– Умница, – похвалил брат, и она услышала, как за спиной открывается дверь допросной и в комнату долетает хрипловатое дыхание Руди, несущее шквал облегчения, вины и боли. – Ты правильно поступила, Лиза. Доверься мне.
Глава 38
Ули выбрался из тоннеля – плечо нещадно болело – и протянул руку бледному Вольфу, который помог ему подняться.
– Что случилось? Где Юрген?
В подвале «У Зигги» негде было яблоку упасть: хотя большинство перебежчиков и разошлось, Аксель, Карл и Вольф остались, чтобы дождаться полноценного воссоединения. Сестра Биргит, не в силах сдержать слез, кинулась обнимать родных, пока Вилла дремала на сваленных в углу одеялах.
Когда Инге бросилась осматривать плечо Ули, он поморщился.
– Я… не знаю, что произошло…
– Нас обнаружили пограничники. – Сестра Биргит высунулась из уютного кокона объятий, и Ули, едва взглянув на нее, осознал, что тоже дрожит. – Мы ждали, когда Ули вернется из тоннеля, и тут нас нашли. Клянусь, – с большим нажимом продолжила она, и по щекам у нее ручьями полились слезы, – клянусь, я вас не предавала, клянусь…
– Где Юрген? Что с ним?! – в панике вскрикнул Вольф, нервно переведя взгляд на Ули.
Тот не нашел в себе сил поднять глаза, а Инге заплакала.
– Солдаты спрыгнули в тоннель, и я… я не мог вернуться. – Ему и самому казалось, что оправдания звучат трусливо, а Вольф же принялся мерить шагами подвал, и его длинные волосы упали на лоб, закрыв резкие черты лица. – Я… я пытался к нему подползти, Вольф, я…
– Господи Иисусе! – Вольф ринулся к лазу, чтобы добраться до восточной стороны. – Мы ему нужны! Юргену нужна наша помощь!
– Вольф, – всхлипнула Инге, опустилась на колени возле лесенки и схватила его за руку. – Уже слишком поздно, мы не можем вернуться. Поздно.
Вольф остановился и бешеными глазами уставился на Ули, который кивнул, кляня себя за трусость.
– Их было… их было слишком много, – выдавил он. – Один спрыгнул в тоннель и… заблокировал лестницу, поэтому я не сумел попасть обратно к Юргену…
Вольф одним рывком вскочил обратно в подвал, прошел в угол и ударил кулаком по стене с такой силой, что в штукатурке образовалась вмятина; Аксель стоял у него за спиной и со скорбным видом наблюдал, как друг выплескивает эмоции.
– Какого хрена ты вообще делал в тоннеле? Ты должен был находиться рядом с Юргеном! Ты должен был…
– Этим делу не поможешь. – Инге сидела на полу, поджав под себя ноги, и смотрела на Ули с таким жалобным выражением лица, что оно ранило даже больнее, чем ярость Вольфа.
Но ответить было нечего, и невозможно было все исправить здесь и сейчас.
– Я… я пытался…
– А толку-то, если тебе дали бы пожизненный срок в восточногерманской тюрьме. – Вольф зажмурился и принялся расхаживать взад-вперед, как запертый в клетке лев. – Проклятье!
– Это же я виноват, да? – Совершенно потерянный Аксель переводил взгляд с Вольфа на Ули. – Я ударился в панику и все испортил.
– Ты не виноват, – возразила Инге, но ее голос звучал слишком тихо и напряженно. – Утром придумаем новый план. Мы… мы пойдем в посольство, вдруг там помогут? Но сейчас надо отвезти Ули в больницу, а то я… я не могу вытащить пулю сама.
– Да, конечно, Ули всегда на первом месте. Ты же с самого начала только его и видела, да, Инге? – язвительно выплюнул Вольф, провел рукой по щетинистому подбородку и распахнул дверь в подвал. В проеме он задержался и бросил: – Добро пожаловать на Запад.
И хотя обращался Вольф к Карлу и Биргит, Ули понял, что эти горькие слова предназначены ему, и только ему.
Глава 39
Июль 1962 года
На Рейнсбергерштрассе толпились журналисты с камерами, толкались, стараясь выбрать лучший ракурс для съемок маленькой сцены, установленной возле пятьдесят шестого дома. Со свежей побелкой и покрашенными в зеленый стенами, оттеняющими гипсовую лепнину, здание теперь смотрелось даже наряднее, чем в те времена, когда Лиза здесь жила. Впрочем, подумалось ей, к похоронам и надо наводить везде порядок. На сцене стояла скромная трибуна, утопающая в цветах: огромные корзины, маленькие букетики, завернутые в целлофан; пышные венки из лилий и роз заказало правительство, а более простенькие композиции несли сами жители Восточного Берлина – люди покупали их в знак сострадания и солидарности с молодым парнем, которого сегодня оплакивали.
Или, по крайней мере, партия хотела изобразить, что все именно так.
Лиза покосилась на громадную фотографию: полотно, растянутое между окнами третьего и четвертого этажей, легонько покачивалось на летнем ветерке. Сержант Уве Шпрангер, блондин с совсем детским лицом, полными губами и одухотворенными глазами, после службы в армии, наверное, мог бы стать учителем или философом.
