— Эй, вы, ублюдки! — раздался зычный голос с улицы. — Сколько вас там, один, двое? Отоприте-ка дверь! Сделайте это по-хорошему! Ваша песенка спета! Слышите? Отоприте дверь, иначе сейчас стрелять будем.
Шатков неожиданно для себя застонал — стон вырвался сам по себе, бесконтрольно, помотал головой.
— Стреляйте, стреляйте, — просипел он, ощущая в груди злое жжение, попридержал себя: нетерпение, злость никогда ни к чему хорошему не приводили, главное — сохранять спокойствие, смотреть на все происходящее как бы со стороны. — Стреляйте! В ущелье вы тоже стреляли, да только что из этого вышло?
Он не рассчитывал, что его слова услышат, а их услышали, словно перед собой он держал громкоговоритель, обладатель зычного голоса буквально взвыл:
— Пуговица, это ты? Открой дверь, ублюдок!
«Пуговица… Ну что ж, Пуговица может быть и ублюдком, — Шатков приподнял автомат, стараясь по звуку определить, где стоит обладатель зычного голоса, — а ты стреляй, стреляй… — Неужели и здесь, в городе, когда начнется стрельба, никто не придет на помощь? В хорошей же стране находится полуостров Крым! Впрочем, эта страна — наше создание, она отделилась от нас. От нас…»
— Открывай дверь, Пуговица! Сейчас стрелять будем!
Шатков неожиданно понял, что первыми стрельбу николаевские ребята не начнут — побоятся покалечить мебель, обшивку дома, вообще нарушить уют, единственное, что они могут сделать, — и это им разрешил Николаев, — вышибить дверь, вот они и будут вышибать дверь, будут делать попытки забраться в дом через слуховое окно, через чердак и печную трубу, через лаз в подвале, если он там есть, но стрелять не станут. Лаза в подвале, скорее всего, нет, Шатков, когда Николаев поселил его туда, никакого лаза не нашел.
— Ну что же вы не стреляете? — Шатков бросил в рот еще две обезболивающие таблетки. — Если вы не станете стрелять, то буду стрелять я.
Бой окажется недолгим, это Шатков понимал хорошо, — в ущелье бой мог быть затяжным, здесь же нет. Условия разные. От осознания того, что все скоро кончится, начало сводить пальцы на здоровой руке, прихватило, больно сжало пальцы на ногах, от боли хоть волком вой, но Шатков не завыл, не закричал — нельзя кричать, не надо доставлять Николаеву удовольствие, а потом боль ведь скоро пройдет, она нервная, — поморщился.
— Открывай дверь, подонок! — снова послышался крик снаружи.
Голос был другой, не зычный.
«Кто же это кричит? Первый голос был бычий, а этот — какой-то куриный. С таким голосом не только жить — умирать противно».
Наступила тишина — страшноватая, как мороз, при котором лопаются деревья, обнаженная, выбивающая из глаз слезы. Шатков, нырнувший было вниз, на пол, даже приподнялся — уж больно странная установилась тишь. В следующий миг над его головой раздался легкий удар, дзенькнуло разбитое стекло, и в стенку напротив вонзилась стрела с железным наконечником и железным оперением.
«Из арбалета бьют, — Шатков невольно усмехнулся, — все-таки боятся стрельбы в городе. Значит, есть в городе силы, которых Николаев опасается. А раз это так, то те, кому надо услышать стрельбу, услышат, даже если стрельба будет беззвучной. Гимназист в отличие от меня наверняка здесь имеет хорошую подстраховку».
Арбалет — штука опасная, по звону стекла и качающемуся оперению стрелы не понять, откуда били, а раз не понять, то непонятно, куда и самому стрелять. Шатков прижался грудью к полу, сверху на него свалился кусок стекла, в стеклянный пролом втянулся свежий воздух, потеснил псиный дух.
Яркий свет фар, бьющий в дверь, слепил, мешал дышать, двигаться, но вот к этому свету прибавился еще — подошла третья машина. Шатков постарался сделаться совсем плоским, срастись с полом. Услышал поступь шагов на лестнице, спросил, не поворачивая головы:
— Глобус, ты?
— Я, — раздался в ответ сдавленный голос. Непонятно было, чей он, кому принадлежит, Гимназисту или нет. Шатков, почувствовав недоброе, перекатился по полу и неожиданно увидел вялого, обмякшего, с мертвыми глазами, неподвижно застывшими на лице, Гимназиста.
Ноги у Гимназиста подгибались, будто набитые мякиной, носки ботинок смотрели в разные стороны, из скошенного рта вытекла и застыла на подбородке узенькая струйка крови. Руки Гимназиста, так же как и ноги, были лишены костей — болтались вяло, безвольно, — Шатков неожиданно обратил внимание, какие у него тяжелые кисти, пальцы тоже тяжелые, мощные, с утолщениями в суставах, словно бы Гимназист полжизни провел на тяжелых работах.
Из-под мышки Гимназиста высовывалась крепкая загорелая рука с зажатым в ней пистолетом.
— Глобус… Глобус! — Боль ошпарила Шаткову виски, ему сделалось так обидно, что он чуть не заплакал. — Глобус!
Человек, державший беспамятного Гимназиста, имел силу борцовскую, хотя борцом не был, он шел, прикрываясь Гимназистом, как щитом, — ткнул пистолетом в сторону Шаткова.
— Ну что, не ожидал увидеть приятеля в таком состоянии?
