Опустился на колени, качнулся вперед, не желая заваливаться, отчаянно сопротивляясь тяжести, рухнувшей на него, оперся рукой о землю, но не удержался, закрыл глаза и тихо лег под ноги одному из десантников.
Третий раз выстрелить Адмиралу не дали — капитан-десантник ударил кулаком по запястью Адмирала снизу вверх, пуля со странным хрустом ушла в небеса, пистолет вывалился из руки Адмирала, и он взбешенно закричал:
— Как вы смеете… К-к-ка-а..!
Капитан не дал ему договорить, приказал коротко:
— Связать его!
Глава одиннадцатая
Шатков приоткрыл глаза: белизна палаты, в которой он лежал, ошпарила его, ослепила, он испуганно зажмурился и облизал сухие губы — не мог понять, где находится, что слепит его? Может, он в раю, под кустиком лежит, вдыхает запах роз, а солнышко, просачиваясь сквозь ветки, бьет ему в глаза? Откуда-то издалека до него донесся глухой голос — он слышал этот голос, но слов было не разобрать, доносилось лишь глухое звучание, словно бы пропущенное через вату. Шаткову показалось, что голос просит его о чем-то, умоляет. Шатков отозвался на этот голос, у него снова дрогнули веки, он приоткрыл глаза вторично.
На этот раз белизна не ослепила его — стены в осеннем свете были серыми, старыми, в разводах, с облупившейся краской, на потолке пузырилась известка, в углу, под самым потолком, темнела обмахренная пылью паутина.
— Живой! — голос на этот раз не был таким глухим, неземным, как несколько минут назад, в нем появилась новая краска, свежая, обрадованность, что ли.
Шатков напрягся, пытаясь понять, знает он этот голос или нет, голос не был знаком, и тогда Шатков осторожно, боясь быть ушибленным, ослепленным болью, скосил глаза в сторону, губы у него шевельнулись — он не ожидал увидеть того, кого видел.
У койки Шаткова сидел светлоусый, с крупными монгольскими скулами парень. Скулы — это далекое наследие татарского ига, проглянувшее сквозь века, а усы… Усы — это обязательная принадлежность тех, кто повоевал в Афганистане. В Афганистане мужчина без усов — не мужчина.
— И-и-и, — немо дрогнули губы Шаткова. — И-и-и…
Больше он ничего не смог сказать. У его койки сидел Игорек Кононенко. Шатков облегченно закрыл глаза и отключился.
Пришел он в себя еще через несколько дней — все это время болтался между небом и землей, парил в каких-то красных кудрявых облаках, слушал тихую, ласкающую слух музыку, иногда срывался и падал куда-то вниз, в одуряющую глубину, и тогда у него тоскливо сжималось сердце, не хватало воздуха, тело начинало ломить, и он пытался кричать, звать на помощь, но криков Шаткова никто не слышал.
Когда он очнулся снова, то опять увидел Кононенко — тот словно бы сделался бессменным дежурным, не отходил от постели Шаткова. Кононенко вытаял из красного клубящегося тумана, обрадованно склонился над Шатковым:
— Очнулся?
— Ты? — едва слышно спросил Шатков. — Тебя выпустили?
— А куда они денутся? После твоих шифровок городскую милицию у нас почистили ровно пополам, пятьдесят процентов на пятьдесят: пятьдесят выгнали, пятьдесят оставили.
— А Николаев?
— Сидит, голубчик, — Кононенко улыбнулся, — кукует! От вышки ему никак не уйти: чекистский подполковник и двое из уголовного розыска — его работа.
— А американский бизнесмен?
— Это вроде бы не Николаев… Нет никаких доказательств. В общем, ребята пока крутят это дело. Но главный в банде был все-таки не Николаев, а другой человек.
— Кто же?
— Не поверишь!
— Не жмись, выкладывай государственную тайну!
— Кадровый военный Лев Семенович Петряков. Герой Советского Союза. С Героем все подлинно.
— У меня с самого начала он проходил, как совершенно чистый человек — родственник Николаева, случайно вляпавшийся в нехорошую историю.
— Случайно… — Кононенко не удержался, хмыкнул.
— Да. Приехал к племяннику старый мореман и по наивности своей, отвыкший в море от бытовых интриг, стал соучастником преступления. Лишь в последний день, когда он начал садить в меня из пистолета, словно в тире, все встало на свои места… Чтоб Герой Советского Союза стал паханом — нет, такого еще никогда не было.
— Россия — родина слонов!
— А также непуганых идиотов и вечнозеленых помидоров. — Шаткову стало трудно говорить, он замолчал. На лбу у него проступил пот — мелкий, противный, липкий, как с похмелья.
Кононенко потянулся к Шаткову, бумажной салфеткой вытер пот. Салфетку бросил в судок, стоящий под койкой.
— Медикаментов в больнице не хватает, — извиняющимся тоном проговорил он, — бинтов, ваты, марли нет, полгода эта больница ничего не получала, так я тут на салфетки один местный ресторан разорил… Да простит меня Колпит…
— Кто-кто? — непонимающе спросил Шатков — ему действительно не был понятен иностранный или здешний местечковый язык, на котором неожиданно заговорил Кононенко.
— Не кто, а что. Коллективное питание, — пояснил Кононенко. — Коммерческая организация. Богатая. Пишется с большой буквы — Колпит.
Шатков попытался улыбнуться. Сухой рот был прочно стянут, плохо слушался, в уголках губ появились трещины.