Но теперь этого не случится. Лиза скользнула взглядом по накрытому флагом гробу возле трибуны, осмотрела выстроившихся по обе стороны от сцены пограничников из отряда, где служил Шпрангер, а затем заметила двух женщин под черными вуалями, стоящих рука об руку подле покойного. При виде них Лизу обуяла паника, и она склонила голову, надеясь, что собравшиеся решат, будто она скорбит по погибшему солдату. На самом же деле ей было невыносимо смотреть на мать и беременную жену Шпрангера и знать, что они страдают из-за нее.
Анна в черном платье толкнула Лизу в бок и прошептала:
– Начинается.
Та вскинула голову и увидела, как на трибуну поднимается генеральный секретарь ГДР Эрих Хонеккер.
Невысокий, но широкоплечий, с тяжелыми очками в черной оправе и седеющими волосами, он выглядел человеком, который с удовольствием улыбался бы, сложись его жизнь по-другому. Однако сейчас на лице руководителя государства читалось суровое выражение, которое в свете недавних событий стало еще суровее; он вцепился руками в края трибуны, обвел взором собравшуюся толпу, подождал, пока журналисты пощелкают вспышками, и начал речь:
– Сегодня страшный день для нашей страны: мы вынуждены проститься с доблестным защитником родины. Уве Шпрангер был одним из многих избранных сынов нашей державы, кто охранял социалистический мироуклад от тех, кто пытался его разрушить. – Он прервался, чтобы поправить на носу очки, и заговорил с еще большим пылом: – Шпрангер жил идеалами партии и народа и погиб, защищая эти идеалы.
Стоящая позади Хонеккера мать солдата протяжно завыла. Из длинной шеренги партийцев и пограничников по другую сторону гроба выскочил Пауль, чтобы утешить женщину, неловко обнял ее и достал из нагрудного кармана темного пиджака платочек.
У Лизы живот свело от вида брата, играющего роль понимающего друга, и матери Шпрангера, горюющей по погибшему сыну. В толпе репортеров то и дело мелькали вспышки фотоаппаратов, чтобы запечатлеть душещипательную картину скорби; интересно, знают ли журналисты, что именно Пауль послал Уве Шпрангера в тот подвал? Вряд ли, но, когда завтра фотографии брата, утешающего семью убитого, попадут и в восточные, и в западные газеты, Ули, разумеется, решит, что именно Лиза и выдала Штази детали операции.
Лиза крепко сжала губы, борясь со слезами, которые грозили пролиться бурным потоком и перерасти в истерику. В тот страшный день Пауль сдержал обещание: Лиза подписала документ, поэтому ей ничего не сделали и даже к суду не привлекли за сговор с подпольщиками, которые во время облавы убили Уве Шпрангера. Однако брат устроил ей другое наказание: потребовал, чтобы Лиза пришла на похороны и послушала вой женщин, которых лишила любимого мужа и сына.
Хонеккер закончил речь и ушел с трибуны, горестно склонив голову, а почетный караул пограничников взялся за ручки гроба и приподнял его со сцены. С противоположного конца улицы детский хор в пионерских галстуках запел гимн, и гроб с телом Шпрангера понесли через молчаливое море людей прочь.
Видел ли Ули церемонию из окна квартиры на Бернауэрштрассе?
Лиза не находила в себе сил поднять голову и взглянуть.
Когда скорбящие спустились со сцены, толпа тоже начала редеть: кто-то шел следом за гробом Уве Шпрангера, но большинство вернулось на заводы и фабрики, откуда их отпустили на несколько часов ради похорон.
Лиза наклонилась снять коляску Руди с тормоза, а выпрямившись, наткнулась взглядом на Анну, которая смотрела на нее с материнской заботой в глазах.
– Какая трагедия, совсем ведь молодой… – Она взяла золовку под руку и притянула поближе. – И все же смельчак… Его мать, наверное, очень им гордится.
У Лизы ком встал в горле, и она не нашлась с ответом. Что именно брат рассказал жене о вечере, когда планировался побег?
Но если судить по тому, как Пауль, оказывается, умеет хранить секреты, скорее всего, дома он и словом ни о чем не обмолвился.
– Чем тут гордиться? Так рано умер, – наконец еле слышно выдавила Лиза.
Она наблюдала, как процессия сворачивает на Руппинерштрассе; вдалеке еще виднелись одетые в черное жена и мать Уве Шпрангера, а между ними маячила светловолосая голова Пауля. Лиза не хотела, чтобы так вышло, и не собиралась жертвовать сыном другой женщины рада собственного ребенка. А теперь из-за нее Ули до конца дней не встретится со своим сыном, Юргена осудят за убийство, а младшую двоюродную сестру Инге тоже посадят.
Цепная реакция затронула многих: в безнадежной погоне за истинной любовью Лиза разрушила немало жизней.
Анна прижала ее крепче, и Лиза позволила ей тащить себя в хвосте процессии, с трудом передвигая ноги. Они проводили гроб до угла, где больше не нужно было бороться с искушением оглянуться на стену и на окно квартиры, где Лиза так надеялась и мечтала жить. Уже не имело никакого значения, ищет ее Ули в толпе или нет: что ей до этих эфемерных страстей, если она теперь никогда не сможет вернуться в западную часть города?
На Бернауэрштрассе не осталось ничего, кроме обломков воздушных замков.
Было бы слишком жестоко позволять себе и дальше играть в руинах.
Глава 40
Пивная «У Зигги» скоро закрывалась, и шумная толпа выпивох, которые оккупировали виниловые кабинки по вечерам в выходные, заметно поредела: осталась лишь кучка завсегдатаев, которые заигрывали с Агатой, пока она наполняла кружки пивом из краников.