Но делать было нечего, и вскоре шаги Декхана уже раздавались за избушкой. Уголь он набирал нарочито громко, чтобы досадить нам, но мы изображали из себя ребят тертых, знающих, что к чему, и не обижались на Декхана. А вот растапливать печушку громко, шумнуть лишний раз он поопасся — боялся разбудить Томир-Адама.
Вскоре в зимовье стало тепло, и мы вновь уснули, теперь уже до утра.
Встали рано, едва в оконце пролился сукровично-жидкий, какой-то грязноватый свет. Стылая печушка на этот раз никак не хотела растапливаться, не то что вечером, когда она разгорелась мгновенно. Видно, обрадована была, соскучилась по людям, словно живая, истосковалась в одиночестве. Здесь, в горах, ко многим предметам невольно относишься, как к живым. Будто они душу имеют. Когда «буржуйка» все-таки растопилась, то залила зимовье дымом, выкурила всех наружу. Чай в худом ведерке, поставленном на печушку, никак не закипал.
В конце концов наше упрямство все-таки взяло верх, и благодаря общим героическим усилиям мы получили по кружке теплого, насквозь пропитанного горьким дымом чая.
Старик в нашей утренней суете участия не принимал, ходил вокруг лошадей, подправлял сбрую, седла, оглаживал одрам бока, заглядывал в зубы, в глаза, осматривал копыта и молча качал головой. Потом пришел к нам, посидел немного с неподвижным литым лицом, с трезвыми глазами, в которых таилась слепота, и глаза оттого казались чужими, принадлежащими другому человеку. Именно эта деталь каждый раз поражала в лице старика, Саня снова, в который уже раз, попробовал разговорить его, но разговор увял, он буквально утонул в молчании старика.
Надо было двигаться дальше. Впереди нас ждали и тропы, и реки, и ущелья, и храп усталых лошадей, и собственное гаснущее дыхание, и мокрота, выступающая на губах, и звездная россыпь перед взглядом, и качающаяся в такт лошадиному шагу сгорбленная спина старика с притянутой к ней дырявой дряхлой винтовкой.
Впереди была тяжелая дорога.
Через несколько часов мы переправлялись еще через реку, третью из четырех, лежащих на нашем пути, пожалуй, посильнее и подиковатее всех речек, которые остались позади, гибельная это была река. Ширина ее не то чтобы особо велика, обычная ширина, но вот течение с диким лешачьим ревом, с хохотом и треском лопающихся пузырей буквально сваливалось куда-то вниз, в преисподнюю, и ни одной живинки, ни одного светлого промелька не было в черной плотной воде, в шапках пены, в пронзительном жутковатом беге всей этой грохочущей вязкой тяжелой массы. Старик повторил то, что уже делал дважды: слез с лошади, набрал полный халат камней и стал швырять в реку, отыскивая брод. Швырял, естественно, долго, глядя в воду отсутствующим взглядом, искал-отыскивал в этой костоломной яростной плоти лаз, щелку, донную тропку и не находил, перемещался по берегу на новое место и снова швырял в воду камни, один за другим. Голыши уходили в черную, густую, как вазелин, воду без всплесков, беззвучно, задавленные орудийным речным ревом.
Солнце медленно плелось по небесному пологу, Саня устал щелкать фотоаппаратом, снимая Томир-Адама, и теперь киснул в безделии, маялся, темнел лицом, не в силах больше переносить рев реки. Вода была злобной, сливалась с камнями, с небом, с землей, ломала себе хребет и, хрипя, окатывая берега черной едкой моросью, катилась куда-то вдаль, в места, одной ей ведомые, в зловещий адов лаз, тащила за собою валуны, которые не в силах поместиться в водном теке, показывали свои головы, блестящие спины, ползли вслед за водой, пахали, утюжили дно.
А Томир-Адам все медлил, он никак не мог нащупать брод. Кони ощеривали желтые, порченные неведомой памирской хворью зубы, косились на речку, заранее пугаясь ее.
На сей раз первым — в паре с проводником — переправлялся Декхан. Взгляд Декханов поугрюмел, в глазах его, зеленовато-гороховых, смешливых, появилась какая-то неведомая дотоле синь, глубина, тоска по прошлому, по жизни хорошей, уютной, неопасной — и на кой ляд сдалась ему эта дорога? Все, о чем думал сейчас Декхан, не замедлило отразиться на его лице. Подумаешь, отец заболел! Надо было подождать тихой, летной погоды и за какие-нибудь полчаса добраться на Ми-4 до Алтын-Мазара. Без приключений. Ан нет, преданного сына из себя сыграл, пустился во все тяжкие, и теперь вон расплачивайся за порыв, рискуй собственной головой, рви жилы в дороге.
Он покорно подъехал к старику, тот привычным резким движением задрал голову Декханову одру, шлепнул пятками сапог в лошадиные бока. Иноходцы дружно врубились в гогочущий поток, прошли чуть и вдруг остановились, будто увязли в плоти реки.
Саня даже дернулся, когда увидел, что лошади завязли, заробели, высветлился лицом, словно его мукой кто обсыпал, в глазах горящим порохом забегала тревога, он вздернул руки над головой, будто собирался молиться, потом осел, съехал на корточки, перехлестнул руки на животе, подобно человеку, у которого желудок либо печенку прокололо острой болью, замотал головою из стороны в сторону, изгоняя из глаз увиденное.
