. А им некуда деваться — в городе безработица.
Я спросил Прайса, зачем ему двое слуг.
— Что? — удивился он. — А как же иначе? Один — «хаус-бой», другой — «шамба-бой»[4]. Один убирает дом, другой следит за садом. Здесь все так живут. У иных еще нянька и повар. Это, если хотите, даже поощряется местным правительством как средство борьбы с безработицей. — И он саркастически ухмыльнулся.
Мистер Прайс признался: уезжая, было бы приятно сознавать, что в доме будет жить европеец. Ему было ровным счетом наплевать на то, что я приехал из Советского Союза, главное — белый.
— А то лезут сюда сейчас все кому не лень. Даже разбогатевшие черномазые норовят попасть в дома белых. Вот оно к чему все привело!
Он не стеснялся в выражениях и посматривал на Джамаля с откровенной неприязнью — «азиат», к тому же еще и спекулянт… Как оказалось, Джамаль давно уже хотел купить дом Прайса, чтобы потом сдавать его в аренду, но они никак не могли сговориться насчет цены.
Когда они стали разговаривать в повышенных тонах, я решил оставить их тет-а-тет и, раздвинув стеклянную стену, вышел в сад. Через несколько минут Джамаль выскочил возбужденный.
— Поедем, я покажу вам кое-что получше. Это разве дом?! Вы обратили внимание, что на стеклах холла нет ни одной решетки. В таком доме жить опасно. Обворуют до нитки да еще треснут пангой[5] по голове! — Его карие глаза выкатились.
— В хорошем доме должны быть двойные решетки: стальные прутья с палец толщиной-это от взломщиков— и еще мелкая металлическая сетка — от «удильщиков». Не слыхали про «удильщиков»? Ходят с палками, и крючок на конце. Могут выудить через окно все что угодно. Сколько случаев каждый день! О, вы еще не знаете Найроби! Слышали, Прайс говорил о безработице?!
Я понял, что Джамаль опять не сумел договориться. Из общения с ним я сделал два вывода: если хочешь получше узнать незнакомый город — найми брокера; если тебе нужна квартира — ищи сам.
На Кениатта-авеню
Нижний этаж центра Найроби почти целиком состоит из стекла. Это витрины многочисленных магазинов, автомобильных салонов, кафе и ресторанов, где можно с одинаковым успехом заказать острое индийское кэрри, суп из акульих плавников, из ласточкиных гнезд или любое блюдо европейской кухни. Над стеклянным Найроби тянется широкий навес, соединяющий несколько зданий квартала воедино. Это удобно и в дождь, и в полуденный зной. Особенно для туристов. Многие магазины торгуют сувенирами: продаются тамтамы из кожи питона, пепельницы из слоновой стопы, мокасины из слонового уха, шкуры львов и леопардов, когти хищников на цепочке — амулеты. В одном магазине я видел чучело — шея и голова жирафа, в длинных ресницах безмятежно детские, прямо живые глаза. Это удовольствие высотой метра в два с половиной стоило 22 тысячи шиллингов — цена комфортабельного легкового автомобиля. Среди сувениров больше всего изделий из шкуры зебры: тапочки, пуфы, дамские сумочки и даже пудреницы.
С балкона отеля «Нью-Авеню» с интересом наблюдаешь за тем, как с муравьиной деловитостью разъезжаются автомобили на перекрестке улиц Кениатты и Коинанге.
Кениатта-Авеню — центральная улица Найроби. Раньше она носила имя Деламера— личности весьма примечательной. Некоронованный король английских сеттлеров, лорд Деламер-старший создал в Кении свою «мини-империю» в 120 тысяч акров в плодороднейшем районе Рифт-Вэлли. С его именем в Найроби связано многое. В отеле «Норфолк» есть «пивная Деламера», которую показывают как одну из достопримечательностей города. Говорят, здесь «в старые добрые времена» лорд любил выпить от скуки и вел себя, как купец: бил окна апельсинами, а потом катался по городу в бричке, запряженной людьми. Бричка эта стоит до сих пор у входа в «Норфолк».
На одном конце авеню раньше возвышался памятник Деламеру, снятый после независимости. На другом— целый квартал нежно-розовых многоэтажных домов, называемых «квартирами Деламера». Они сдавались и сдаются внаем. Деламер-младший, получивший «империю» по наследству, после независимости принял кенийское гражданство. Этот лицемерный акт был обставлен с большой помпой, о нем много писали в местных газетах.