— Нет… — Шатков почувствовал, что ему сжало глотку: Гимназист был мертв. И как его сумел прибить без всякого шума этот страшный человек — непонятно.
— Отбрось автомат от себя… В сторону его, в сторону! — потребовал человек, державший Гимназиста. Он стоял на середине лестницы, вниз не спускался. — Ну!
— Лев Семенович, — смято пробормотал Шатков. — Адмирал…
— Ну, я Адмирал. И что дальше?
— Вы что же? С ними заодно?
— А с кем мне, собственно, прикажете быть? — Адмирал неожиданно сочно, коротко хохотнул. — С композитором Модестом Ивановичем Мусоргским? Автомат в сторону, кому я сказал!
Глянув в черный безжалостный зрачок пистолета, Шатков понял, что сейчас Адмирал всадит ему в лоб свинцовую плошку и даже не поморщится — такие у него были глаза. Шатков с сожалением отодвинул от себя автомат, потом, повинуясь движению пистолетного ствола, оттолкнул его от себя здоровой рукой. Автомат проскользил немного по полу и замер.
Опередить Адмирала и выстрелить первым Шатков никак не мог — тот опережал его. В ста случаях из ста опережал, вот ведь как… Шатков скособочился на полу: влип он, здорово влип! Не выбраться. И Гимназист, Потапов этот… Как же он, тертый калач, — тертый, очень тертый, хотя и работал под школяра, — как же он промахнулся?
— Теперь выброси пистолет, — потребовал Адмирал.
— Нет у меня пистолета.
— Врешь, есть, — Адмирал снова коротко хохотнул. — Е-есть! Внутри, в кармане. Пистолет у тебя оттягивает карман.
Что же он так много говорит, этот пальцем сделанный герой, привык, видать, к болтовне на море и игре в «крестики-нолики», где люди тоже имеют дело с кораблями… Впрочем, на море команды бывают четкие и немногословные, похожие на собачий лай.
Шатков сожалеюще, уже прощально, глянул на автомат, перевел взгляд на Адмирала, потом достал из кармана толстый вспухший пакет с медикаментами и бросил на пол.
— Вот мой пистолет. Другого нет.
— Теперь подымайся, — приказал Адмирал и опустил Гимназиста, тот вяло сложился в поясе и рухнул Адмиралу под ноги, безжизненно запрокинул голову. Глаза у Гимназиста по-прежнему оставались открытыми.
Заныло плечо, глухая боль возникла в груди, в горле засела пробка, живот стиснуло железным поясом, спину придавил железный груз. Подняться — значит, сделаться мишенью, подставиться под бесшумную стрельбу арбалета. Стоит ему встать, встать хотя бы на четвереньки, как он попадет под яркий свет фар — по Шаткову тут же будет произведен прицельный выстрел. Во рту было сухо, язык походил на рашпиль, царапал нёбо.
— Живее, живее! — скомандовал Адмирал. Был он одет в парадную морскую форму, при орденах, с ярко надраенными пуговицами и свежим блескучим шитьем на воротнике и рукавах, с золотым поясом и кортиком, прикрепленным к нему, в хорошо отутюженных брюках и до блеска начищенных ботинках. Поверх орденов ярко поблескивала золотыми лучиками звездочка Героя Советского Союза.
— Чего так пристально разглядываешь меня? — Адмирал сощурился. — Не видел в полном парадном облачении? При всех орденах и медалях?
— Не видел.
— Грешен я, как и все смертные. Сегодня перед школьниками выступал, — на лице Адмирала возникло довольное выражение. — До сих пор на пионерские слеты приглашают. Или как они теперь называются? Пионеров-то не стало! — В следующий миг в глазах Адмирала заплескалось железо, он повел стволом пистолета вверх. — Подымайся! Не тяни кота за резинку.
Шатков застонал, подтянул к себе колени и, перевернувшись на бок, приподнялся на полу, помогая себе здоровой рукой, завалился на локоть, снова выпрямился, слизнул с опухших соленых губ пот.
— Ну! — Адмирал повысил голос.
— Лев Семенович, я вам не лошадь…
— Станешь ею, — многозначительно пообещал Адмирал, — как миленький станешь!
Что же делать, что делать? Ведь он, опытный оперативник Шатков, даже выстрела арбалета не услышит, а выстрел в таких случаях является прощальным звуком, сигналом смерти — это последнее, что доходит до уха иного бедолаги, после чего наступает полная немота, холод, тлен.
— Как же так можно, товарищ капитан первого ранга, — пробормотал Шатков и удивился тому, что говорит, — речь его ведь вызовет издевательский смешок, пренебрежительную улыбку, пот на лбу, косоглазие, икоту, потерю речи. — Ведь вы же — Герой Советского Союза!
— А что, разве Герой только Божьим духом живет, есть-пить не просит? Не-ет, государство меня бросило…
— Но вы же, Лев Семенович, пошли против государства!
— Да, пошел против.
Во дворе что-то происходило. Шатков не выдержал, поднялся на четвереньки, склонил голову набок, ожидая, что слепящее яркое пространство вот-вот перечеркнет черная молния — выстрела он не услышит, но хоть молнию увидит, и ему уже будет легче, — усмехнулся, заморгал часто, словно в глаза ему попал сор, ощутил, как у него больно задергалась правая щека. Говорят, когда у человека дергается правая щека, — это прямой признак того, что у него болит сердце, но сердце у Шаткова никогда не болело, он даже не знал, с какой стороны оно находится, и не ощущал его.