Лошадь Декхана взвилась на дыбки, выдрав уздечку из рук старика, вскинулась высоко над ревущим потоком и, соря черными тусклыми брызгами, заскребла передними ногами по воздуху, будто диковинный зверь, почувствовавший гибель свою. Декхан, безголосо открыв рот, медленно съехал в поток воды, окунулся в него с головой, вынырнул, потом вновь целиком ушел в холодную ревущую темноту. Лошадь, почувствовав освобождение, сделала отчаянный скачок в сторону, завалилась на бок, сбиваемая течением, потом все-таки сумела совершить еще один скачок, удержалась на непрочных своих ногах, вымахнула на наш берег, раздувая храп и тряся мокрым хвостом. А Декхан! Где Декхан?
Что-то огненное, будто разогретый штырь, скребнуло по ребрам, проткнуло грудную клетку, захотелось вскричать, но крик почему-то застрял в глотке, ни выдохнуть, ни проглотить его; боль, острая, вышибающая слезы, требовала выхода, разрядки, а тычок в горле сдерживал ее. Ноги сделались недвижными, чужими.
В следующий миг Декхан вынырнул из воды, и, странное дело, первое, что бросилось в глаза, была тюбетейка, которая плотно, несбиваемо сидела у него на голове. И лишь потом мы увидели мучительно перекошенное лицо, раскрытый в смертной тоске рот, глаза, из щелочек обратившиеся в большие, широко раскрытые.
Жив, Декхан, жив! Не уволокло его на дно реки, не подсунуло под камень… Жив!
Прежде чем мы успели что-либо сообразить и сделать, старик проворно выметнулся с конем из потока на наш берег, спрыгнул на землю и, прихрамывая на одну ногу, побежал вдоль берега к Декхану. Винтовка подпрыгивала у него на спине, билась о крестец, но старик не обращал на нее внимания, он старался опередить поток, который нес Декхана, в беге высоко вздымал свои локти, будто птица крылья, резко наклонялся к земле, когда не хватало воздуха. В руках у него откуда-то взялась веревка. Как она оказалась у проводника в руках — одному Аллаху вестимо. На раздумья времени не оставалось, бег старика, его быстрота и решимость выбили болевой тычок из горла. В грудь, в легкие потек жидкий горный воздух, я помчался вслед за Томир-Адамом, что-то крича и не слыша собственного крика. Саня Литвинцев — следом.
Жив старина Декхан, полощется в черной мазутной воде, то погружаясь в нее с головой, то появляясь на поверхности, раскрывая рот беззвучно, выдергивая из потока руки, вздевая их над головой, бессильно тыркаясь пальцами в небо и снова уходя в вязкую плоть реки.
Вот вода прибила его к камню и почти вынесла на поверхность валуна. Хотела было сдернуть и поволочь дальше, но Декхан был тяжелым, он растопырил руки в разные стороны и оказался прижатым к камню, а точнее, распятым на нем, будто великомученик.
Проводник на бегу раскрутил веревку, проворно смастерил петлю, издали кинул веревку к Декхану. Но тот, распятый, не смог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Веревка не долетела до Декхана буквально какие-то двадцать сантиметров, шлепнулась в воду и сразу же пошла на дно. Старик стал проворно выбирать ее, короткими движениями спетливая, с одной стороны, наматывая на локоть, с другой — пропуская петли в выемку между большим и указательным пальцами. Выбрал, тряхнул скруткой, сбивая на землю речной горох, снова размахнулся, пустил веревку по воздуху к Декхану, и опять неудачно.
Распятый, придавленный водою к камню, Декхан немо крутил головой, в лицо ему била черная грохочущая пена, залеплявала рот, глаза, туго затыкала ноздри, плющила грудь, ломала кости и давила, давила, давила… Бедный Декхан, он, похоже, потерял уже сознание, смятый, словно тряпка, бешеной силой реки.
Пальцы на раскинутых руках его склешнивались и расклешнивались равномерно, будто детали какой-то умирающей машины, тянулись вверх, стараясь зацепиться за что-нибудь твердое, прочное, но зацепки не было — пальцы хватали пустоту, воздух либо скользили по мокрому слизистому боку камня и срывались. Старик прицелился, коротко взмахнул веревкой, пустил петлю над черным потоком в третий раз.
Попал! Петля точно легла на склешнивающиеся пальцы Декхана, сползла вниз, сдавила ему правую руку около локтя. Пальцы перестали склешниваться, Декхан вцепился ими в веревку, он словно жизнь заново обрел, выгнулся, стараясь освободиться от мокрого, туго сдавившего его тело халата, попробовал перекатиться по камню и дотянуться до веревки второй рукой, но это ему не удалось — мешал безжалостный напор воды. Декхан бессильно открывал рот, схлебывая воздух пополам с водой, потом течение все же разогнуло его, сдвинуло в сторону, к закраине камня, но это было уже не страшно — Декхана держала веревка.
Проводник напрягся, уперся сапогами в гальку, сопротивляясь напору веревки, окостенел лицом.
Тут и мы с Саней подоспели, тоже ухватились за веревку, потянули Декхана на себя. Он, пытаясь вторично ухватиться за спасательный капроновый трос другой рукой, погрузился в воду целиком, словно тяжелый мешок, вынырнул, прокричал что-то безголосо. Мы заработали споро, слаженно, дыша горячечно друг другу в затылки, и вскоре Декхан показался на мелкотье, намертво вцепившись руками в веревку и скребя носками сапог по донным выемкам.