Шатков отпрыгнул от Муллы, качнулся в одну сторону, качнулся в другую сторону, меняя центр тяжести и освобождая правую ногу, снова ударил.
На это раз удар получился оглушающий — Мулла широко, всем ртом схватил воздух, задохнулся, засипел, свалился на камень. После таких ударов люди поднимаются только в кино, в жизни подобных вещей не бывает, но Мулла был тяжел, организм имел мощный — сказывалась афганская закваска, — он сумел перевернуться и встать на колени и, когда Шатков вновь кинулся к нему, встретил Шаткова в боевой позе.
Он перехватил шатковскую ногу за лодыжку, по-борцовски крутанул ее в сторону, засипел зло. Шатков стремительно завалился набок, сжался и с маху ударил второй ногой Муллу в пах — целил ниже, чтобы «божий дар» превратить в яичницу, но не дотянулся, угодил в лобок, в саму костяшку. Мулла хрипло зарычал, дернулся, закатил глаза от боли и слепо выставил перед собою руки, защищаясь от второго удара. Шатков ударил вторично и попал в подставленные руки, извернулся, подкатился к Мулле, увидел рядом со своим локтем его шею — толстую, бычью, ударил локтем в низ шеи, в стык с ключицей, с самим плечом, окончательно вырубая Муллу. Но нет, удар Муллу не вырубил, словно шея у него была защищена броней: крепок был мужик. Мулла безъязыко раскрыл свой черный, забусенный кровью рот (Шатков хоть и не вырубил его до конца, но отделал основательно, неважно, что удары в шею не достигли цели), засипел по-кошачьи.
Вообще-то Мулла пытался кричать, но крика у него не было, Шатков отбил, парализовал и крик, не то ведь, не дай бог, Мулла закричит и его услышат грузчики. Шаткова тогда превратят в сырую котлету…
Хотя самой возни, того, как он приканчивал Муллу, шума Шатков не боялся, этот шум до складов не дотянет, а если и доплывет по воздуху, то дюжие ребята, таскающие ящики, вряд ли обратят на него внимание — мало ли где горластые здешние вороны могли затеять возню… Они очень часто шумят, бранчливо расклевывая какую-нибудь лисью тушку, либо вялое тело своей дохлой товарки.
А вот если Мулла начнет орать, если у него прорежется перебитый Шатковым голос, тогда будет худо. Поэтому Шатков каждый раз сильными ударами загонял крик в Муллу, вбивал внутрь, не давал ему вырваться; Мулла распахивал рот, хрипел, вращал глазами, плевался сгустками крови, но поднять тревогу своим сипением не мог.
Распахнув рот в очередной раз, Мулла выдавил из глубины своего мощного организма какое-то странное птичье, а может быть, змеиное клекотанье, потом сипение (похоже, у него сейчас прорвется наружу голос, что-то слишком быстро очухался товарищ), стиснул зубы, втягивая в себя воздух, снова открыл рот… Шатков понял — Мулла сейчас заорет.
Так заорет, что небо покроется трещинами, и Шатков, опережая этот крик, уже не сдерживая себя (внутри у него запалился холодный злой огонь, который обычно заставляет чесаться костяшки кулаков), ткнул собранными в одну железную кочерыжку пальцами Муллу в самый низ грудной клетки, другой рукой секанул по горлу, складывая противника пополам, потом добавил под ребра.
Услышал противный хруст костей и опять ударил ребром ладони по шее, угодив в самое уязвимое место — по яремной жиле. Он не хотел убивать Муллу, а получилось — убил: Мулла сморщился, обвял, из него с писком выпростался вонючий воздух, обдал Шаткова, и Шатков с брезгливым мычанием откатился в сторону.
Зажав нос, Шатков помял рукою карманы Муллы, пощупал за поясом — нет ли оружия? Оружие у Муллы было — все тот же штатный армейский «макаров». Шатков выдернул из него обойму, бросил пистолет на камни.
Потом, пригнувшись, добрался до вершины взгорбка, залег. Разгрузка оружия продолжалась. Шатков покусал сгиб указательного пальца. Что делать, он пока не придумал. Через десять — пятнадцать минут Людоед со своими людьми найдет Муллу и все поймет. Завтрашним утром складов здесь уже не будет — за ночь Николаев перебросит их в другое место, такое же глухое, горное, под видом охраны заповедника перегороженное шлагбаумами, воротами, либо вообще обнесет его колючей проволокой, поставит вокруг смотровые вышки и поселит там автоматчиков…
Шатков устало шевельнулся — усталость прочно поселилась в нем, она сидела в сердце, в руках, в плечах, в голове, от нее ныли кости, хребет, грудная клетка. Оглянулся.
Мулла лежал, широко раскинув руки и ноги, будто солдат, собравшийся поплыть на небеса. Шатков аккуратно сполз к Мулле, пальцами задрал ему веки, увидел красноватые белки — глаза Мулла закатил под лобную кость.
«А ведь действительно загнулся», — Шатков сожалеюще поморщился, нет, он не хотел убивать Муллу.
Сполз чуть вниз, подобрал пистолет Муллы, — в конце концов и этот пистолет пригодится, загнал в пустую рукоять обойму, оттянул затвор, загоняя в ствол патрон. Оглянулся на Муллу и сдвинул треугольный железный флажок, ставя «макаров» на предохранитель. Замер на мгновение, — показалось, что снизу, со стороны постов, которые он обезвредил, идет машина. Лицо у Шаткова сделалось узким, рот озабоченно сжался — этого еще не хватало!