— А этот, этот… генерал…
— Кравченко? Давно уже арестован.
— А Гимназист… из госбезопасности который, по кличке Глобус?.. — У Шаткова теплилась надежда: а вдруг Гимназист остался жив, вдруг он был всего лишь оглушен, контужен, а он ошибочно принял его за мертвого. Вздохнув, Игорь отер ладонью лицо, словно бы снимая что-то с него, посмотрел в сторону, красноречиво приподнял плечи.
— Значит, убит… — слабым бесцветным голосом проговорил Шатков. — Жаль. Он мне очень здорово помог в горах.
— Тело его отвезли в Москву, — сказал Кононенко, — и, насколько я знаю, уже попрощались. Давно. Ты находился без сознания. Гроб выставили в клубе Дзержинского, а потом — три залпа на кладбище…
— Тут один капитан в милиции у вас работает, очень подленький.
— Знаю, о ком ты говоришь. Забудь о нем, навсегда забудь. Этот человек в милиции уже не работает. И никогда не будет работать. Он арестован.
— Это он подставил тебя под наручники?
— Не только он, но и он тоже.
— Неприятный тип, — медленно, пытаясь прислушаться к самому себе (чем там отзываются в груди, в душе слова?) — проговорил Шатков. — Я с ним тоже столкнулся.
— Все, старик. Хватит тратить слова на всякое дерьмо. Был капитан — и нет его! Не полковник же…
— Не полковник, — согласился Шатков, — и хорошо, что не полковник, — сморщился от того, что ему было неудобно лежать.
— Ты не дергайся, не дергайся, — мигом среагировал Кононенко, — чего засуетился? Знаешь одиннадцатую заповедь оперативника? «Главное — не суетиться под клиентом».
— Знаю. А то, что суечусь — понятно: я же жив остался. До сих пор не верю в это.
— Ох, и надеремся же мы, когда ты выйдешь из больницы! — Кононенко улыбнулся по-школярски лучисто, будто пионер с плаката, которому досталась путевка в «Артек», и Шаткову от этой улыбки неожиданно сделалось легче, он перестал ощущать боль в продырявленном теле, звон в ушах исчез, виски, покрасневшие от жара, перестало давить, он ответно улыбнулся Игорю, облизал сухие губы, согласно шевельнул головой: обязательно, мол, напьемся, затем, подтверждая это, пробормотал довольно четко:
— Н-надеремся д-до п-поросячьего визга!
В следующий раз Шатков завел разговор о Нэлке.
— Т-ты это самое, Игорь… З-знаешь ее фамилию?
— Конечно.
— Она что, принадлежит к разряду выдающихся городских путан? Да?
— Ты угадал.
Шатков помолчал немного, поежился, словно шею ему обжимал тесный воротничок, хотя больничная рубашка, что была на нем, не имела ни одной пуговицы.
— Эт-то самое… Она, естественно, находится в списках, в картотеке?
— Еще раз угадал.
— Жаль, — искренне произнес Шатков (ему хотелось помочь Нэлке). — Мне кажется, ее еще можно вытянуть. Она исправится, — Шаткову хотелось спросить что-то еще, он повозил головой по подушке, поморщился от боли. Подумал, что помощь Нэлке запоздала, девушка уже вряд ли когда свернет со своей дорожки и в помощи Шаткова, надо полагать, нуждается не больше, чем проворовавшаяся продавщица в услугах ревизора. Шатков медленным движением поправил под головой подушку, добавил: — Мне ее очень жаль.
— Ладно. — Кононенко вздохнул и положил свою руку на руку Шаткова. — Я ничего тебе не обещаю, но… В общем, я посмотрю.
— Она же не была связана впрямую с Николаевым, с этим самым… с Героем Советского Союза…
— Была! Увы! Не в такой, может быть, степени, как другие, но была, — сказал Кононенко.
— М-да… — с огорчением пробормотал Шатков. — Ты понимаешь, когда узнаешь о таких вещах, то охота бывает послать все к чертовой матери, — с неожиданным раздражением он поглубже вдавился затылком в подушку. — Всю нашу работу, а с нею — всех и вся.
— Понятная вещь, — Кононенко рассмеялся. — Я иногда тоже ощущаю такую потребность. Что есть, то есть. И тогда мне бывает очень охота очутиться на необитаемом острове…
— Чтобы зажить жизнью Робинзона Крузо.
— Вот именно. Чтобы зажить жизнью Робинзона Крузо.
— Все мы из мяса сделаны, не из железа… — Шатков подумал о том, что нервы у него стали совсем плохие, дряблые, реагируют на все подряд, поэтому, как только он подлатается, обязательно уйдет в отпуск.
На три месяца, на полгода, на год — на сколько положено вместе с реабилитационным периодом, на столько и уйдет, а когда вернется, то положит начальству на стол заявление и распрощается с нынешней своей работой навсегда. Пойдет в управдомы, в дворники, в автослесари, в юристы, в подсобные рабочие, в грузчики, в электрики — куда угодно, лишь бы не оставаться на старом месте.
Люди ожесточились, бывшее некогда благонравным общество потеряло все представления о чести, о душевной тишине, о том, что человек человеку брат, — а из этого брата такой «родственник» получился, что от него только автоматом и можно отбиться. Шатков почувствовал, что внутри у него рождается холод, такой неприятный, колючий, как свернувшийся в рукавичку еж.