Второй пост находился в километре от первого, — такой же прутяной домик, прикрытый рваной полиэтиленовой пленкой — Николаев особо не тратился на своих подчиненных, берег деньги, обходился дырявыми корзинами, поставленными вверх дном, хотя охранников личных обеспечивал хорошо.
Из проема, вырезанного в прутяном садке, выглядывал мрачный конопатый охранник с зелеными лешачьими глазами.
Хотя какие в горах могут быть лешие? Лешие водятся в лесах — угрюмые, с лохматыми бровями, беззубые, беззащитные. Шатков лихо подкатил ко второму посту, высунулся из кабины.
— Обо мне Саид не предупреждал?
— Ну!
— Не понял!
— У Саида все не на своем месте, все сикось-накось…
— Опять не понял.
— Ну, предупреждал, предупреждал… Тоже мне, предупреждатель, — пробурчал охранник недовольным голосом.
— Тебе что, с утра в трамвае ногу отдавили?
— Чего-о? — лохмотья бровей у охранника сбежались в одну болотистую кочку, ладонью он смахнул с носа выступившую мокреть, глянул угрюмо на Шаткова.
— Тебя как зовут?
— Иваном. Закурить у тебя есть?
— Есть, — Шатков выпрыгнул из машины, с жалостью поглядел на полоротого охранника: Иван ведь, свой, русский. И характер у него нормальный, неугрюмый. Просто угрюмостью он скрывает свою робость. Шаткову действительно было жаль этого нескладного, занимающегося не своим делом мужика.
— Дай пару сигарет! Можно было бы у Людоеда попросить, да я забоялся — слишком уж он лютый!
Из-за пояса охранника выглядывала коричневая пластмассовая рукоять «макарова». Вот тебе и вологодский мужик, нос свистулькой, а борода мочалкой… Почему-то в этот раз вид пистолета родил у Шаткова внутренний холод — раньше такого не было, по коже пробежал короткий озноб, во рту сделалось сухо: не хотел он трогать Ваню, а придется.
Едва Иван, сглатывая слюну, — так хотелось курить, — потянулся к нему рукой, как Шатков коротко, ударил его ребром ладони по шее. Иван даже не успел подивиться тому, что произошло, повалился с мычанием на землю. Глаза у него подернулись белесой болевой пленкой. Шатков подхватил охранника под мышки, оттащил за валун, чтобы его, как и Саида, не было видно с дороги, выдернул из-за пояса пистолет, отщелкнул обойму.
Обойма была полна — восемь патронов, полный комплект. Глянул в ствол пистолета. В нем находился еще один патрон — девятый. «И тут как на войне, — отметил Шатков, — не надо передергивать затвор и загонять „масленок“ в ствол — он уже там, только нажимай собачку раз за разом и круши врага. А главное — на один патрон больше, чем у противника. Если, конечно, тот тоже вооружен „макаровым“. Вот тебе и Иван, вот тебе и голова — два уха, две сопелки и одна извилина… Да и та не в мозгу, а в заднице».
Он отбросил разряженный пистолет охранника в сторону, снова сел за руль уазика, аккуратно двинулся вперед, цепляясь глазами за каждую выбоину на дороге, за каждую щель на обочине — вдруг оттуда выглянет ствол пулемета? Пулемет такую машину, как уазик, может перерезать пополам. В одном месте он увидел смятую пачку от «салема», брошенную на дороге, остановился, высунулся из кабины — пачка была старой — и Шатков поехал дальше.
Сумрак над горами сгустился окончательно, сполз в низины, прижался к камням, природа посуровела, сделалась холодной и чужой. Прямо перед радиатором уазика, очень низко, почти цепляя вытянутыми лохматыми лапами за землю, промахнула крупная глазастая птица. Шатков вздрогнул — показалось, что птица врежется в машину, но та благополучно избежала столкновения, и Шатков облегченно вздохнул.
Остановив машину и заглушив мотор, Шатков прислушался — не донесется ли какое-нибудь звяканье, стук, рокот двигателя, говор людей? Было тихо, даже ветер перестал бормотать свою нескончаемую песню — улегся спать, лишь со стороны старых каменных осыпей, измельченных в пыль от возраста и непогоды, доносился тихий трескучий шелест, будто по сухой траве ползла змея, шевелила былки, сбрасывала на землю созревшие семена, сучки, сухие листья — это по проторенным ложбинам скатывалась вниз щебенка, — больше ничего не было слышно.
Но что-то уж больно ушибленно бьется сердце, будто перед большой стрельбой — как под Джелалабадом, в ущелье Тура-Бура, где Шатков попал в засаду и едва выкрутился, — словно бы знак какой подает сердце. А в потайные знаки, да в приметы Шатков верил. Не то, что раньше. Раньше он дураком был, в школе, да в институте разных лекторов слушал с открытым ртом, в тетрадки записывал всякие умные мысли, думал, что пригодятся в жизни, — жизнь ведь сложна и пройти ее надо достойно, но жизнь оказалась проста, особенно в Афганистане, и умные мысли не пригодились.
Хлебнув в жарком чужом краю по самые ноздри боли, тоски, вшей, жажды и голода, Шатков стал верить в приметы. И сердцу своему верил.
Не обмануло его сердце — Шатков услышал недалекий вскрик, словно бы кто подвернул ногу и в сердцах выругался, — тут же все стихло. Шатков прикинул — до вскрика метров триста, не больше.