Напротив «квартир Деламера» построен роскошный отель «Пап-Африк». Его хозяин грек. Говорят, миллионер. Видимо, так оно и есть — один отель стоит не менее миллиона долларов.
У хозяина тяга к знаменитостям всякого рода. Однажды я видел, как в барс отеля оп ухаживал за женой Деламера-младшсго, густо накрашенной, тощей и аскетической старухой, которую сопровождал тогдашний министр сельского хозяйства Кении англичанин Маккензи. Раньше Маккензи служил офицером в военно-воздушных силах ЮАР.
Мы сидели с известным кенийским политическим и общественным деятелем Дж. Кариуки, автором книги «Узник Мау-Мау». Здороваясь с Кариуки, Маккензи похлопал его по плечу и заговорил о скачках. Для него Кариуки — прежде всего бизнесмен, член жокейского клуба[6].
«Хакуна кази»
Парень лет восемнадцати проворно укладывает строки будущей газеты. Его руки в типографской краске, лицо покрыто капельками пота. Время от времени он вытирает лоб рукавом рубахи… Ему трудно. Приходится набирать текст на чужом, английском языке. Как бы не допустить ошибки! Лоуренс хочет стать хорошим наборщиком, поэтому очень старается.
Он работает в типографии недавно. Пока его считают учеником и платят меньше, чем другим наборщикам. Лоуренс пришел в город из деревни, чтобы помочь немного деньгами семье. К северу от Найроби, недалеко от городка Ньери, живут его отец, мать и два брата. У них небольшой участок земли.
— Жизнь в деревне трудна, — говорит Лоуренс, — поэтому мне пришлось бросить школу и пойти работать. Недоучился всего два года.
И хотя юноша получает мало, значительную часть, своей зарплаты он отсылает родителям, а того, что остается, едва хватает на еду и оплату небольшой комнатушки, которую он снимает вместе с товарищем в. одном из африканских кварталов Найроби.
В большом зале типографии настежь открыты окна. Так светлее и легче работать. Издательство создано недавно, оно почти ровесник независимой Кении. Его задача — рассказать народу правду о жизни в стране и во всем мире, ту правду, которую долгие годы скрывала от кенийцев колониальная пресса.
Условия работы пока трудные. Две газеты и журнал обслуживаются одним линотипом. Другой, купленный на ограниченные средства у газеты «Ист-Африкэн стандард», бывшего рупора колонизаторов в Кении, безнадежно устарел, и его никак не удается починить. Поэтому Лоуренсу часто приходится засиживаться допоздна.
Лоуренс охотно делится своими мыслями:
— Из тех денег, которые я посылаю в деревню, отец сумеет немного отложить. Если бы побольше земли да хороший урожаи, я смог бы снова учиться. Очень хочется окончить школу. Мой отец неграмотный, и ему понятно мое желание. Я собираюсь стать инженером. Мечтаю поехать учиться в Советский Союз.
В полупустом зале гулко лязгает линотип. Готовы новые строки набора. Лоуренс, как печеную картошку, перекидывает из ладони в ладонь еще горячие металлические прямоугольнички и тихо напевает песню на языке кикуйю.
Я выхожу из типографии в зябкую вечернюю прохладу Найроби. На дворе вокруг жаровни с древесным углем сидят сторож с женой и маленьким сыном. Они живут здесь в каморке рядом с общественным туалетом. Сторож доволен: у него есть работа. На жаровне кастрюля с какой-то очень простой, но аппетитной деревенской похлебкой. Картошка-то, небось, из деревни.
На улице высоко в небе пляшут разноцветные рекламные огни. В их ярком свете легко можно прочитать небольшое объявление на дверях какого-то учреждения: «Хакуна казн». Такие объявления пока еще часто встречаются в Найроби. Хакуна казн — работы нет. Таблички на языке суахили. Их пишут для африканцев. На бирже труда я видел постоянные очереди. Город не может предоставить работу всем, кто в ней нуждается. А деревня с ее полунатуральным хозяйством гонит сюда все новых и новых парней. Правительство Кении выдвинуло лозунг: «Назад, к земле». Однако таблички «Хаку