Но нет, кажется, почудилось — никакой машины. Понюхал ствол пистолета, изъятого у Муллы, — из ствола ничем, кроме застарелого духа гари да обычного машинного масла, не тянуло, видать, старый пистолет Мулле не вернули, выдали этот, валявшийся где-то на полке в подвале, а может, генерал-майор Кравченко подарил его Николаеву на радостях, что заключил выгодную сделку, — отобрал у начальника склада и подарил. А пистолет велел списать, как и тысячи других, уже списанных…
Где-то недалеко, на каменной старой макушке, вышелушилась гнилая сланцевая плитка, звонко хлопнулась о камни, рассыпалась, Шатков стремительно прыгнул вниз, прижался к телу взгорбка, прислушался — не из-под человеческой ли ноги вылетела плитка? Может, его уже обкладывают, как волка? Разгрузка идет сама собой, охота — тоже сама собою… Еще одна плитка вылетела, со свистом полетела вниз, громко ударилась о камень. Раскололась.
Скорее всего, недалеко бродит зверь. Может, рысь? Но рысь — дама осторожная, рысь никогда не станет так шуметь. Тогда это горный козел — этому прыгуну все равно, вылетают из-под его копыт камни или нет. Шатков перекатился на спину, глянул с макушки взгорбка в глубокое темное небо, увидел там маленькие далекие звезды — равнодушные, чужие, подумал с неясной тоской, что он здесь один, совершенно один, никого больше нет, а один, как известно, — в поле не воин…
Внутри возникла боль, какая-то щемящая, будто порезал себе чего, занялась костерком. Шатков сквозь зубы втянул в себя воздух — надо было решаться: давать бой Николаеву или нет? Он снова перевернулся на живот, огляделся — нужно было определяться, куда в крайнем случае уволакивать ноги? В профессии пулеметчика главное ведь что? Вовремя смыться…
Он, одолевая самого себя, усмехнулся, обследовал противоположную сторону ущелья — не сидит ли там какой-нибудь сторож со снайперской винтовкой в руках, специально поставленный Людоедом?
Там было пусто, да и не должен был сидеть сторож на той стороне, — там скалы. Скорее всего, непроходимые, без дорог и без тропок, к складам можно было подойти или подъехать только с одной стороны, охранял ее Мулла.
«Охранял, — Шатков усмехнулся и посмотрел на Муллу, лежавшего в прежней позе, с раскинутыми руками и ногами. — Ну-ну, пусть охраняет и дальше…»
Шатков положил пистолет Муллы рядом с собою, из-за пояса вытянул второй «макаров», отобранный у охранника, вгляделся в людей, сновавших на площадке. Из пистолета если стрелять — это очень непросто, цель находится на самом пределе, чуть ближе бы… Автомат бы сюда. Но автоматная очередь, как пить дать, на таком расстоянии разойдется веером, будет большой рассев, пули потеряют половину своей убойной силы.
— Ну что ж! Помолясь, как говорится, — прошептал Шатков горестно, понимая, что иного выхода у него нет, помощи ждать неоткуда — он погибнет. Но и эти люди, эта банда, тоже будут порядком потрепаны, кто знает, может, после того, как он ее пощипает, она вообще не сможет встать на ноги. Очень хотелось, чтобы это было так…
Он снова оглянулся — хоть и понимал, что его ждет верный проигрыш, тлен. Может случиться так, что друзья-коллеги даже не смогут похоронить его по-человечески, Николаев запрячет его так, что никакой рентген не высветит, швырнет в горную шахту, сверху засыпет щебенкой — вот вечный приют и готов. Шаткова от икр ног до ключиц пробил озноб, в горле запершило, возникла тошнота, он понял — это от слабости, преодолел ее и поймал на мушку короткого пистолетного ствола одну проворную фигурку — уж очень вертляв, неспокоен был этот человек, не хотелось его выпускать.
В это время на площадке появилась знакомая приземистая фигура, и Шатков перевел ствол на нее — из всего окружения Николаева Людоед был самым опасным — вот удача, так удача. В горле у Шаткова даже перестало першить.
Задержав в себе дыхание, Шатков подложил под пистолет свободную левую руку, чтобы не промахнуться, и плавно нажал на спуск. За первым выстрелом, почти впритык, сделал второй, и усталости у него словно бы и не бывало: он вышиб ее двумя выстрелами. Людоед приподнялся на цыпочках, вскинул руки, словно бы собирался взлететь.
«Что-то они все сегодня летают, — отметил Шатков, — Мулла тоже то ли плыл, то ли летал, и Людоед дергается, будто перед запуском в космос…» Вот Людоед сложился в животе, потянулся рукою к земле, оперся на нее, но не удержался, ткнулся головой в собственную руку, подмял тяжелым телом, вывернул и лег на нее всей своей громадной массой. Стрелять Людоед с этой руки уже не сможет, удовлетворенно отметил Шатков — если вообще когда-либо сможет стрелять. Шатков не выдержал и победно буркнул в нос:
— Один есть!
Перевел пистолет на второго, в недоуменно-готовной стойке застывшего на площадке, снова дважды нажал на собачку — до площадки все-таки было далековато, пуля приходила туда ослабевшей, поэтому Шатков страховал первый выстрел вторым.
Но не так уж слабели пули — у пистолета была хорошая убойная сила, он доставал на излете, второго буквально отшвырнуло назад, на камни — весом он был легче Людоеда. В голову Шаткову после его падения наполз глухой болезненный шум, виски стиснуло, он стремительно навел ствол «макарова» на третьего человека — плотного, коротконогого, схожего с Людоедом грузчика, с разинутым ртом застывшего посреди площадки. Шатков, будучи опытным стрелком, не удержался и в этот большой черный распах, украшенный золотыми зубами, послал пулю, вторую пулю послал чуть ниже, в стык груди и живота — в «солнечное сплетение», считающееся самым уязвимым и больным местом.