Вот только что обозначал тот вскрик? Кого-нибудь наказали, пришили, свернули набок шею, проломили голову, всадили в живот заточку? Уж очень задавленным был вскрик. Шатков поискал глазами: куда бы загнать уазик, спрятать его? Дальше ехать было нельзя — можно напороться на пост, выставленный уже около самих складов, — без подстраховки ни Николаев, ни Людоед не будут действовать, обязательно примут дополнительные меры предосторожности. В общем, верного железного коня, которого сейчас явно ищет хозяин, матерится и недоумевает: это кому же понадобилась старая милицейская колымага, она же как бельмо на глазу, на ней и двадцати метров не проедешь незамеченным (но проехать на ней незамеченным можно было, и Шатков это сделал), надо было спрятать и дальше двигаться на своих двоих.
Но в камни тяжелую машину не затащишь — не велосипед, и щебенкой не присыпешь — не жестянка, поэтому Шатков двинулся по дороге назад. Сплошной камень, камень, камень, голые места, осыпи…
Прошел метров сто и вернулся, сел за руль, ощутил внутри тяжесть, усталость — все-таки он здорово намотался, чуть проехал вперед, увидел горловину старого, поросшего кустами каменного разлома, и прямо через кусты направил уазик в эту горловину.
Посмотрел, виден с дороги уазик или нет? Это у него стало уже привычкой. Уазик был виден, хотя в глаза и не бросался, но больше ничего нельзя было сделать. Шатков огляделся, примечая место, потом, бесшумно прыгая с камня на камень, двинулся по дороге дальше. Пройдя метров пятьдесят, оглянулся — место приметить надо было надежно, так, чтобы на обратном пути не промахнуться. А в том, что уазик еще понадобится, Шатков не сомневался.
Он кожей, костями почувствовал место, где находится николаевский склад, затаился, слушая пространство, всполз на один каменный взгорбок, с него перебрался на другой, увидел площадку, слабенько освещенную несколькими тусклыми лампочками: ток шел от аккумуляторов, либо от небольшого генератора, поставленного внутри, в пещере, чтобы его не было слышно, — никакие звуки из пещеры не доносились. На площадке под разгрузкой стояли окрашенные в защитный цвет два грузовика. «И тут армия! — невольно поморщился Шатков. — Это когда же мужики в погонах сумели в таком количестве продаться? Что-то слишком уж их много!»
Несколько человек носили из грузовиков в пещеру ящики. По размеру ящиков Шатков понял: в ящиках — автоматы.
С другой стороны, может, он напрасно грешит на военных? Людей в погонах на площади не было, сновали только «пятнистые», но они не имели погон. Николаев всех своих нарядил в пятнистую военную форму, поэтому вполне возможно, несмотря на принадлежность грузовиков к армии, их обслуживали люда неармейские.
— Ладно, немного осталось ждать, на финише все станет ясно, — сказал сам себе Шатков и подышал на руки: было холодно, пар ярким клубком вырывался изо рта.
Грузчики работали споро, беззвучно. Ни Николаева, ни Людоеда не было видно, скорее всего, находились в пещере, руководили процессом.
— «Процесс пошел», — вспомнил Шатков слова одного человека, которого он, как и этих людей, также звал «пятнистым».
«Интересно, есть ли у Николаева еще склады? И как это проверить? С воздуха, вертолетом?» — Шатков протер пальцами глаза — видно было плохо, потом тихо сполз с камня, на котором лежал, и вдруг замер — почувствовал, что сзади кто-то находится.
Пропала у него былая острота, не раз выручавшая в Афганистане, не почуял он вовремя опасности, не собрался, не сжался в кулак — и всего-то одной секунды ему не хватило… В Афганистане случалось, что одну секунду, всего лишь одну провороненную секунду человек разменивал на жизнь — свою собственную жизнь. Шатков стремительно перевернулся на спину, изогнулся и выкинул перед собой согнутые ноги, с силой распрямил их, отбивая наваливающееся на него тело.
Нападавший, не издав ни звука (Шатков одной ногой угодил ему под ложечку, в самую середину грудной клетки и напрочь перекрыл дыхание, вместе с дыханием перекрыл и голос), отвалился в сторону, но тут же поднялся и, мотая головой из стороны в сторону, засипел зло и вновь кинулся на Шаткова.
Это был Мулла, Афганец, или как его еще там звали? Мулла широко растопырил руки, как бы стремясь обхватить ими Шаткова вместе с окружающим пространством. Шатков на миг оглянулся — это было опасно, ему было нельзя выпускать Муллу из вида, а с другой стороны, он должен был понять, виден этот камень и их ристалище со стороны складов? Если все видно, то Шатков погиб, ему не дадут уйти, если же не виден, то кое-какие шансы на спасение имеются…
Они с Муллой не были видны со стороны складов, каменный горб надежно прикрывал их. Шатков благодарно мотнул головой (выходит, что ему сама земля помогает), засек, как Мулла выставил перед собой одну руку и, скрючив пальцы, напряг их, превращая в мощную орлиную лапу. Шатков ждать не стал, с места, без размаха ударил по руке ногой, отбил ее в сторону, прыгнул вперед, всаживая кулак в мягкое мясистое тело Муллы, и сам наткнулся на выброшенный встречный кулак — Мулла на этот раз оказался проворнее, чем ожидал Шатков.